Социал-утопизм на руинах реального социализма Часть 2
Подобная историософская картина оставляет тягостное впечатление: застой сменяется упадком, а развитие возможно только на фоне неизбежной деградации культуры и заката цивилизации. Вообще не понятно, откуда берется идеальное состояние, от которого развиваются деградационные процессы. Нет ни «золотого века», ни «светлого будущего».
И все-таки Межуев находит «светлое будущее» именно в гибели цивилизации. Ибо либерализм говорит об идеале в «конце истории» - при торжестве своих принципов по всему миру, а социализм сообщает: история еще не начиналась! У либералов «царство свободы» имеет характер индивидуального достижения и связано с обладанием частной собственности, а в социализме «царство свободы» избавляет от частных стремлений и переводит их в индивидуальные и связанные со всеобщими ценностями культуры. Свобода частника влечет за собой несвободу многих. Напротив, индивидуальная свобода - это творчество в рамках общественной необходимости, и она в равной степени доступна всем. В первом случае равенство формальное, правовое, но актуально реализуемое в неравенстве. Во втором случае неравенство формально, а равенство сущностно. И обеспечить такое равенство и «царство свободы» может только общественная собственность.
Примерно так можно понять «оправдание социализма» в построении Межуева. Но при этом возразить: равенство приемлемо лишь как правовая форма, а за ее пределами есть понятие справедливости, в котором определена культурно обусловленная форма поведения. В силу несовершенства права, законное может быть несправедливым. Кроме того, множество жизненных ситуаций вообще лишены каких-либо правовых оценок. Следовательно, равенство может быть отнесено только к форме, а содержательно человеческие отношения всегда неравны. Иерархия, обусловленная неравенством, может быть справедливой, когда соответствует культурной норме (традиции), и несправедливой когда отклоняется от этой нормы различными новациями. Тем самым, обнаруживается «третий вектор» мировоззрения, который совершенно иначе определяет отношение к неравенству. Оно не исключается, а уравновешивается традицией. Либерализм и социализм решают проблему неравенства иначе. Первый закрепляет его как достояние индивидуальности, использующей право в своих частных целях. Второй стремится изжить неравенство не в праве (что невозможно), а в жизни. Последнее возможно только снижением разнообразия правовых диспозиций - то есть, в результате уравниловки.
Ценным замечание Вадима Межуева является опровержение им распространенного убеждения в том, что общественная собственность является синонимом государственной. Он отмечает, что Маркс считал огосударствление всей собственности - доведенным до логического конца принципом частной собственности, и лишь сталинская политэкономия определила доминирование государственной собственности как главный признак социализма.
Межуев верно отмечает, что любая делимая или долевая собственность также не является общественной. Он пишет: «Частная собственность характеризуется не числом субъектов (если один, то частник, а если много, то уже не частник), а частичностью находящегося в их распоряжении богатства, наличием граница между своим и чужим (то, что принадлежит одному ли нескольким лицам, не принадлежит другим лицам)». «Царство дележа есть подлинное царство частной собственности. Оно и породило мечту о равном дележе в ранних социалистических утопиях». «Равенство в достатке - самая возвышенная греза такого социализма. Его можно назвать также равенством в сытости, мечтать о котором вполне естественно в странах с хронической нищетой большинства населения». «Принцип “по труду” никак не адекватен общественной собственности».
Ключевым, как представляется, является вообще не частный или общественный статус, а сам процесс дележа. Дележ предполагает примитивный материальный критерий. И уничтожение духовной части богатства, присутствующего в материальном носителе. Не случайно правовая система современной России вся основана на дележе. Это касается даже ближайших родственников, которым непременно предписывается владеть долями. Общая собственность и распоряжение ею в соответствии с волей семьи не предусмотрено. Правового статуса у семьи просто нет. Каждый должен быть именно частным собственником, и в материальном плане отделяться от семьи.
Межуев предлагает иное (нематериальное) понимание равенства: равенство не в погоне за благополучием, а в обладании всем богатством с использованием его «по потребности» - отделяя только то, что необходимо отделить в целях использования. Тогда каждому принадлежит все богатство, а его частичное использование не становится частным, потому что преобразуется в некое иное (также и нематериальное) достояние.
