Игорь Владимирович Чиннов
родился 25 сентября 1909 г. в городе Туккум Курляндской губернии в семье адвоката.
Среди предков Чиннова были декабрист А. И. Якубович и народоволец П. Ф. Якубович-Мельшин. Отец Чиннова, выпускник Петербургского университета, убежденный либерал, хоть и был судьей, но считал себя слугой не режима, а закона, и со своим родственником - жандармским полковником - знаться не хотел. Трудно сказать, что возымело бы большее влияние на будущего поэта - вызовы времени или традиции семьи.
Но началась война, затем революция. Все переменилось. Вскоре Чинновы узнали, что теперь глава их семьи как судья, да еще присяжный поверенный, подлежит расстрелу.
Семья Чинновых бежала с Белой армией на юг России. А потом, не сумев эвакуироваться с отступающими войсками, они вернулись в Ригу, где жили до революции. Но это уже была не ближняя окраина Российской империи, откуда мать Чиннова могла съездить в Петербург в театр на интересную премьеру, а другое государство - в 1920-е годы в Латвии установилась буржуазная республика. Там не было большевиков, но латыши русским эмигрантам не были рады. Чинновы, потерявшие все свое имущество, первые годы очень бедствовали - жили в подвале у дальних родственников, а жена жандармского полковника, сумевшая устроиться в какой-то благотворительный фонд, давала маленькому Игорю суп, который он приносил домой в вазе для цветов.
Не сложилось счастливое детство у Чиннова. И если позже, в эмиграции, Чиннова называли самым трагическим поэтом современности, то можно предположить, что именно детские и юношеские впечатления во многом определили тональность его творчества. И идейную направленность. Чиннов, вопреки воинственности своих предков, послужившей, как он видел по историческому результату, не на пользу стране, в стихах далек от политики. Сохранение русской культуры первая эмиграция стала считать своим главным делом. Удастся сохранить культуру - и страна возродится после любых разрушений. Чиннов разделял эту точку зрения.
Только уже в старости, в гротесках, иронизируя, он решался на какие-то политические ремарки, на горькие фразы типа: “Я - недорезанный буржуй. Надеюсь, теперь уж не дорежут”. А если что-то с политическим уклоном напишется - не печатал. Оставлял в черновиках.
Семье Чинновых после революции еще повезло - отец знал латышский и смог найти работу. А значит, у будущего поэта появилась возможность получить образование: окончить школу, Рижский университет - чего были лишены в Европе многие эмигранты его поколения.
Правда, образование не очень помогло ему зарабатывать на жизнь в Париже, где он оказался в мае 1945 года после освобождения из немецкого трудового лагеря. В этот лагерь, на работы, немцы вывезли его в войну, в числе трудоспособной рижской молодежи. А после окончания войны американские солдаты перевезли бывших заключенных в Париж.
В послевоенном Париже русскому безработному (а постоянной работы не найти!) было нелегко, голодно, холодно.
В Париже Чиннов познакомился со многими интересными людьми. И с Бердяевым, участником “Вех”, и с Сергеем Маковским, бывшим редактором “Аполлона”. Особенно важным для него было знакомство с Адамовичем. Еще до войны, живя в Риге, Чиннов восхищался им как критиком.
В 1950 году в Париже вышла его первая книга стихов. Вышедшая книга была хорошо принята в эмиграции.
В 1953 году переехал в Мюнхен, где работал в русской редакции радиостанции «Освобождение» (позднее «Свобода»). С 1962 года - в США, профессор русского языка и литературы Канзасского университета (до 1968), затем Питтсбургского и университета Вандербильта в Нэшвилле. В 1977 году вышел в отставку и поселился во Флориде.
В 1992 и 1993 годах приезжал в Россию.
Умер 21 мая 1996 года во Флориде.
Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Его архив, согласно его завещанию, хранится в Институте мировой литературы РАН, в кабинете литературы русского зарубежья.
См.: http://magazines.russ.ru/zvezda/2010/1/ch9.html
* * *
Быть может, в мире всё иначе,
Быть может, мир совсем другой,
И всё вокруг не больше значит,
Чем бред, воображённый мной, -
И только вихри электронов,
Как заведённые, кружат?
