Четвертый рассказ тетралогии
№ 1. Гемоглобин.
№ 2. Героин.
№ 3. Серотонин.
Это № 4.
Адреналин
Он летел к земле со скоростью сто девяносто пять километров в час. Тело со свирепым свистом рассекало ледяной воздух. До столкновения с землей оставалось не больше двадцати секунд.
Еще какой-то час назад он травил анекдоты в буфете, и худенькая синеглазая девочка, проходя мимо, нагнулась, поцеловала его в висок и молча сунула ему в руки огромный пластиковый стакан с горячим чаем, что оказалось вполне кстати - все-таки на открытом пространстве осенний холодок был ощутим. Полчаса назад он, весело матерясь, забирался в маленький самолетик Л-410, который должен был поднять его и еще пару десятков таких же, как и он, спортсменов, упакованных в термобелье и комбинезоны, со шлемами в руках и с маленькими ранцами на спине, на четыре тысячи метров. Пятнадцать минут назад он проснулся в салоне, понял, что самолет все еще набирает высоту, медленно, неохотно ползет вверх, и опять закрыл глаза, отметив про себя, что пора бы начать высыпаться, тут же вспомнил, что это невозможно, когда на носу выставка. Минуту назад он шагнул за обрез, как делал и сотни раз до этого, даже не заметив разницы между своим обычным состоянием и свободным падением, отработал фигуры с командой, остался доволен прыжком - не то чтобы все прошло идеально, но очень даже на уровне, а потом вытянул тело в струнку и спикировал прочь от группы - тело всегда его слушалось, невысокий, крепкий, ладный, в восьмом классе он увлекся айкидо - и неизменно побеждал в спаррингах, с семнадцати лет он отправился осваивать склоны - и под аханье толпы делал восхитительные пируэты на горных лыжах, а теперь довольно технично крутился в воздухе… Он с мгновение полюбовался с высоты осенней планетой, нащупал за спиной кожаный мячик, выдернул его и выбросил в поток. Ядовито-зеленый куполок с оранжевыми полосками резво выскочил из камеры - и вдруг словно огромная волна швырнула плашмя его тело, его всегда послушное гибкое тело, завалила набок и начала яростно вращать.
Небо - это нечеловеческая сила. Оно принимает тебя целиком, ласково купает в молочных облаках, показывает удивительные картины мира - летишь ли ты над равнинами, над морем, над скалами или над горами, каждый раз, глядя на землю с высоты, ты задыхаешься от восторга и думаешь, - спасибо, спасибо, что у меня есть это, что я успел это пережить, успел это увидеть, - и нет ничего, что отделяло бы тебя от неба, только ты и воздух, ты и облака, ты и поток.
А с нечеловеческими силами не шутят.
Нельзя выходить в небо так, как заходишь в трамвай, нельзя ходить в горы так, как ходишь в магазин за хлебом, непознанные, загадочные великанские сущности до поры до времени добры к тебе, хранят тебя, принимают и берегут - ровно до тех пор, пока ты - их гость, пока ты приходишь к ним с благодарностью и почтением, но как только ты вдруг забылся, как только в голову вдруг закралось ложное убеждение, что теперь-то ты тут - единственный хозяин, что ты видел все, все познал и бояться тебе нечего, эти гигантские силы мигом становятся враждебными - и стирают тебя в порошок. Он сам говорил это неделю назад, взявшись учить худенькую, молчаливую синеглазую девочку, которая, как тень, повсюду следовала за ним по аэродрому. Он почему-то решил, что его восемьсот прыжков против ее ста пятидесяти в глазах неба имеют какой-то вес.
- Ну чего ты боишься, а? - спрашивал он. - Что ж ты вся на выходе сжимаешься, как камень, - выходить надо расслабленно, прыгать вниз головой, как в воду, ничего не боясь. Улыбайся - человек, который улыбается, не может быть напряженным. Чего ты боишься? Что основной не откроется? Есть запасной. Что запасной тоже не откроется? Ну знаешь, случаев двойных отказов - один на миллион. Не ссы, - смеясь, говорил он. - Кто ссыт, тот гибнет. И повторяй, как мантру: «Улыбнуться, прогнуться, расслабиться».
