Невозможность
Невозможность
Синий старый будильник встряхнулся и сейчас же потерял весь свой звук, пока рука моя не успела поддаться желанию случайного членовредительства. Комната осенялась из утреннего окна, и прочая мебель, подчиняясь, отбрасывала и прятала от него темноту.
Горстями воды сбивались с лица сонные рельефы, воскрешались мысли о предстоящем дне, и попутно смывались подробности сна, где я гулял среди разномастных башен и гаражей, угонял и разбивал какие-то машины или приручал странных животных, а потом летел к солнцу и был непроизвольно счастлив от осознания такой беспричинной свободы, но потом все вдруг обращалось и обрушалось вниз, к падению, мнимой смерти. Сон уже сжался, свернулся, но до полотенца, как будто, еще сохранял жизненный смысл.
Сколько раз приходилось порою ночью вздрагивать, пугаться от того, что падаешь или почти падаешь, но упасть на деле не получается, так как лежишь в кровати и та не дает себя обмануть, выпустить так запросто, поддавшись странному фокусу тела. Его напряженные суставы, составы бдительно предостерегали от такого бесчинства воображения.
Такие пробуждения участились, и ранее я приписывал их своему коту, который ночами становился угрожающе бодр. Однако провалы и вздрагивания не исчезли, когда кот внезапно отравился, и я даже собирался получить каких-нибудь советов от медицинского профессионала, некоего доктора О., к которому давеча записался.
Еще я начал терять ежедневные предметы, ключи, ложки, размышлять о домовых и склерозе, и как-то вывел, что все от телефона до города с его учреждениями, магистралями, коммуникациями обладает своей внутренней судьбой, всецело предопределяющей судьбу человека, и даже мелочные ключи да ложки любят поглумиться, утвердиться эдак за его счет.
Особенно своеволен в доме был лифт, - затихнет, заслышав жильца, в квадратных застенках, заклокочет над потолком, и, вдруг переменив направление, полезет угрюмо в обратную сторону. Я, благо, всего в пяти этажах от земли, однако, не смахни на днях желтый свой новый черный старый, кажется, а впрочем… будильник, можно было бы и устроиться в расписание. И не пришлось бы скакать-скатываться по зубристым наклонам, искать в уличной чаще груженую сонным, дымным узбеком тарантайку или ожидать с полчаса как, валко болтаясь по колдобам и рытвинам, возникнет, взгромоздится автобус, столпит в утробе обреченных людей, чтобы весь широкий и длинный день переменять их местами.
Надо мной уже довлели сетки-графики, извинения-раскаяния за опоздание из-за вечной очередной аварии, что низводила в городе любые попытки линейного передвижения. Метрический голос, отличный от обычного маршрутного репертуара, шипел вскользь:
Там различить невозможно ни Солнца проворные члены,
Ни косматую силу Земли не увидишь, ни Моря:
Так, под плотным покровом Гармонии, там утвердился
Сферос, шару подобный, гордясь, что единствен и замкнут…
Из окна по лицу скакало, переливалось солнце, залезало в глаз, в ухо всем прошлым и будущим пассажирам, клонящимся в сон в этом сидении.
Машина окончательно ввязла в город и я побежал, чтобы сколько удастся замедлить время. От этого во мне проступила, наконец, гибкость ума и тела и к появлению перед начальницей я всем лицом принял образ ответственного человека, постучал по портфелю тубусу папке с готовыми чертежами нового крыла галереи современных художеств.
К началу совещания в кабинете приютились разного типа проектировщики в телесных рубашках и джинсах, с папками, ноутбуками, усталыми покачивающимися шеями.
