Религия и раса в национальном строительстве
Реформация, как считал Шпенглер, была концом немецкой религиозности как таковой, ее внешних форм. Внутренние, расовые корни религиозности сохранились, но религиозная эпоха закончилась: «Немецкая реформация не имела глубоких внутренних последствий. Лютеранство было завершением, а не началом. Готическая Германия лежала на смертном одре и вытянулась на нем в последний раз в этом великом действии свое, имевшее чисто личное содержание».
Нация распалась, но осталась душа расы.
Ровно так же, как осталась русская душа при упадке Русской церкви в ХХ веке, при измене большинства клира, обновленчестве и образовании сталинской Патриархии. Русская душа верует, даже когда церковная бюрократия превращает храмы в доходные предприятия. Русская реформация приобрела другие формы, чем европейская, имела иной вектор. Если Лютер смог разорвать путы бюрократии и образовал церковь без папства, то русская реформация, напротив, отторгла религию вне связи с иерархией и государством. Со временем протестантские секты превратились в клубы, что было полезно для становления либерального «общества», но вредно для нации. Русская Церковь была скрепой государства, пока в ней самой не завелись гнилостные либеральные идеи. От них - предательство в феврале 1917, бесовщина «обновленчества», а в наши дни - отречение от Соборной клятвы 1613 года и идеала православной монархии.
В Европе готическая душа покинула христианство и попыталась найти себя в неоязычестве, породила всплеск нордического символизма, но не образовала никакой веры. Нацизм, подхвативший этот всплеск, его же и умертвил окончательно. В России же борьба Церкви за собственную, отделенную от государства миссию продолжалась до советских времен и привела к измене Империи, сотрудничеству с богоборцами, сегодня - к сотрудничеству с олигархией. Найти сегодня Церковь Христову что в Европе, что в России - дело очень непростое. Как и следы традиционной трудовой этики, ставшей основой промышленного подъема. Переход от производительного хозяйства к потреблению произведенного предшествующими поколениями в основном произошел, и от краха спасает только прежний научно-технологический «задел». Мировая финансовая система, перераспределяя прибыль в пользу торговцев деньгами, готова к тому, чтобы этот ресурс был также исчерпан в ближайшее время.
Немецкий ум видит расовую основу в различиях религиозного чувства у разных народов, русский ум - воплощение апокалипсических ожиданий: все большее отпадение от веры, образование «малого стада», веры последних времен… Напротив, атеистический ум у русского человека, подхватывает все варианты расового подхода: вера становится поводом для индивидуалистически-криминального «я отвечаю только перед Богом», или для подчинения иерархам только оттого, что они «больше похожи на митрополитов и епископов», чем кто-то еще. Блеск золота и присутствие рядом с иерархами высших чиновников говорит секуляризованному уму, что за него уже обо все подумали, и ему не надо отягощать себя лишними вопросами. Спор между иосифлянами и нестяжателями для русского духа вечен. Истины в ее полноте нет ни за теми, ни за другими. Но частные, привязанные к ситуации истины в одни периоды - за первыми, в другие - за другими. На самом деле «другой» - это «друг».
Символическая картинка из нашего времени: увешанные драгоценными одеждами и панагиями церковные олигархи Московской Патриархии и сербский Патриарх, в простой рясе ковыляющий среди своих духовных чад. Эта картинка о многом сообщает. Аскетика традиционных форм религиозности в значительной мере утрачена. Иерархические статусы демонстрируются без всякой скромности, церковный карьеризм напоминает карикатуру на прусское чиновничество, чванство статусом - английскую манеру самоутверждения.
Если пруссак чурался догматизма и внешних форм религиозности, предпочитая действие, а не исповедание, то английский индепендент предпочитал внешние формы самоуверенного утверждения собственной святости: он «внешне свободен, свободен в нормандском смысле. Он выработал для себя чисто житейскую религию, основанную на Библии, для которой каждый присваивает себе право давать свое собственное толкование. Таким образом, все, что он делает, всегда правильно в нравственном отношении. Англичанин в этом никогда не сомневается. Удача - это проявление Божественной милости. Ответственность за моральность действий падает на Бога, между тем как самые действия благочестивый человек приписывает себе». «Народ как “сборище святых”, в частности, английский народ в качестве избранного народа! Каждый поступок уже оправдан тем, что его можно было совершить! Каждая вина, каждое насилие, даже преступление, но по пути к достижению успеха, уже оправданы Божественным Промыслом, на который и возлагается ответственность».