Синеглазая девочка смущенно улыбалась, молчала, отводила глаза, усердно ползала по полу, укладывая свой парашют, аккуратно разглаживала материал, старательно налистывая складки, приносила ему чай, кофе, сделанные наспех бутерброды и даже пару раз на его собственной машине отвозила его домой, когда он зачем-то напивался в воскресенье на аэродроме.
Сорок минут назад он забрал у укладчика наспех упакованный ранец, накинул систему и неспешно пошел к старту. Синеглазая девочка поцеловала его в щеку и сказала, что вечером ожидается вечеринка по поводу закрытия сезона. Он дернул плечом, ухмыльнулся - чего он не видел на этих пьянках, поехали лучше вечером по домам - здоровее будем, и синеглазая девочка вдруг перестала улыбаться, отвернулась и уставилась в стену, но он не заметил, развернулся и, щурясь, посмотрел на колдун, на низкие облака и на поле. Хорошо прыгать осенью. Наверху тепло. Он расслабленно, с кошачьей грацией потянулся, поддернул ножные обхваты и полез в самолет. Промелькнула мысль проверить прибор, но он безмятежно отпустил ее. Восемьсот прыжков. Вся жизнь. Что с ним может случиться?
А теперь нечеловеческая воронка засасывала его зелено-оранжевый купол. Его тело все быстрее раскручивалось вокруг парашюта, летело параллельно горизонту, и казалось, что с каждым витком центробежная сила все яростнее сплющивает его органы, что еще секунда - он не сможет даже шевельнуть рукой, не то чтобы дотянуться до этой проклятой подушки отцепки, чтобы закрутившийся парашют наконец ушел.
Но он смог.
Он выдрал подушку - и моментально провалился вниз. Вращение остановилось, свист ветра в ушах снова начал нарастать, но к этому свисту добавилось странное хлопанье. Он закинул голову и увидел, что злополучный купол ушел не до конца, остался прицепленным к одному плечу и трепыхался над головой, как флаг, стабилизировав, но не замедлив падение.
- Чертова тряпка! - невнятно выругался он под шлемом, все еще не успев испугаться. Мельком глянул на высотник - девятьсот метров - и обеими руками стал яростно отдирать заклинивший свободный конец.
Как быстро, казалось теперь ему, он приближался к земле, и каким медленным был этот прыжок - четыре тысячи - выход - стабилизация - фигура, поворот, фигура, поворот - три пятьсот - еще поворот, захват, фигура - три - еще поворот, захват, фигура - две восемьсот - еще несколько раз - две пятьсот - еще - две - еще, еще, еще, еще - как громко свистит этот воздух, разрезаемый его собственным телом - полторы, он скомандовал группе «Конец работы», развернулся и полетел в сторону речки, а первый спортсмен дал отмашку, выкинул медузу основного, и его стремительно уволокло вверх, хотя на самом деле он просто перестал падать.
И теперь земля приближалась с бешеной скоростью, ледяной воздух пронизывал его тело, оглушительно свистело в ушах, а он продолжал дергать заклинивший конец. Восемьсот. Семьсот. Шестьсот. Пятьсот. Конец не уходил. Стрелка высотника вошла в красную зону. Времени на раздумья больше не было, пора дергать запаску, уже неважно, что там трепыхается над головой, на такой высоте спасут только еще одни тряпки, остается лишь надеяться, что два купола не спутаются, и он скользнул левой рукой по груди, вниз, нащупал кольцо и рванул… Он даже не успел ощутить этот холодный, склизкий ужас, он лишь отрапортовал сам себе - кольцо запаски не поддается, не выдирается из кармана, кольцо запаски насмерть засело в кармане.
Двойной отказ.
Тот самый - один на миллион.
Без паники, - только и успел подумать он.
Еще оставалась надежда спастись - на трехстах метрах выстрелит страхующий прибор. Четыреста… он снова дернул заклинивший конец, уже не надеясь на то, что удастся его вырвать, бестолковая зелено-оранжевая тряпка по-прежнему флагом всхлипывала над головой, и тут он вдруг явно увидел летящую рядом Алинку…
Алинка умерла три года назад. Они так много пережили вместе - студенческую нищету, общагу, ее аборт. Они вместе прятались от бандитов, когда он открывал свой первый бизнес, вместе отдавали долги, вместе покупали новую квартиру. И когда все несчастья остались позади, когда у него наконец-то пошли дела, когда можно было перестать беспокоиться о деньгах, о куске хлеба, он расслабился и решил, что вот теперь-то начнется нормальная, спокойная и счастливая жизнь. Когда можно позволить себе развлечения, семью, ребенка, путешествия. Они вместе начали прыгать - но Алинке удалось попрыгать лишь год, а дальше… сначала она стала худеть, потом перестала ходить, потом перестала есть, потом перестала дышать. Рак легких в тридцать лет - это такая несправедливая штука.