- Циркумференции, дополнительно…
- Нельзя же портик без архитрава. Да и на чем содержится вся настоящая изысканность, колонны…
- Не выдержат, ветхость, гниль…
- Надо укрепить а, впрочем, там и другой работы, слышал, крысы, шершни…
От постепенного сгущения человечества в узком кабинете скоро возникло почти физическое отторжение пространства, и я пораньше всех распустил. В длинной бесконечности окна замыкался город. В сонливом наблюдении за ним, повторял я звучание вещей, чтобы упредить их исчезновение, но те, не выдерживая, дрожали, разламывались, менялись и так или иначе пропадали.
В этом остросколом просторе с ранних моих лет, торчащие отовсюду, из углов невнимательные люди стукались об меня в нелепых проспектах, проулках, прорехах улиц и учреждений. С опытом неизбежных сражений, комедий, коллизий, я, кажется, выяснил очертания моего неблагополучия и определил, что дело не в отдельных изгибах фортуны-фатума, а в более значительной неустроенности всеобщего проема для личной жизни.
Городу были необходимы новые геометрические черты, палладианские, такие, что отражали бы его антропоцентрическую сущность, исключали как можно больше несогласованности.
Любое движение обуславливали определенные дуги, буферные механизмы, поглощающие инерцию разрушения из естества планеты - все его землетрясения и войны, весь сей тектонический разброд и шатания от материка до матери. Машины рыли, жевали недра и разносили по трубам и лампам удобную энергию, упорядочивали меж собой людей. По всему свету прекращались замерзшие и голодные народы, они строили цирки и фонтаны, плясали от многочисленного и повсеместного счастья. Вот какова должна быть утопия, в коей беспредельно властвует эмпедоклова сила сопряжения сущего в зримую окружность мира, и лишь в сношениях с этой физической громадой все остальное наполнялось значениями.
Видение скрылось, ушло в полость чертежей и планов, где с рисуночного детства все эфемерное пребывало в надежде на предстоящую плоть. Глаза мои дрожали внутри век. Сон для мужчины перво-наперво, советовали именитые врачи, без него никакого перерыва и все тщета и бесконечность, он вроде веревочки для бус, нанизывает бытие.
Надо бы разъяснить окончательно, решил я, сворачивая в переулок. Там, в угловой комнате больницы сидел бородач, доктор О., с дипломированными стенами, почитывал Юнга ли Фромма.
Будь у меня такие стены, я б и сам вник в эту загадку мнимой дискретности житья. Я бы отрастил бороду почище, и вдобавок носил очки, чтобы ни у кого не возникало сомнений в моем природном профессионализме.
- В самом деле, - сказал бы тот, каким бы я был, такому как я сейчас, перекатывая между пальцев монетку. - Это очевидно и естественно, вы пытаетесь вписать свои сны в парадигму своего обыденного линейного времяпровождения. Вот и обнаруживаете лакуны, лагуны, озера даже реальности, и не видите, как так, что во сне все цельно и адекватно, и машины, и миры, и время, а в бодрости - разрозненно, глупо и противно от неизвестности и условности, от копоти и похоти. А вам ведь никак не смириться с планом жить как можно, как полезно, без кукловода с веселой затеей по вашему, хоть бы отчасти, поводу, но вам надо - и чтобы по порядку. А организм, организм - он весь от нервов, от мыслей, от снов тоже… - от смуты, одним словом. Потому и неудивительно, что иной раз забудется, запамятует об электромагнитной силе упругости спина, плоть, да и вырвет нечаянно из будничного потока. И кот тут ни при чем, как и будильник. У вас же есть, к слову, кот или будильник, не так ли?
- Кот отравился и издох, будильник тем более.
- Тем лучше. Но не отчаивайтесь, вы уже на полпути - тайном, древнем, у меня есть смысловая конструкция, хороший план, исключительно для вас. Хотите-ка я вас гипнозом…
- Нет-нет, я сам, - испугался бы я такого громоздкого вмешательства.