И нет ни этих старых клёнов,
Ни девушки, входящей в сад…
Но вот, сейчас, я прижимаю
Мою щеку к твоей щеке,
И ты, простая и живая,
Стоишь со мной, рука в руке.
Всё достоверно, всё понятно:
Желтеют клены, воздух тих,
А небо - синее, как пятна
Чернил на пальчиках твоих.
** *
Каждый сгниет (и гниеньем очистится)...
Тем и закончится злая бессмыслица -
Где уж гармония, где провидение.
Всюду страдания, когти и тернии.
И не хочу, не могу утешаться я
Тем, что опять зацветает акация,
Что на убитых, больных и грабителей
Падает луч бесполезно-пленительный,
Что на газету, где смерть и безумие,
Бабочка села - лазури лазурнее…
Бабочка в комнате кружится, мечется -
Странно живет на земле человечество.
* * *
В Булонский лес заходишь в декабре:
Деревья в сизом, снежном серебре.
И видишь, в довершение картины,
Как будто наши, русские рябины -
И чувствуешь, острее с году на год,
Ту горечь терпкую холодных ягод.
И рот кривишь. От этого всего -
Оскомина. И больше ничего.
* * *
- А помнишь детство, синий сумрак, юг,
Бессонницу и тишину - часами, -
Когда казалось, будто понял вдруг,
Почти умея выразить словами -
О чем звезда мерцает до утра,
О чем вода трепещет ключевая,
О чем синеют небо и гора,
О чем шиповник пахнет, расцветая…
ЧИТАЯ ПУШКИНА
Порой, читая вслух парижским крышам
Его стихи таинственно-простые,
В печали, ночью, в дождь - мы видим, слышим
(В деревне, ночью, осенью, в России):
Живой, знакомый нам, при свечке сальной
Свои стихи негромко он читает,
И каждый стих, веселый и печальный,
Нас так печалит, словно утешает.
И кажется - из царскосельской урны
Прозрачная, хрустально-ключевая
Течет струя свободно и небурно,
Курчавый облак ясно отражая.
И полной грудью мы грустим - но счастьем,
Как вдохновеньем, безотчетно мудрым
Наполнен мир, и стоит жить и, настежь
Открыв окно, дышать парижским утром.
* * *
Опять подымается ветер,
Опять лиловеет восток,
И в сумраке еле заметен
Летящий опавший листок.
(Листок за листком пролетает.)
Опять начинает светать,
Опять мы встаем - и считаем,
Что все повторится опять.
Опять мы заводим пружину
Часов на положенный срок,
Опять мы бросаем в корзину
Один календарный листок.
* * *
Этот мир, тускловатый и тленный,
Этот город и эта зима -
Только тени на стеклах вселенной,
Светотень в мировом синема.
Это - светом прикинулась тьма.
Но неважно. Важней, что порою
Мы, глаза прикрывая рукою
И впадая почти в забытье,
Вспоминаем и видим другое,
Необманчивое бытие.
* * *
Скажи, что случилось с миром?
Как будто рисует дождь
Неясным, нежным пунктиром
На старом - новый чертёж.
Ты скажешь: всё как всегда.
Все те же дома напротив,
И так же течет вода.
- Не всё как всегда. Напротив:
Сквозь буквы торговых фирм,
Сквозь дождь, сквозь дома Парижа,
Сквозь весь непрозрачный мир -
Другой рисунок я вижу.
Другие линии в нем,
И краски тоже другие.
Но проблески неземные
Так трудно видеть в земном.
* * *
Давайте жить не по часам,
а по листьям:
слушать весну, когда они зеленеют,
думать о грустном, когда они желтеют,
мечтать, когда они опадают,
молчать, когда на опустелых ветках белеет иней, -
и менять, когда захочется, времена года
* * *
Так и живу,
жуком, опрокинутым на спину,
жертва своей скорлупы.
Беспомощно бьюсь,
барахтаюсь, шевелю
жалкими конечностями,
членистоногий.
Да, конечно, законы тяжести -
спорить - напрасно.
