С.В.Белов: Загадка смерти Фёдора Достоевского, или Алеша Карамазов - цареубийца.
(по поводу кн. И Волгина "Последний год Достоевского")
Первый глобальный вывод, к которому подводит нас И. Волгин, - это попытка доказать, что вся жизнь Ф. М. Достоевского, и прежде всего последний год его жизни, когда развернулась настоящая «охота на царя», сделали писателя сочувствующим народовольцам, причем настолько, что, как считает И. Волгин, проживи Достоевский еще и напиши продолжение «Братьев Карамазовых», он бы и Алешу Карамазова сделал революционером и чуть ли не цареубийцей.
Но это явная фальсификация, с которой, как увидим, согласиться невозможно.
Второй вывод, связанный непосредственно с первым, - это попытка И. Волгина уличить жену писателя А. Г. Достоевскую в том, что она в своих «Воспоминаниях» «скрывала» истинные причины смерти мужа, а именно то, что, по мнению И. Волгина, одной из главнейших причин, если не самой главной, был арест народовольца Баранникова, проживавшего на одной лестничной площадке с Достоевским.
Но Анна Григорьевна, как мы покажем ниже, ничего не скрывала, и И. Волгина подвело здесь, во-первых, ошибочное прочтение самого важного в данном случае документа - записной книжки Анны Григорьевны 1881 года, а во-вторых - просто неумение прочесть до конца этот документ.
Справедливо упрекая Л. П. Гроссмана в том, что он сделал Достоевского слишком «правым» в своей известной статье «Достоевский и правительственные круги 1870-х годов» (1934)1, И. Волгин впадает в другую крайность - делает писателя слишком «левым», не замечая, что это еще хуже, ибо Достоевский, оставаясь всегда сам по себе, не будучи ни с Победоносцевым (как хорошо показали И. Роднянская и Р. Гальцева)2, ни с революционерами, был все же ближе к «правым», чем к «левым»; и, как писал Л. В. Тарле в письме к А. Г. Достоевской, «... будь Достоевский либерал, или консерватор, или социалист, или ретроград, или славянофил, или западник, это все ничуть не препятствовало бы ему оставаться тем великим и затмившим Шекспира психологическим гением, каким он являлся во всемирной литературе»3.
Достоевский, безусловно, вел искренние беседы с Победоносцевым. Другое дело, какие выводы они делали из этих бесед. Вот тут-то они и расходились, и если, скажем, Победоносцев требовал смертной казни Веры Засулич, то Достоевский, по словам С. Либровича, так говорил о ее выстреле и суде над ней: «... Наказание тут неуместно и бесцельно...
Напротив, присяжные должны бы сказать подсудимой: «У тебя грех на душе, ты хотела убить человека, но ты уже искупила его, - иди и не поступай так в другой раз...»4
И доживи Достоевский до 1 марта 1881 г., возможно, что и он, в отличие от Победоносцева, требовавшего смертной казни убийцам Александра II, вместе с Вл. Соловьевым просил бы отменить смертную казнь, хотя, конечно, резко осудил бы бессмысленный и чудовищный акт народовольцев.
Задавшись целью сделать Достоевского слишком «левым», И. Волгин уже не замечает, что впадает в противоречия, когда пишет: «Убежденный противник революции (и всех форм революционного насилия), он вместе с тем остается искренним приверженцем ее высших нравственных целей», или уж совсем доходит до фантастического утверждения: «Нет ничего невероятного в том, что будущий Алеша доходит даже до идеи цареубийства».
На чем же основывается это абсурдное заключение И. Волгина? На одной записи А. С. Суворина, который в своем «Дневнике» (М.-Пг., 1923) якобы со слов Достоевского записал, что писатель «сказал, что напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках, естественно, стал бы революционером...»
Конечно, совдеповская идея сделать Достоевского «искренним приверженцем высших нравственных целей революции» (!) и изобразить Алешу революционером (!) крайне заманчива (тем более, что эти революционеры, оказывается, живут на одной площадке с самим создателем Алеши), заманчива настолько, что даже Д. Благой, тоже считая, что Достоевский намерен был сделать Алешу революционером, доходит, в свою очередь, до нелепого утверждения, что Анна Григорьевна «знала о трагической судьбе Алеши, намеченной писателем, но в силу особенной остроты данной темы или по каким-то другим соображениям не сочла возможным сообщить об этом (ее воззрения отличались слишком прямолинейно-верноподданническим характером). (Интересно бы узнать, по каким это «другим соображениям», не говоря уже о том, что в данном случае воззрения Достоевского ничем не отличались от воззрений его жены.)