Складывание трудовой этики из религиозных мотивов подробно исследовано Максом Вебером. Правда, расовые различия в трудовой организации между немцами и поляками он замечал вне привязки к религиозным установкам. Шпенглер в определении трудовых мотивов обращается к расовым различиям, связывая их с религиозными: «Труд для набожного индепендента есть следствие грехопадения, для пруссака же - Божественный завет. (…) Для англичанина и американца нравственную ценность представляет только цель работы: успех, деньги, богатство. Труд - это только путь, который нужно по возможности сделать верным и удобным. Ясно, что борьба неизбежно становится борьбой за успех, а пуританская совесть оправдывает всякое средство. Тех, кто стоит на дороге, устраняют, все равно будут ли это отдельные лини, целые классы или народы. Господь этого хотел. (…) Чтобы преодолеть прирожденную человеческую лень - прусская социалистическая этика учит, что в жизни дело не в счастье, а в исполнении своего долга, в труде. Английская капиталистическая этика гласит: стань богатым, тогда тебе не нужно будет работать».
В русском народном характере есть эта жилка - мечта о «жирном царстве», где работать не надо и всего вволю. Возникла она от тяжкого труда и редких периодов благополучия, когда земля давала обильный урожай, и никто не отбирал скромного достатка пахаря, улучившего момент праздности посреди бесконечного и тяжкого труда. От этого соблазна - русская лень, русские лодыри. Всегда презираемые общиной как больные какой-то стыдной болезнью.
В русском труде нет ни немецкого пафоса, ни английского эгоизма. Русский труд это вечная борьба за жизнь, вести которую можно только зная, что всем не сладко, и даже Государь трудится в поте лица. Отсюда и неприятие русскими чиновников, которые перекладывают бумаги и щелкают перьями. По-русски это вовсе не труд, а либо какое-то священнодействие, либо просто издевательство над здравым смыслом. Стоит русскому усомниться в достоинстве чиновника, и он готов на душегубство - настолько несправедливым ему покажется зависимость от бюрократии. Одно лишь религиозное чувство и знание, что Помазанник помнит о народе и заботится о его нуждах, сдерживало русских от бунта против чиновников. Когда же «удерживающий был отнят», история прекратила свое течение. Началась какая-то другая история: с истерическим энтузиазмом первых пятилеток, в которых труда было больше, а результата меньше. Только исторический сдвиг, который шел сам собой, без воли большевиков, навязал народу представление о том, что жизнь наладилась именно в результате революции. Когда же прогресс приостановил свой бег, обман снова был обнаружен, и история стала возвращаться в Россию.
Прусский тип труда на русской почве - это труд советских предвоенных пятилеток, очаровавший людей новизной машинного производства и взбодренный коммунистической пропагандой. Казалось, что пафос труда обещает «жирное царство» в самое ближайшее время. Просто надо поторопиться, и все будет как на скатерти-самобранке. Это карикатура на немецкий индустриальный труд, который был не обещанием свободы от труда, а ежедневной миссией, одушевляющей производство как таковое.
Английский тип (его карикатурная копия) заставил вспомнить о себе после хрущевской оттепели (настроение «вещизма» и «бездуховность» с тревогой фиксировали проповедники партийно-комсомольской пропаганды), а в полную силу проявился после реванша февралистов в 1991: либеральный червь вновь стал грызть русскую душу соблазнами быстрого обогащения и посулами праздности. Скоробогатство убеждало, что приоритеты в жизни выбраны правильно. Даже если жизнь прерывалась, едва перевалив за второй десяток лет.
«А если ту умный, то почему ты бедный?» - это подлой фразой насмехались над не слишком расторопными русскими «вориши и нувориши». Им казалось, что броситься грабить, когда намекнули, что «можно», - это и есть самое «умное» поведение. А кто продолжал трудиться по-русски или по-прусски, выглядели дураками, которых просто необходимо обвести вокруг пальца, обмишурить, «поучить уму-разуму». Да еще сказать на всю страну: «Бедность - не порок, а большая мерзость».