- Ну, сами так сами. Тогда я, хоть и не вполне вправе, однако вам дам рецепты на особое средство с небольшой примесью целебного тория. Принимайте с валерьянкой, но не пристраститесь, а то отчаетесь еще, разуверитесь во всем, станете плясать на бульварах и стадионах или стрелять в прохожих в припадке сюрреализма, точно заберут вас… Вы не подумайте, я ничего против убийств и плясок не имею, сам в выходные провожу закрытые сеансы столоверчения или хожу в кабаре, они вещь для освобождения несущая. Но тут никак нельзя без хитрости и меры. И больше, больше спать! И есть! Есть для организма, а не из удовольствия, здоровые овощи, никакого курения и кофеина. Человек - он для здоровья, а не для смерти! А иначе не до фокусничеств будет, шприц и электрошок. Шприц и электрошок! - взвизгнул доктор О., подскочив от волнения мысли.
В испуге я выпрыгнул из кабинета и час сидел в машине. Стоило же выйти и пнуть от скуки бродячего голубя, стало моросить и холодать, и явилась почти столь же растерянная девушка, высокая или рыжая, но с определенной улыбкой, которую я уже видел, но забыл и не думал об этом. Вероятно, мы могли о чем-нибудь говорить в приемной О., однако, скорее всего, этого не делали, ибо я человек скромный и с девушками у психологов не веду ознакомительных бесед.
- Вы подвезете меня?
- Конечно, садитесь.
- Я бы хотела поехать куда-нибудь… куда-нибудь, где можно посидеть, поговорить и поесть, сразу три дела.
Хотелось о чем-нибудь сказать, но ехали молча.
- Меня зовут Ирина. А чем вы занимаетесь? Если чем-нибудь веселым, не говорите, чтобы я не завидовала.
- Да чем уж веселым… Так, дышу. Дышу, впрочем, давно и в этом деле составлю конкуренцию многим, я бы даже сказал, что я профессиональный дышатель. Еще я заядлый моргатель и ходитель, уверенный в себе поедатель и выпиватель, крепкий шнуркозавязыватель и штаноноситель, ну и так, по мелочи… К, слову, зовут меня Роман.
- Сколько всего, да вы явно хвастаетесь, ну никак уж не Роман.
- Так и есть. Времени мало на что еще остается, так, мелочи… а по сумме работы сплошная банальность, уж простите.
- Вот тут хорошее место, кофейня у галереи - «Примиритель», несколько претенциозное, но весьма эстетическое заведение. Хотите тут побыть?
- Ну, пусть побудем, если немноголюдно.
Лицо у нее аккуратное, близкое. Вот с десяток минут назад стряслись, столкнулись, споткнулись друг об друга две замкнутые реальности - не то чтобы непременно к чему-то, но и не без тайного, бессознательного склонения, чистый эксперимент. Однако, никому условия неизвестны, а инерция слаба, Ирина присматривалась, кажется, подозревая кругом какой-то подвох, затылком упираясь в покрышку от велосипедного колеса, такой же интерьерный артефакт висел и за мной. Вдруг коснулся нашего существа официант, подступил из-за угла с участливыми повадками, записал наши интересы.
- А разве мы никогда не знакомились до сего дня, в прошлом? - неуверенно я осведомился. - Возможно, находились в смежных областях, мероприятиях?
- Если вы здесь бывали, то может быть сталкивались какими-нибудь краями-уголками. Я выросла в столице, училась искусству. Бываю тут более по привычке, чем из удовольствия… Сейчас все больше запрещают делать что-то из удовольствия…
- Да, конечно, вы же Ирина А., и отец у вас был знаменательный художник, помню, да и это же ваши тут работы-инсталляции?
Собеседница сделала короткое смущение.
- Точно-точно, мне очень пришлось. Я, правда, признаюсь, мало что понимаю, хотя и имею небольшое сочувствие, - абсолютно теоретическое, к сожалению, так и не выкроил время для чего-то серьезного…
- Это не ваша вина, кто меня не упрекал в «герметичности»… Такое сложно облекать звуком и языком, в образе есть удивительная сопричастность сну, в котором являются неизвестные лица, много в них внешнего, постороннего.
