Стихи про Медведева.
http://labas.livejournal.com/948180.html#cutid1
жалостливая президентская
50г водки, 50г джина, 50г рома, 50 г рассола, табаско, кайенский перец, 4кг лука.
Все кроме лука смешать, выпить залпом. Лук почистить, медленно шинковать.
Когда почувствуете, что готовы, переходить к чтению.
Оголтело галдели масс-медиа,
борзописцы несли во всю прыть.
И никто президента медведева
не пытался поблагодарить...
Не боксер в ожидании спарринга
и не бэтмен в блестящем плаще,
он стоял у кормила как паинька
и не трогал кормило ваще.
А ведь мог в лихорадке нервической:
"Вошь я мелкая иль президент?!"
взять и штукой одной баллистической
упразднить небольшой континент.
Мог воскликнуть: "Плебеи негодные!
Бенкендорф, расчехляйте свисток!",
и пошли б декабристы болотные,
кандалами гремя, на восток.
Узаконивать мог бы ношение
бороды, а усы запрещать.
И в веках бы снискал уважение
как садист, узурпатор и тать.
Вместо этого тихий и шелковый,
он корпел и радел ради нас,
и всего самодурства-то: Сколково,
безобидное как унитаз.
Добивался сплочения нации,
принимал ходоков, мудаков,
размышляя о мохернизации
оренбургских пуховых платков.
Коль стращали гортанными криками
и оранжевым бликом зарниц
как ни в чем не бывало чириканьем
отвечал он и лайкал девиц.
Он уходит. И вовремя вроде, но
нам сыграют опять на дуде
то, с чего начинается родина,
и - отдельно - кончается где.
Над опухшими нашими тушами
энтропия заносит весло:
мир всегда изменяется к худшему,
злу наследует большее зло.
И не знаю в каком приближении
жизнерадостно блея козой,
мы еще его вспомним, блаженного,
тихим словом и мутной слезой.
жалостливая президентская
50г водки, 50г джина, 50г рома, 50 г рассола, табаско, кайенский перец, 4кг лука.
Все кроме лука смешать, выпить залпом. Лук почистить, медленно шинковать.
Когда почувствуете, что готовы, переходить к чтению.
Оголтело галдели масс-медиа,
борзописцы несли во всю прыть.
И никто президента медведева
не пытался поблагодарить...
Не боксер в ожидании спарринга
и не бэтмен в блестящем плаще,
он стоял у кормила как паинька
и не трогал кормило ваще.
А ведь мог в лихорадке нервической:
"Вошь я мелкая иль президент?!"
взять и штукой одной баллистической
упразднить небольшой континент.
Мог воскликнуть: "Плебеи негодные!
Бенкендорф, расчехляйте свисток!",
и пошли б декабристы болотные,
кандалами гремя, на восток.
Узаконивать мог бы ношение
бороды, а усы запрещать.
И в веках бы снискал уважение
как садист, узурпатор и тать.
Вместо этого тихий и шелковый,
он корпел и радел ради нас,
и всего самодурства-то: Сколково,
безобидное как унитаз.
Добивался сплочения нации,
принимал ходоков, мудаков,
размышляя о мохернизации
оренбургских пуховых платков.
Коль стращали гортанными криками
и оранжевым бликом зарниц
как ни в чем не бывало чириканьем
отвечал он и лайкал девиц.
Он уходит. И вовремя вроде, но
нам сыграют опять на дуде
то, с чего начинается родина,
и - отдельно - кончается где.
Над опухшими нашими тушами
энтропия заносит весло:
мир всегда изменяется к худшему,
злу наследует большее зло.
И не знаю в каком приближении
жизнерадостно блея козой,
мы еще его вспомним, блаженного,
тихим словом и мутной слезой.