Ну, а как же быть с записью Суворина? Здесь И. Волгин сознательно, в угоду своей концепции сделать Достоевского слишком «левым», а его героя революционером, ни разу не упоминает о том, что сомнения в точности прочтения и воспроизведения отдельных мест дневника Суворина, в том числе и данной его записи, ввиду неразборчивости автографа были высказаны еще Н. Роскиной в 1968 году5 (не говоря уже о том, что эта запись Суворина могла относиться и относилась скорее всего к мальчику Красоткину).
И. Волгин также сознательно мимоходом упоминает еще об одной версии продолжения «Братьев Карамазовых», именно мимоходом, почти не раскрывая ее, так как эта версия противоречит его идее сделать Алешу революционером. А между тем на ней как раз и надо остановиться подробнее, ибо эта версия исходит от Анны Григорьевны Достоевской, и именно эта версия больше, конечно, отвечает и духу романа, и образу Алеши, каким его представлял себе сам Достоевский.
Летом 1898 года, то есть за год до выхода своей биографической книги о Достоевском (первой биографии писателя на немецком языке), исследовательница Нина Гофман специально приезжала в Петербург, чтобы собрать все необходимые биографические данные у друзей и близких писателя. Вот что пишет А. Г. Достоевская в одной из глав «Воспоминаний», которая так и называется - «Nina Hoffmann»: «Летом 1898 г. до меня дошел слух, что в столицу приехала из Вены г-жа Nina Hoffmann, автор нескольких немецких статей о произведениях Достоевского. Говорили, что она задумала о нем большое произведение... В Петербурге г-жа Гофман познакомилась с некоторыми нашими литераторами (между прочим с Вл. Соловьевым) и, наконец, приехала познакомиться со мной. Узнав, что она поклонница таланта моего мужа и пишет о нем и его произведениях, я приняла ее как истинного друга...»6
В своей книге «Th. M. Dostoewsky» (Berlin, 1899) Н. Гофман, опираясь на сведения, полученные от Анны Григорьевны, рассказывает о втором романе о Карамазовых: «Алеша должен был, таков был план писателя, по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдания и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешной Грушеньки, которая пробуждает в нем карамазовщину, и после бурного периода заблуждений и отрицаний, оставшись бездетным, облагороженный, возвращается опять в монастырь; он окружает себя там толпой детей, которых он до самой смерти любит и учит и руководит ими. Кому не придет здесь в голову связь с рассказом Идиота о детях, кто не вспомнит маленького героя, все те восхитительные детские черты, которые открывает только любовь»7.
Не надо в чем-то подозревать Анну Григорьевну, ибо если бы это было не так, то Вл, Соловьев, с которым Нина Гофман тоже встречалась, мог бы поправить Анну Григорьевну, так как во время поездки с Достоевским в Фптину Пустынь писатель изложил Вл. Соловьеву суть будущего романа о Карамазовых.
Но, может быть, Нина Гофман что-нибудь напутала? Нет, есть косвенное подтверждение первой части записи Нины Гофман. В 1916 г. Анна Григорьевна сообщила А. А. Измайлову, что в будущем романе Алеша уже являлся не. юношей, а зрелым человеком, «пережившим сложную душевную драму с Лизой Хохлаковой»8.
Наконец, есть подтверждение и второй части записи Нины Гофман. Среди черновых заметок самого Достоевского, относящихся к роману, Алеша Карамазов неоднократно называется Идиотом, как и у Гофман, что свидетельствует о его духовном родстве с Мышкиным.
Но самое главное заключается, конечно, в том, что попытка сделать Алешу революционером (про то, что не просто революционером, а еще и цареубийцей, я уже и не говорю: здесь И. Волгина так высоко занесло, что обратно он так и не смог спуститься) абсолютно противоречит всей сути образа Алеши в понимании самого Достоевского.
А между тем И. Волгин в своем неуемном желании сделать Алешу революционером доходит до полной фальсификации: он первый (за сто лет этого никому и в голову не приходило!) разгадывает, оказывается, «сокровенный» смысл эпиграфа к «Братьям Карамазовым» (с учетом того, что если бы Достоевский написал продолжение романа, сделав Алешу революционером): «... гибель Алеши на эшафоте есть искупление. «Много плода» дается гибелью главного героя».
Но это же абсурд! Эти слова из «Евангелия от Иоанна» выражают одну из важнейших основ метафизики Достоевского: весь мир есть мир идей, и не только идея подобна зерну, но и зерно, но и семя есть зародыш идеи. Идея, по Достоевскому, - семя потустороннего мира; всходы этого семени на земле - тайна каждой человеческой души.
Таким образом, христианский смысл евангельских слов - воскресение Христа - превращается в «гибель Алеши на эшафоте», хотя, очевидно, И. Волгин понимает, что между смертью Христа и смертью цареубийцы есть, мягко говоря, «маленькая» разница.