- И оттого замысливаешься, что не совсем они тебе и принадлежат…
- Да-да, чего ты вместить никак не в мощи. Какие-то знакомые или незнакомцы, которых еще не было, или они были уже вовсе другими, или вовсе мертвы.
- Особенно, если мертвы, от этого ближе. Тогда сразу и о себе жалость рождается… И если вы, как и я, пессимист, и не уверены в какой-либо вечной душе, то хорошо хотя бы мечтать, что задумка о нас не только внутри нашей плоти и крови, что есть, по крайней мере общественный ген, объективная коллективная память. Впрочем, тут непростой вообще вопрос о преемственности одного человека от любого прочего, - углубился я в рассуждения. - Тут как ветки, почки, ризомы…
- Это не с доктором ли О. вы общались? - подозрительно осведомилась Ирина, слушая мои скучные рассуждения. - Есть у него такие эзотерические увлечения, все о мировой душе, прошлых жизнях, потусторонних связях…
- У него просто изобретательные аллегории, - смутился я. - Вот он или рассказывал, у рода людского есть и приметы пчел, муравьев, у которых будто бы большое общее знание, но разные организмы, а с другой стороны и признаки коралловых полипов, у них почти одна телесность на всех и множество-множество всякого отдельного внутри. Да и, если вдуматься, в телесности у нас тоже ни постоянства, ни уверенности, мы ведь сотню раз за жизнь снашиваем тело, каждый истраченный шарик своего трупа исторгаем незамедлительно, боимся в себе держать, прячем.
- Конечно, а вот души переменяем с большой неохотой, до последнего держим, пока тошно не станет. А доктор, уверена, теоретический шарлатан и в зоологии, а по ночам вовсе творит какие-нибудь безумства.
- А отчего же вам этот О. понадобился?
- Скучная история, влюбилась по безрассудству и возрасту, страдала, а доктор О. меня потом, после… - Ирина запнулась. - Убеждал, в общем, что никак нельзя найти одному человеку другого, что заведомая глупость, пустота. Говорил то соловьем, то попугаем, подробно рассказывал, как бывает, наваливается дикость, странность чувств, жалость опять же эта, что, наверное, невыносима по безделью-бездолью. И отчего больше не можешь на одном месте. Читал всю, как журнал. Я тогда думала, суета и прочее, увлеклась народным буддизмом, приняла непостоянство мира, отказалась убивать коров, даже на кофе какое-то время не смотрела…
- Очень распространенный сюжет. Я и сам частенько задаюсь таким дурным вопросом о тщете и одиночествах, ибо тоже подвержен безделью и смерти.
- Но потом как-то занялась разными дамскими искусствами, и советы его забыла, о чем и не жалела. Проснулось нечто во мне чуткое, эвристическое. Некое немаловажное присутствие. И я для себя поняла, что если оно так и от природы - по грешности или дурости, - и неважно, что один муравей, другой полип, и каждый в пуп свой замкнут, - а все равно есть - перешейки, червоточинки, и когда-нибудь и я могу быть во всей плоти и истине. У меня когда-то даже был от отца такой рисунок, который порвал этот О., чтобы скорее отучить от детства. Таланты - в жизнь, в музеи, в улицы, мне он говорил. Много мелких точек, разбросанных по обручу мира, двигаются - в его средоточие, при таком направлении отдельные точки могут стать взаимосвязанными, сближаясь, смыкаясь меж собою, уменьшая радиус, а иначе - пертурбация и распад. Ведь уже я не знала, как можно жить одной такой точкой, молекулкой, ноготочком - без целого, бродить запутанно, расширять сослепу пропасть, - у Ирины разрослись, разгорелись глаза, но она их смирила, и между нами снова все распалось.
В таком вот истовом порыве, верно, и происходят у художников припадки творчества, а потом она, может быть, человек даже безынтересный, мягкий.