Уже занесен,
уже надо мной
черный сапог,
любитель хруста.
Среди предков Чиннова были декабрист А. И. Якубович и народоволец П. Ф. Якубович-Мельшин. Отец Чиннова, выпускник Петербургского университета, убежденный либерал, хоть и был судьей, но считал себя слугой не режима, а закона, и со своим родственником - жандармским полковником - знаться не хотел. Трудно сказать, что возымело бы большее влияние на будущего поэта - вызовы времени или традиции семьи.
Но началась война, затем революция. Все переменилось. Вскоре Чинновы узнали, что теперь глава их семьи как судья, да еще присяжный поверенный, подлежит расстрелу.
Семья Чинновых бежала с Белой армией на юг России. А потом, не сумев эвакуироваться с отступающими войсками, они вернулись в Ригу, где жили до революции. Но это уже была не ближняя окраина Российской империи, откуда мать Чиннова могла съездить в Петербург в театр на интересную премьеру, а другое государство - в 1920-е годы в Латвии установилась буржуазная республика. Там не было большевиков, но латыши русским эмигрантам не были рады. Чинновы, потерявшие все свое имущество, первые годы очень бедствовали - жили в подвале у дальних родственников, а жена жандармского полковника, сумевшая устроиться в какой-то благотворительный фонд, давала маленькому Игорю суп, который он приносил домой в вазе для цветов.
Не сложилось счастливое детство у Чиннова. И если позже, в эмиграции, Чиннова называли самым трагическим поэтом современности, то можно предположить, что именно детские и юношеские впечатления во многом определили тональность его творчества. И идейную направленность. Чиннов, вопреки воинственности своих предков, послужившей, как он видел по историческому результату, не на пользу стране, в стихах далек от политики. Сохранение русской культуры первая эмиграция стала считать своим главным делом. Удастся сохранить культуру - и страна возродится после любых разрушений. Чиннов разделял эту точку зрения.
Только уже в старости, в гротесках, иронизируя, он решался на какие-то политические ремарки, на горькие фразы типа: “Я - недорезанный буржуй. Надеюсь, теперь уж не дорежут”. А если что-то с политическим уклоном напишется - не печатал. Оставлял в черновиках.
Семье Чинновых после революции еще повезло - отец знал латышский и смог найти работу. А значит, у будущего поэта появилась возможность получить образование: окончить школу, Рижский университет - чего были лишены в Европе многие эмигранты его поколения.
Правда, образование не очень помогло ему зарабатывать на жизнь в Париже, где он оказался в мае 1945 года после освобождения из немецкого трудового лагеря. В этот лагерь, на работы, немцы вывезли его в войну, в числе трудоспособной рижской молодежи. А после окончания войны американские солдаты перевезли бывших заключенных в Париж.
В послевоенном Париже русскому безработному (а постоянной работы не найти!) было нелегко, голодно, холодно.
В Париже Чиннов познакомился со многими интересными людьми. И с Бердяевым, участником “Вех”, и с Сергеем Маковским, бывшим редактором “Аполлона”. Особенно важным для него было знакомство с Адамовичем. Еще до войны, живя в Риге, Чиннов восхищался им как критиком.
В 1950 году в Париже вышла его первая книга стихов. Вышедшая книга была хорошо принята в эмиграции.
В 1953 году переехал в Мюнхен, где работал в русской редакции радиостанции «Освобождение» (позднее «Свобода»). С 1962 года - в США, профессор русского языка и литературы Канзасского университета (до 1968), затем Питтсбургского и университета Вандербильта в Нэшвилле. В 1977 году вышел в отставку и поселился во Флориде.
В 1992 и 1993 годах приезжал в Россию.
Умер 21 мая 1996 года во Флориде.
Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Его архив, согласно его завещанию, хранится в Институте мировой литературы РАН, в кабинете литературы русского зарубежья.
См.: http://magazines.russ.ru/zvezda/2010/1/ch9.html
* * *
Быть может, в мире всё иначе,
Быть может, мир совсем другой,
И всё вокруг не больше значит,
Чем бред, воображённый мной, -
И только вихри электронов,
Как заведённые, кружат?