Далее И. Волгин преподносит нам такие «откровения»: Достоевский «по самому своему творческому духу был глубоко родственен той всеразрушающей силе, которая вызрела в недрах русской исторической жизни и была готова смести ее вековые устои»; Достоевский стал «духовным предтечей русской революции» (и это о Достоевском, который за полгода до смерти сказал: «Смирись, гордый человек!»); Алеша Карамазов «готовился в цареубийцы. «Машина» была заведена - и взрыв мог грянуть в любую минуту. Он не чувствовал себя вправе губить тех, кто завел «машину»: среди них мог оказаться его любимый герой. Ему оставалось умереть» (кому - Достоевскому или Алеше?). Но разве мог Алеша, который пережил такой момент после смерти своего друга и учителя, когда «душа его» вся трепетала «соприкасаясь мирам иным», стать революционером, да еще цареубийцей?! В главе «Кана Галилейская» Достоевский показывает, что воскресение, возрождение победило в душе Алеши смерть и тление, и после того, как он припал к земле, он пережил новое духовное рождение, став христианским (не революционным!) бойцом.
Ну а что же все-таки с версией Суворина, если учесть, что существует еще несколько версий (их тоже не приводит И. Волгин) и ни в одной из них нет даже намека на версию Суворина? Что же здесь было на самом деле, если Суворин записал точно слова Достоевского (в чем справедливо усомнилась Н. Роскина)? Я думаю, что здесь могло быть то же самое, что произошло у Достоевского с Тургеневым (во всяком случае, в передаче И. Ясинского в его воспоминаниях «Роман моей жизни»). Мемуарист рассказывает, как однажды пришел Достоевский к Тургеневу, чтобы, якобы, покаяться в совершенном им преступлении: «Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости! (И Достоевский рассказал, что он совершил то самое преступление, в котором его потом обвинил в письме к Л. Н. Толстому Н. Н. Страхов.) Я вижу, как гневно загорелись ваши глаза, Иван Сергеевич. Можно сказать, гениальные глаза, выражение которых я никогда не забуду до конца дней моих!» «Федор Михайлович, уходите!» - воскликнул возмущенный Тургенев. А Достоевский уходя сказал: «А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения». По словам И. Ясинского, Тургенев, уже после ухода Достоевского, согласился с тем, что тот весь этот эпизод выдумал. Судя по записи Ясинского, Достоевский придумал это «преступление» специально, чтобы «позлить», мистифицировать Тургенева9.
В случае с Сувориным мог быть тот же вариант. Зная своего собеседника, т.е. Суворина, зная прекрасно, что на Суворина одна лишь идея, что Алеша станет революционером, подействует, как красная тряпка на быка, Достоевский мог помистифицировать его, как Тургенева.
Но есть еще одно обстоятельство, поддерживающее некоторые сомнения Н. Роскиной по поводу подлинной расшифровки этой записи Суворина. Дело в том, что его «Дневник» вышел в издательстве «Л. Д. Френкель» в 1923 году. Через год в этом же издательстве вышел «Дневник» генеральши А. В. Богданович. Так вот, оказывается, издательство «А. Д. Френкель» произвольно назвало этот дневник «Три последних самодержца», хотя последняя запись в печатном издании датируется 1912 годом! (Отметим, кстати, что хотя А. В. Богданович знала близко Суворина, в ее дневнике нет ни слова об Алеше-революционере. Вероятно, и сам Суворин сомневался в этой версии, если не сказал о ней даже близким людям: боялся, чтобы не подняли его на смех).
_________________
1 См.: Литнаследство. - 1934. - Т.15. - С.83 - 123.
2 Гальцева Р., Роднянская И. Раскол в консерваторах //Неоконсерватизм в странах Запада: Реф. сб. 4.2: Социально - культурный и философский аспекты. - М., 1982. - С.227 - 295.
3 Белов С. В. Вокруг Достоевского//Новый мир.->-1985. - №1. - С.207.
4 Либрович С. На книжном посту: Воспоминания. Записки. Документы. - Пг.-М., 1916. - C.42
5 Роскина Н. Об одной старой публикации //Вопр. лит. - 1968. - № 6. -С.250-253.
6 Цит. по: Белов С. В. Еще одна версия о продолжении «Братьев Карамазовых» //Вопр. лит. - 1971. - №10. - С.255.
7 Там же.
8 См.: Измайлов А. У А. Г. Достоевской: (К 35-летню со дня кончины Ф. М. Достоевского) //Биржевые ведомости. - 1916. - 28 января.
9 Ясинский И. Роман моей жизни. - М.-Л., 1926. - С. 168-169.
Полностью статья тут: http://istorya.ru/forum/index.php?showtopic=4204