- А я вот и не знаю, мыслима ли подобная близость для логического существа, кажется, куда бы не пошел - все вдоль, нескончаемая окружность…
Хорошо было бы вспомнить какую-нибудь хорошую историю, но на вопросы, что Ирина добивалась знать, я отчего-то не мог найти ничего стоящего. Она все чаще рассматривала обидное мне окно и как-то ничего не случалось.
- Что-то я много откровенностей проговорила, а я вам совсем незнакомая попутчица, и отсюда между нами совершенная невозможность. Да и вид у вас слишком здоровый, а я что-то вся еще уставшая…
- Да, конечно…
Из зеленой двери с улицы выпал вполне художественный мужчина с угловатым лицом и прошествовал к соседней девушке, ему радостной. В них было что-то другое, но в целом то же самое…
Возвращаясь, я не мог избавиться от вредных гипногогических кругов, они мерещились в контурах, конторах, конурах, лаяли и скрипели в лифтах, плодились в стволах и облаках, кололи в матрасе. От невозможности хотелось умереть.
Я метался безвольно в сомкнутой по бокам комнате, затхлость сдавливала ребра, щемила воздух. Как же это надо было так скучно подумать и сложить руки. Разве не бывает совпадений, разве нет у них всеобъемлющей силы? Надо было подпрыгнуть, спеть, предложить руку, цветов, квартиру, а не заниматься ерундой. А вдруг уже ничего, вдруг ревнивый бывший маньяк или какой-нибудь доктор О., уже подкараулил ее в укромном месте и сотворил какое-нибудь картинное бесчинство.
В части неба уже темнело, но день еще сидел на крышах в основной широте города, присматривал пунцовым глазищем в каком-нибудь высотном оконце Ирину, зияющую этакой куртуазной дамой, трансформирующей юнца в отреченного паладина.
После трудов она порою курила и пила черный кофе одна, но делала это без энтузиазма и пошлости, из-за одной привычки. А ведь в этом месте редкая персона являлась без должного образа, собирался разнобородый народ толстых метаманьеристов и тонкошеяя студенческая богема, - забыть повседневность да съесть какого-нибудь изящного супа.
Несмотря на соответственный час, людей почти не довелось, и все было лениво. Тяжело тянулся остывший кофе, и никто не заходил, а если и заходил, не представлял собою никакого значения. Монотонно дрейфовали, меняясь изредка, разрозненные мракобесы и визионеры, озабоченные своей смертностью, а я вздрагивал и не дышал - что если и вправду уже ничего…
Но весь этот порядок взорвался, когда Ирина явилась, внеслась в узкую чугунную дверь и стала курить и заказывать кофе. Многие в тот момент курили и заказывали кофе, но никто с ней в этом не мог сравниться.
- Что, любуешься? - заметила она меня.
Я решился быть наглым и задавать тон.
- Никак я не могу преодолеть красоту, что завлекает дух. Но красота - что орбита, я ищу внутреннее, главное.
- Там страх один, да и незачем такие ухищрения, я все равно уже, так сказать, в значительных отношениях, едва ли не замужем, с жизнью, детьми.
- Правда? И что этот муж из себя есть, и где он?
- Он человек занятой, творящий, караулит сюжеты.
- Вот как… А я о нем слышал?
- Александр К. Да ты должен его знать-слышать, он автор «Возвращений к Аполлону», которое гремело и светилось во всех цветных афишах.
Конечно-конечно, я видел эти бессчетные рекламы и баннеры, неистовый типографический коловорот, хватающий беспомощное внимание, всюду яркие круги, квадраты, полные универсальной пустоты вкупе с его самим по себе угловатым лицом. Жарко, душно от них. От этих колючих вонючих воспоминаний загудело, зазудело, неуютно и стыдно стало, будто все вокруг усмехнулось моей жалкости.
- Ты что? - обеспокоилась Ирина.
- Все замечательно. О чем мы?