И нет ни этих старых клёнов,
Ни девушки, входящей в сад…
Но вот, сейчас, я прижимаю
Мою щеку к твоей щеке,
И ты, простая и живая,
Стоишь со мной, рука в руке.
Всё достоверно, всё понятно:
Желтеют клены, воздух тих,
А небо - синее, как пятна
Чернил на пальчиках твоих.
** *
Каждый сгниет (и гниеньем очистится)...
Тем и закончится злая бессмыслица -
Где уж гармония, где провидение.
Всюду страдания, когти и тернии.
И не хочу, не могу утешаться я
Тем, что опять зацветает акация,
Что на убитых, больных и грабителей
Падает луч бесполезно-пленительный,
Что на газету, где смерть и безумие,
Бабочка села - лазури лазурнее…
Бабочка в комнате кружится, мечется -
Странно живет на земле человечество.
* * *
В Булонский лес заходишь в декабре:
Деревья в сизом, снежном серебре.
И видишь, в довершение картины,
Как будто наши, русские рябины -
И чувствуешь, острее с году на год,
Ту горечь терпкую холодных ягод.
И рот кривишь. От этого всего -
Оскомина. И больше ничего.
* * *
- А помнишь детство, синий сумрак, юг,
Бессонницу и тишину - часами, -
Когда казалось, будто понял вдруг,
Почти умея выразить словами -
О чем звезда мерцает до утра,
О чем вода трепещет ключевая,
О чем синеют небо и гора,
О чем шиповник пахнет, расцветая…
ЧИТАЯ ПУШКИНА
Порой, читая вслух парижским крышам
Его стихи таинственно-простые,
В печали, ночью, в дождь - мы видим, слышим
(В деревне, ночью, осенью, в России):
Живой, знакомый нам, при свечке сальной
Свои стихи негромко он читает,
И каждый стих, веселый и печальный,
Нас так печалит, словно утешает.
И кажется - из царскосельской урны
Прозрачная, хрустально-ключевая
Течет струя свободно и небурно,
Курчавый облак ясно отражая.
И полной грудью мы грустим - но счастьем,
Как вдохновеньем, безотчетно мудрым
Наполнен мир, и стоит жить и, настежь
Открыв окно, дышать парижским утром.
* * *
Опять подымается ветер,
Опять лиловеет восток,
И в сумраке еле заметен
Летящий опавший листок.
(Листок за листком пролетает.)
Опять начинает светать,
Опять мы встаем - и считаем,
Что все повторится опять.
Опять мы заводим пружину
Часов на положенный срок,
Опять мы бросаем в корзину
Один календарный листок.
* * *
Этот мир, тускловатый и тленный,
Этот город и эта зима -
Только тени на стеклах вселенной,
Светотень в мировом синема.
Это - светом прикинулась тьма.
Но неважно. Важней, что порою
Мы, глаза прикрывая рукою
И впадая почти в забытье,
Вспоминаем и видим другое,
Необманчивое бытие.
* * *
Скажи, что случилось с миром?
Как будто рисует дождь
Неясным, нежным пунктиром
На старом - новый чертёж.
Ты скажешь: всё как всегда.
Все те же дома напротив,
И так же течет вода.
- Не всё как всегда. Напротив:
Сквозь буквы торговых фирм,
Сквозь дождь, сквозь дома Парижа,
Сквозь весь непрозрачный мир -
Другой рисунок я вижу.
Другие линии в нем,
И краски тоже другие.
Но проблески неземные
Так трудно видеть в земном.
* * *
Давайте жить не по часам,
а по листьям:
слушать весну, когда они зеленеют,
думать о грустном, когда они желтеют,
мечтать, когда они опадают,
молчать, когда на опустелых ветках белеет иней, -
и менять, когда захочется, времена года
* * *
Так и живу,
жуком, опрокинутым на спину,
жертва своей скорлупы.
Беспомощно бьюсь,
барахтаюсь, шевелю
жалкими конечностями,
членистоногий.
Да, конечно, законы тяжести -
спорить - напрасно.
Уже занесен,
уже надо мной
черный сапог,
любитель хруста.