Он молился за нее каждый день, он вложил все свои деньги в ее лечение, отдавал десятки тысяч долларов бестолковым, бессовестным врачам, которые, вопреки всем законам бизнеса, отказывались давать гарантию на свои работы, он возил ее по сияющим клиникам Германии и Израиля, платил за новые, прогрессивные методики и молился, молился, молился… но она все равно умерла.
После смерти Алинки он перестал различать цвета. Мир стал черно-белым и плоским, а он с еще большей злостью взялся за развитие бизнеса, вкладывая заработанные деньги в парашютный спорт, в прыжки, в тренировки, в инструкторов - тысячи, сотни тысяч, и команда - его четверка - худо-бедно начала брать серебро и золото на российских соревнованиях. Зачем ему это все? Он так и не понял. Через восемь месяцев после смерти Алинки он сказал себе - все, хватит, пора начинать с чистого листа, и она наконец перестала ему сниться, до этого дня ее образ был таким далеким и смутным, а теперь он четко видел ее лицо, зеленые глаза, пушистые ресницы… Значит, пора?
Не пора, - раздраженно подумал он. Не пора. Черт с ним с кольцом. Сейчас - вот-вот - выстрелит прибор - и белая запаска, как цветок, мгновенно раскроется над головой.
Он несся к земле со скоростью пятьдесят метров в секунду и от души материл укладчика, а заодно и себя самого - не проверил, не проконтролировал, не уложил сам, зачем-то взял этот новый экспериментальный ранец, который еще не прошел тестирование. Нельзя обращаться с небом запанибрата - небо требует почтения и трепета и никогда не прощает ошибок.
Он все еще продолжал дергать свободный конец над правым плечом, когда услышал противный визг в ухе - пищалка сообщала о высоте в двести десять метров, о том, что пора начинать строить заход, и тут он осознал, все еще не успев ощутить ужас ситуации, что прибор тоже не выстрелил, и, соответственно, запасной парашют не выйдет.
Двести… четыре секунды до земли.
Будь ты проклят, укладчик Дениска. Будь ты проклят.
В парашютном спорте время растягивается до невероятности - он точно помнил, как выходил за борт, продвигался по ступеньке к хвосту, держался за рельс в ожидании группы, он точно помнил ощущения своих рук и ступней - холодок стали под пальцами и неудобную подножку, на которой еле помещались ноги, воздушный поток прижимал его к гладкому боку самолетика, он помнил, как, проследив за всеми, отпустил пальцы и ахнул в пустоту, заметив, что щекотка в животе, какая бывает от воздушных ям, давно уже ушла, и спохватился - как бы не стрельнуло в ухо на открытии - нельзя прыгать с насморком, а он опять как маленький ребенок, который уже промочил ноги насквозь и никак не может наиграться - и все это заняло не больше двух секунд - выйти за борт, отпустить рельс, стабилизироваться и начать работу с группой. Он открылся на тысяче метров, и глупая, бездушная тряпка чуть не расплющила его о горизонт, он попытался избавиться от этой хлюпающей тряпки и повис на одном конце, и весь его полет от тысячи метров и до земли займет лишь двадцать секунд. Двадцать секунд - вся жизнь перед глазами. Чертов ранец. Чертов укладчик.
Сто пятьдесят - он уже мог различить раскиданные на земле пожухлые листья, он уже слышал крики на старте - конечно же, его видели, стояли там и кусали губы - ну что, что, где запасной, почему не стреляет?
Увидимся, братва, - обреченно подумал он.
Сто метров - он падал в стороне от старта, чуть ближе к лесу, в распаханную полосу, заваленную листьями.
Пятьдесят.
Тридцать - он пролетел мимо верхушек деревьев.
Двадцать.