Шпенглер пишет, что в английском отношении к труду есть соблазн, который легко распространяется там, где скрытый инстинкт получает подкрепление - в промышленной цивилизации. «Еще в XIX веке он создал тип “янки” с его преодолевающим все препятствия оптимизмом. Формула прусской этики, напротив, отпугивает. Она предназначена для немногих, которые прививают ее и таким путем принудительно подчиняют ей толпу. Первая формула предназначена для страны без государства, для эгоистов и викингов, с их потребностью быть постоянно лично готовыми к бою. Это проявляется в английском спорте. Формула эта содержит в себе принцип вешнего самоопределения, право быть счастливым за счет всех остальных, если достаточно силен для этого, словом, как бы хозяйственный дарвинизм. Ко второй же формуле заложена идея социализма в глубочайшем значении: воля к власти, борьба за счастье не отдельных лиц, а целого».
В каком-то смысле русский социализм и был пародией на пруссачество - отступлением от своего собственного расового инстинкта. Крестьянский страх перед таким трудом был подавлен самым жестоким образом. Поэтому пафос труда не столько пугал людей, сколько распугивал из их души все русское. И только война, ратный труд вернула главное русское умение: относится к тяготам жизни как к неизбежному. Горячие энтузиасты с именем Сталина на устах гибли в первых же атаках. Иллюзия, забившая головы карикатурой на прусский религиозный энтузиазм, выкосила на фронте целые поколения советских людей. А Победу добыли русские старших возрастов и жители крестьянской глубинки - те, кому советская пропаганда не смогла разворотить душу мечтами о безбожном светлом будущем. Русские восприняли войну как труд, а немцев - как природное бедствие, которое надо сначала перетерпеть, а потом без трепета душевного стереть с лица земли. От этого русские сами превратись в стихию, перед которой чувство расового превосходства, движущее вермахт, было бессильно. Та же стихия поглотила все прочие нашествия на Русь. Ей же покорились огромные пространства Сибири и Дальнего Востока.
Шпенглер сравнивает этос успеха и этос долга как продукт расовых различий. Русский расовый тип совсем другого типа. Он не укладывается в подобное разделение. Русский тип ратного и производственного труда не укладывается ни в модель «янки», ни в модель прусского энтузиаста. Русский тип подвижнический. Подвиг равно отстоит и от успеха, и от дисциплины. И равно содержит в себе и то, и другое. В подвижнике есть и рыцарственная гордость, и монашеская скромность, и органическая связь с государственной иерархией и национальным духом.
Собственно, весь социальный уклад и все конфликты и партнерские установки в нем, имеют религиозную причину и расовые основания: «Английский народ воспитался на различии между богатыми и бедными, прусский - на различии между повелением и послушанием. Значение классовых различий в обеих странах поэтому совершенно разное. Основанием для объединения людей низших классов с обществом независимых частных лиц (каким является Англия), служит общее чувство необеспеченности. В пределах же государственного общения (т. е. в Пруссии) - чувство своей бесправности. Демократия в Англии означает возможность для каждого стать богатым, в Пруссии же - возможность для каждого достигнуть высшей ступени общественной лестницы, когда каждый отдельный человек попадает на определенную раз и навсегда социальную ступень, благодаря своим способностям, а не традиции».
И даже вспышки гражданских войн происходят из той же религиозной и расовой природы сложившихся национальных организмов: «Английская революция направлена была против государства, следовательно, против “прусского” порядка в церкви и общественной жизни; немецкая революция - против “английского” разделения на богатых и бедных, которое проникло в Германию в XIX веке с промышленностью и торговлей и стало центром враждебных Пруссии и социализму тенденций».
Шпенглер ошибочно принимает различие между немцами и англичанами как общечеловеческое, присущее всем. И представляет расово обусловленными сами понятия «капитализм» и «социализм». «Это два строя человеческих отношений, основанных один на богатстве, а другой на авторитете; порядок, достигаемый путем свободной борьбы за успех, и порядок, устанавливаемый законодательством».
Можно согласиться с тем, что капитализм бывает только английским, а социализм только немецким. И в этом увидеть преходящий характер заимствований того и другого у прочих народов. За пределами своих расовых ареалов у исторических народов «социализм» и «капитализм» - только карикатуры. Исторические народы имеют свою собственную религиозную и расовую мотивации национального строительства «в трудах державства и войны».
Русское подвижничество принципиально отлично как от прусского, так и от английского героизма (см. «Героизм и подвижничество» С.Булгакова). Прусский порядок - это механизм войны. Английская гордость - это аристократизм войны. Русский подвиг - это «органика» войны, ее народная стихия «снизу» и национальный гений «сверху». Пока стихия не разбужена, пока гений подавлен, русские будут терпеть поражения - отступать и даже «драпать». Как только русский дух явлен, ему нет препятствий.