- Ты рассказывал о выставке.
- А, наверняка, говорил что-то большое и умное… ах да, о том, как античная традиция растворяет любое божественное и возвышенное в своих линиях-фигурах, через них греки-римляне и составляли взгляд о своих богах, треугольных и квадратных.
- Как пифагоровы штаны!
- Именно. А нынче что? Сплошь штампы да машины, актуальное и безвкусное, эстетика жизни что жизнь без эстетики, без политики, без половых извращений! А я хочу говорить…
- Об извращениях?
- Я хочу - о той древней красоте - чтоб без излишнего и по правилу… - я захотел откинуться и чуть не ударился затылком об обломок колеса со спицами.
- Отец у меня сказал, что так уже нельзя, что в языке пошлость да косметика, и потому он крестился и сделался программистом, там язык еще новый и оттого, дескать, много места для всего.
- Это все веяние моды.
- Но зато пока в нем еще жил романтический призрак, он повторял, что любовь, а не одна случайность есть причина многообразного движения, веревка, чтобы не сверзиться в пустоту или застрять в перманентном метемпсихозе.
- Вот - хорошая мысль, дельная. Правда, не уверен, о чем. Но в искусствах позитивная.
- А я, правда, с этими искусствами так и не разобралась, учение бросила, чуть не женилась по школьной любви и глупости, а сейчас и вовсе одинока, несостоявшийся муж оказался скучным и безжизненным, только ничего и не делал.
- Как? Ты же другое сказала сейчас вот?
- Не помню за собой такого, дразнила или передумала, какая в том уже суть. А ты вот сделался знатным творческим человеком, о материях и греках. А у меня от кофе только зубы портятся, да крылья растут… Да ты мне, впрочем, не поверишь.
- Нет-нет, - схватился я за ее кисть, а обломок колеса позади Ирины делал ее вид почти ангелическим. - Я сейчас уже верю в зубы, слова, и что крылья… Это неспроста… И вот такие совпадения! Я меняюсь на глазах.
- Какие это? - удивилась Ирина.
- Что мы здесь встретились, и может быть встречались даже и не раз, хотя я уже и не надеялся, даже росли или учились совместно, и вообще у всего этого есть предыстория, и наше сосущество было бы прекрасным примером силы воли, нашего осознанного выбора перед властью случая, если мы вот так сейчас, скажем, решим строить дальше нашу судьбу вместе, любить и размножаться!
- Да ну что за глупость, - аккуратно извлеклась она от меня, растерянная, и оказалось, как будто, в этой самой минуте взорвалась вся геометрическая гармония, что я удумал. - Ты… Не верю я ни в какие совпадения, у тебя просто уловки все - от случая к случаю пить кофе, любоваться в зоопарках, да обсуждать полипов и погоду. Все это тупик, временность, покрышка.
- Но как же…
- Это уже было, этого мало. Не хочу зоопарков и размноженья, не хочу больше пить здесь кофе, здесь он плох, ничуть не от сна, совсем не для здоровья. Хочу - другого, других мест, там и зачахну.
- Давайте хоть познакомимся, запомним имена, я Роман…
- Мелочи это, тонкости, лучше в другой раз, а то забудемся, заработаемся, - подхватилась и разом сбежала в зеленый выход, за которым до сих пор моросило, и ничто не обещало изменений.
Я ничего не понимал, только покачивался от тоски и сонливости, разглядывал сплошные чашки, салфетки, весь столовый беспорядок, что лежал и трещал, пока постепенно не прекратился по воле какого-то неизбежного официанта.
Эта неизбежная воля, принуждающая литься дождю или появляться официантам, сжималась на Александре К., когда он вошел в квартиру, в очередной раз не предчувствуя за собою никакого смысла. Черный кот Роман, смахнув чертежи, лечебные снотворные и часть прочих настольных предметов, забрался в свою любимую коробку, один хвост торчал из нее, усердно нагреваясь от солнца.