Десять. Он сгруппировался, как учили еще в ДОСААФе - ноги вместе, руки обнимают тело, вспомнил, как делать перекаты, чтобы гасить удар, вспомнил, что при таком ударе перекат уже не поможет. Криво улыбнулся.
Пять метров.
Три…
Два…
Один...
Все.
Привет, Алинка.
Глухо хрустнули кости, запах влажной осенней травы окутал его с ног до головы, он сделал полукувырок назад и растянулся на груде листьев, которые зачем-то сбросили в распаханную полосу. Он лежал на спине, с удивлением понимая, что сознание не уходит, а боль от удара еще не успела прийти. Он приподнялся на локтях, снял шлем, заметил, что это получилось слишком легко, и увидел, что шлем треснул пополам.
От старта к нему бежали люди - и впереди всей этой кричащей группы неслась синеглазая тоненькая девочка с перепуганным, бледным лицом, - и ее топот, удары ее ног по земле эхом отдавались во всем его теле - ближе, ближе, она, не останавливаясь, с разбегу рухнула рядом с ним на колени.
- Живой, солнышко мое, живой… - говорила она, наклоняясь к нему и боясь прикоснуться, и ее глаза сияли, как бездонные синие озера под светом заходящего солнца. Он смотрел в ее глаза, улыбался, чувствуя, что он действительно живой, что еще не пора, еще рано, еще исчерпан не весь ресурс, и среди ощущений своего живого тела он вдруг с удивлением обнаружил нарастающую боль переломанных костей.
Синеглазая темноволосая девочка сидела прямо на холодной земле, поджав под себя ноги, склонившись над ним, гладила его по щеке и целовала в висок, пахло гнилыми листьями, травой, мокрой древесиной - и почему-то вдруг потянуло свежим весенним ветром.
И в этот момент вся его жизнь - только не прошлая, а будущая жизнь - пронеслась у него перед глазами, и в этой будущей жизни рядом с ним неизменно шла синеглазая девочка, и в этой жизни были и больница, и светила хирургии, недоумевающие, почему он выжил, войдя в землю со скоростью, вдвое превышающую смертельную скорость; в этой его новой жизни было и долгое восстановление, и костыли, и снова прыжки, прыжки, прыжки - и рекорды России, и рекорды мира, и небо Аризоны, и небо Калифорнии, и горы Испании, и золотые пляжи Крыма, и полеты над Гималаями, - и все, что ждало их впереди, ждало их вдвоем. И где-то совсем далеко он увидел пухлощекую важную малышку с синими глазами, как две капли воды похожую на него самого, рождение которой не даст им разойтись на пятый год брака, он увидел их собственный дом в лесу, он увидел, как сидит на крыльце и вместе с важной малышкой кормит с рук подбегающих белок.
- Ништяк, - с блаженной улыбкой сказал он и счастливо отключился.
№ 2. Героин.
№ 3. Серотонин.
Это № 4.
Адреналин
Он летел к земле со скоростью сто девяносто пять километров в час. Тело со свирепым свистом рассекало ледяной воздух. До столкновения с землей оставалось не больше двадцати секунд.
Еще какой-то час назад он травил анекдоты в буфете, и худенькая синеглазая девочка, проходя мимо, нагнулась, поцеловала его в висок и молча сунула ему в руки огромный пластиковый стакан с горячим чаем, что оказалось вполне кстати - все-таки на открытом пространстве осенний холодок был ощутим. Полчаса назад он, весело матерясь, забирался в маленький самолетик Л-410, который должен был поднять его и еще пару десятков таких же, как и он, спортсменов, упакованных в термобелье и комбинезоны, со шлемами в руках и с маленькими ранцами на спине, на четыре тысячи метров. Пятнадцать минут назад он проснулся в салоне, понял, что самолет все еще набирает высоту, медленно, неохотно ползет вверх, и опять закрыл глаза, отметив про себя, что пора бы начать высыпаться, тут же вспомнил, что это невозможно, когда на носу выставка. Минуту назад он шагнул за обрез, как делал и сотни раз до этого, даже не заметив разницы между своим обычным состоянием и свободным падением, отработал фигуры с командой, остался доволен прыжком - не то чтобы все прошло идеально, но очень даже на уровне, а потом вытянул тело в струнку и спикировал прочь от группы - тело всегда его слушалось, невысокий, крепкий, ладный, в восьмом классе он увлекся айкидо - и неизменно побеждал в спаррингах, с семнадцати лет он отправился осваивать склоны - и под аханье толпы делал восхитительные пируэты на горных лыжах, а теперь довольно технично крутился в воздухе… Он с мгновение полюбовался с высоты осенней планетой, нащупал за спиной кожаный мячик, выдернул его и выбросил в поток. Ядовито-зеленый куполок с оранжевыми полосками резво выскочил из камеры - и вдруг словно огромная волна швырнула плашмя его тело, его всегда послушное гибкое тело, завалила набок и начала яростно вращать.