В этом случае общественная собственность лучше всего описывается понятием «национальное достояние». В нем заложено нечто не вполне материальное, некое нерасходуемое и неделимое достояние. Проще всего понять, что музейные ценности не принадлежат никому в частном порядке. Даже если находятся в частном владении и подвергаться частным сделкам. Признанная национальным достоянием ценность все равно будет оставаться в стране, под охраной государства, и своими нематериальными качествами служить нации, а не интересам частного лица. То же касается и земли. Если частный порядок ее использования истощает плодородие или приводит к утрате неких ценных качеств, то это преступление перед нацией. В данном случае мы видим возможность сочетания частного владения и общественного использования собственности. А важнейшим качеством, которое обращает собственность в национальное достояние, очевидно, является неделимость и возможность использования ценных качеств собственности отдельно от частной формы владения.
Можно согласиться с Межуевым: «Собственность, исключающая дележ, и делает людей равными друг другу». Но такое равенство возможно, когда есть общепризнанные ценности. Таковые складываются в традиции, а в политике воплощаются в нации. В нации равенство не означает равную причастность к национальному достоянию, но разные (иерархически организованные) функции по охране и организации материальных процессов с участием национального достояния: от частных операций купли-продажи, затрагивающих только материальную сторону процесса (при введенных законом ограничениях), до полного устранения всего частного от богатств, имеющих символическое значение, которое гораздо выше, чем оценочная материальная стоимость (скажем, московский Кремль, не может быть предметом никакой частной сделки).
Следуя выявленным признакам «общественной собственности», Межуев приходит к мысли, что это внеэкономическая категория. Она «служит условием существования человека не как агента материального производства, а как возвышающегося над ним общественного субъекта».
Естественный вопрос: что же это за субъект? Можно предложить несколько уровней «общественной субъектности», в которой материальные активы ценятся значительно ниже, чем нематериальные. Семейные реликвии ценны в самой семье и не могут делиться среди наследников, семейные традиции не выражаются в предметной сфере. Более крупный масштаб - символические ценности «малой родины», общины. Это краеведческие ценности, традиции местного значения, память местной истории, запечатленная в символах. (Кстати, все это Межуев не считает ценным, определяя общинную психологию как тормоз на пути модернизации России.) Наконец, это национальное достояние - все то, что делает нацию жизнеспособной, включая государственные традиции, научные, технические, производственные школы национального масштаба, культурное достояние и систему его воспроизведения в образовании и творческих усилиях частных лиц и их объединений.
Вершиной можно считать достояние человечества. Но в действительности национальные границы перешагивает только понимание ценности определенной культуры или, правильнее сказать, цивилизации. Античная культура мертва, но ее образцы служат бесконечному вдохновению современного европейского человека, который продолжает Европейскую цивилизацию, и в этом смысле является воплощением Европейского человечества.
К сожалению, Вадим Межуев, говоря о производственных факторах, останавливается преимущественно на науке: «Наука по природе своей принадлежит каждому; она есть всеобщее достояние, что и делает ее главным объектом реального обобществления». Эта верная мысль развивается мыслителем, но обосабливается от национального достояния в целом, приобретая неоправданно высокий статус единственного производственного фактора. Переступая через производственные задачи, Межуев предполагает, что общественная собственность в некоем «широком смысле» - есть собственность на культуру. Культура служит производству самого человека. Тогда «частная собственность есть собственность на капитал, общественная - на культуру». Но вряд ли при этом целесообразно говорить о «собственности». Собственности на культуру просто не существует. Существует скорее право пользования культурным достоянием, которое мы называем «национальным», устанавливая определенную границу частному и групповому интересы.
Ценная мысль Межуева - о том, что в эпоху транснациональной организации экономики культура перестает создавать «мосты» между преходящим и вечным. Что и указывает на неизбежный упадок. Такие «мосты» образуются только через нацию, общину, семью, подвижничество выдающихся личностей. Где нет пути к вечности, история исчерпывается. Но это, надо отметить, история конкретной цивилизации. На ее место может прийти другая - пусть даже начиная свой прогресс «от печки» и выбрасывая на свалку достижения народов, позволивших себе забыть о вечности и промотавших свое национальное достояние. Симптоматично, что именно в этом месте Межуев говорит о семье и нации, не прослеживая связи культуры с тем и другим.