Размышление в духе Шпенглера 14
Историографы подвержены предрассудкам. Еще больше предрассудков у спекулянтов историческими сюжетами: они стремятся не к пониманию истории, а к превращению ее в товар, а себя - в популярных писателей. Предрассудки продаются лучше, чем истина. Можно сказать, что истина вообще не продается, а лишь случайно оборачивается скупыми гонорарами от тех, кто принимает истину за хорошо разработанную иллюзию.
Предрассудок Шпенглера в том, что он соединяет размытые очертания становления с функцией. Реальность может быть посчитана, а функция - только представлена. Либо в наглядном графике, либо в формуле, которая представляет лишь знак - иллюзию понимания. Посчитать безмерное и бесформенное невозможно. Но и представлять, что безмерное и бесформенное - это и есть жизнь, а счетное - мертвое, опрометчиво. Счетное имеет качественные границы - наподобие иллюзии синематографа, когда счетное количество кадров превращается во впечатлении в непрерывное движение. И содержательная сторона этой иллюзии образует жизнь - восприятие, переживание, знание. Счет - еще не сама жизнь, но единственно возможное ее представление. Функция же - это замена одной иллюзии и на другую. Фильм о фильме. Ухищрение, замкнутое в профессиональных границах.
Историк-иллюзионист, действительно, не станет доискиваться казуальной законности. Историку-практику, работающему в пользу политики, обращенной в прошлое, напротив, нужны примеры казуальности, которые создают не только сухой прогноз, но и интуитивное предвидение - когда в условиях недостаточности информации и множественности образцов верных и неверных решений избирается нечто, создающее жизнь - успешное или ошибочное решение, которое само становится преданием и образцом для будущих решений. Более того, историческая иллюзия всегда имитирует казуальность. Иначе она никого не убеждает, а становится всего лишь фантазией - успешной лишь в меру литературного таланта автора.
Шпенглер предлагает считать изъянами элементы становления в становящейся реальности. И только этими изъянами, как он считает, ограничены научные возможности освоения реальности. Эту мысль можно уподобить отделению облака от выпавшего из него дождя и определение дождя как изъяна. Или же ненаблюдаемой пси-функции от наблюдаемого квантового события. В действительности, наука захватывает и то, и другое. Она объясняет ставшее становящимся, подбирая последнему свой знак или образ и даже создавая для них целый мир закономерностей.
Можно с восторгом принять мысль Шпенглера о том, что созерцаемая история - это форма мира, излучаемая бодрствованием наблюдателя, в которой господствует становление. И тогда следует признать, что образ становления у каждого наблюдателя может быть только свой собственный, и в нем действительность ставшего дорисовывается воображением. Реальность достраивается до ставшей (в динамике и статике) полноты - в зависимости от способностей к пророчеству, откровению, фантазии или научных знаний, фиксирующих внимание на элементах ставшего, которые есть зародыши будущего в настоящем.
Если количество застывшего в картине мира «сокращается до минимума и картина едва ли не вся идентифицируется с чистым становлением, тогда созерцание переходит в переживание, допускающее лишь способы художественного изложения». И тогда ясно, что история творится в «нематематической» действительности.
Так ли это? Можно согласиться с мыслью Шпенглера, если отнести ее к множеству веков, когда не глазомер, а быстрота и натиск решали все дело. Но современная действительность знает расчет по такому множеству параметров, что оно не мыслится уже как дискретное. Оно создает иллюзию становящегося, будучи математической моделью. Молодой задор «нематематической» политики разбивается о расчет - продуманные и просчитанные стратегии, в которых ведется учет материальных и иллюзорных (денежных и мифологических) ресурсов, психологии действующих персонажей с их «нематематической» непосредственностью. Успех теперь - чаще продукт расчета, а не вдохновения. Правда, это касается только большой политики и ее скрытых механизмов, которые склоняют множество энтузиастов быть по-юношески непредсказуемыми и рисковать - так, как просчитают скрытые от глаз центры планирования реальности.
«Бесчисленные гештальты, всплывающие в нескончаемом изобилии, исчезающие, выделяющиеся, вновь расплывающиеся, какой-то искрящийся и тысяче красок и свечений хаос словно бы ничем не стесняемых случайностей - такова на первый взгляд картина мировой истории, простирающейся как целое перед внутренним взором. Но взгляд, проникающий глубже в суть вещей, выделяет из этого произвола чистые формы, которые, плотно окутанные и лишь вынужденно раскрывающие себя, лежат в основе всякого человеческого становления».
Программирование поведения людей предполагает показывать отдельным лицам или массам различные элементы ставшего - более или менее подробные. И тогда впечатление будет предсказуемым, как минимум - описанным с некоей вероятностью. Набор программирующих воздействий сведет ошибку к пренебрежимым величинам. Но только в одном случае: если демиург сам знает, в каком мире он живет, и какой мир пытается построить. Отсутствие ясность в этой вполне «математической» реальности означает, что картина мира для огромного числа людей, чье поведение запрограммировано, может внезапно быть сломано - в результате какой-нибудь мелкой, но принципиальной ошибки. И тогда реальность станет совершенно незнакомой, подобной какой-нибудь антиутопии.
История знает такие переломы, и теперь мы, забыв о возможном крахе хорошо налаженной цивилизации, мы идем к самому большому перелому - закату мировой истории денег, ставших фетишем «математического» программирования реальности. Научность политики оказалась подмененной монетизацией, и это - фатальная ошибка политического программирования, которую нам дано прочувствовать в ближайшем будущем.
«Природу нужно трактовать научно, об истории нужно писать стихи» - этот тезис совершенно верен на уровне поверхностном и подходит лишь для прошедшей истории, в которой стихи значили больше, чем рассуждение. Без рассуждения дыхание истории кажется проявлением организма: существа, которое не понять рассудком, а можно лишь почувствовать. Но под программирующем воздействием все это безрассудство оказывается уже не шагом к подвигу, а карнавалом, в котором каждый упивается своей иллюзией и в водовороте этих иллюзий создает еще одну иллюзию - единства в безрассудстве, которое, якобы, творит новую реальность.