Небо - это нечеловеческая сила. Оно принимает тебя целиком, ласково купает в молочных облаках, показывает удивительные картины мира - летишь ли ты над равнинами, над морем, над скалами или над горами, каждый раз, глядя на землю с высоты, ты задыхаешься от восторга и думаешь, - спасибо, спасибо, что у меня есть это, что я успел это пережить, успел это увидеть, - и нет ничего, что отделяло бы тебя от неба, только ты и воздух, ты и облака, ты и поток.
А с нечеловеческими силами не шутят.
Нельзя выходить в небо так, как заходишь в трамвай, нельзя ходить в горы так, как ходишь в магазин за хлебом, непознанные, загадочные великанские сущности до поры до времени добры к тебе, хранят тебя, принимают и берегут - ровно до тех пор, пока ты - их гость, пока ты приходишь к ним с благодарностью и почтением, но как только ты вдруг забылся, как только в голову вдруг закралось ложное убеждение, что теперь-то ты тут - единственный хозяин, что ты видел все, все познал и бояться тебе нечего, эти гигантские силы мигом становятся враждебными - и стирают тебя в порошок. Он сам говорил это неделю назад, взявшись учить худенькую, молчаливую синеглазую девочку, которая, как тень, повсюду следовала за ним по аэродрому. Он почему-то решил, что его восемьсот прыжков против ее ста пятидесяти в глазах неба имеют какой-то вес.
- Ну чего ты боишься, а? - спрашивал он. - Что ж ты вся на выходе сжимаешься, как камень, - выходить надо расслабленно, прыгать вниз головой, как в воду, ничего не боясь. Улыбайся - человек, который улыбается, не может быть напряженным. Чего ты боишься? Что основной не откроется? Есть запасной. Что запасной тоже не откроется? Ну знаешь, случаев двойных отказов - один на миллион. Не ссы, - смеясь, говорил он. - Кто ссыт, тот гибнет. И повторяй, как мантру: «Улыбнуться, прогнуться, расслабиться».
Синеглазая девочка смущенно улыбалась, молчала, отводила глаза, усердно ползала по полу, укладывая свой парашют, аккуратно разглаживала материал, старательно налистывая складки, приносила ему чай, кофе, сделанные наспех бутерброды и даже пару раз на его собственной машине отвозила его домой, когда он зачем-то напивался в воскресенье на аэродроме.
Сорок минут назад он забрал у укладчика наспех упакованный ранец, накинул систему и неспешно пошел к старту. Синеглазая девочка поцеловала его в щеку и сказала, что вечером ожидается вечеринка по поводу закрытия сезона. Он дернул плечом, ухмыльнулся - чего он не видел на этих пьянках, поехали лучше вечером по домам - здоровее будем, и синеглазая девочка вдруг перестала улыбаться, отвернулась и уставилась в стену, но он не заметил, развернулся и, щурясь, посмотрел на колдун, на низкие облака и на поле. Хорошо прыгать осенью. Наверху тепло. Он расслабленно, с кошачьей грацией потянулся, поддернул ножные обхваты и полез в самолет. Промелькнула мысль проверить прибор, но он безмятежно отпустил ее. Восемьсот прыжков. Вся жизнь. Что с ним может случиться?
А теперь нечеловеческая воронка засасывала его зелено-оранжевый купол. Его тело все быстрее раскручивалось вокруг парашюта, летело параллельно горизонту, и казалось, что с каждым витком центробежная сила все яростнее сплющивает его органы, что еще секунда - он не сможет даже шевельнуть рукой, не то чтобы дотянуться до этой проклятой подушки отцепки, чтобы закрутившийся парашют наконец ушел.
Но он смог.
Он выдрал подушку - и моментально провалился вниз. Вращение остановилось, свист ветра в ушах снова начал нарастать, но к этому свисту добавилось странное хлопанье. Он закинул голову и увидел, что злополучный купол ушел не до конца, остался прицепленным к одному плечу и трепыхался над головой, как флаг, стабилизировав, но не замедлив падение.
- Чертова тряпка! - невнятно выругался он под шлемом, все еще не успев испугаться. Мельком глянул на высотник - девятьсот метров - и обеими руками стал яростно отдирать заклинивший свободный конец.
Как быстро, казалось теперь ему, он приближался к земле, и каким медленным был этот прыжок - четыре тысячи - выход - стабилизация - фигура, поворот, фигура, поворот - три пятьсот - еще поворот, захват, фигура - три - еще поворот, захват, фигура - две восемьсот - еще несколько раз - две пятьсот - еще - две - еще, еще, еще, еще - как громко свистит этот воздух, разрезаемый его собственным телом - полторы, он скомандовал группе «Конец работы», развернулся и полетел в сторону речки, а первый спортсмен дал отмашку, выкинул медузу основного, и его стремительно уволокло вверх, хотя на самом деле он просто перестал падать.
И теперь земля приближалась с бешеной скоростью, ледяной воздух пронизывал его тело, оглушительно свистело в ушах, а он продолжал дергать заклинивший конец. Восемьсот. Семьсот. Шестьсот. Пятьсот. Конец не уходил. Стрелка высотника вошла в красную зону. Времени на раздумья больше не было, пора дергать запаску, уже неважно, что там трепыхается над головой, на такой высоте спасут только еще одни тряпки, остается лишь надеяться, что два купола не спутаются, и он скользнул левой рукой по груди, вниз, нащупал кольцо и рванул… Он даже не успел ощутить этот холодный, склизкий ужас, он лишь отрапортовал сам себе - кольцо запаски не поддается, не выдирается из кармана, кольцо запаски насмерть засело в кармане.
Двойной отказ.
Тот самый - один на миллион.
Без паники, - только и успел подумать он.
Еще оставалась надежда спастись - на трехстах метрах выстрелит страхующий прибор. Четыреста… он снова дернул заклинивший конец, уже не надеясь на то, что удастся его вырвать, бестолковая зелено-оранжевая тряпка по-прежнему флагом всхлипывала над головой, и тут он вдруг явно увидел летящую рядом Алинку…
Алинка умерла три года назад. Они так много пережили вместе - студенческую нищету, общагу, ее аборт. Они вместе прятались от бандитов, когда он открывал свой первый бизнес, вместе отдавали долги, вместе покупали новую квартиру. И когда все несчастья остались позади, когда у него наконец-то пошли дела, когда можно было перестать беспокоиться о деньгах, о куске хлеба, он расслабился и решил, что вот теперь-то начнется нормальная, спокойная и счастливая жизнь. Когда можно позволить себе развлечения, семью, ребенка, путешествия. Они вместе начали прыгать - но Алинке удалось попрыгать лишь год, а дальше… сначала она стала худеть, потом перестала ходить, потом перестала есть, потом перестала дышать. Рак легких в тридцать лет - это такая несправедливая штука.
Он молился за нее каждый день, он вложил все свои деньги в ее лечение, отдавал десятки тысяч долларов бестолковым, бессовестным врачам, которые, вопреки всем законам бизнеса, отказывались давать гарантию на свои работы, он возил ее по сияющим клиникам Германии и Израиля, платил за новые, прогрессивные методики и молился, молился, молился… но она все равно умерла.
После смерти Алинки он перестал различать цвета. Мир стал черно-белым и плоским, а он с еще большей злостью взялся за развитие бизнеса, вкладывая заработанные деньги в парашютный спорт, в прыжки, в тренировки, в инструкторов - тысячи, сотни тысяч, и команда - его четверка - худо-бедно начала брать серебро и золото на российских соревнованиях. Зачем ему это все? Он так и не понял. Через восемь месяцев после смерти Алинки он сказал себе - все, хватит, пора начинать с чистого листа, и она наконец перестала ему сниться, до этого дня ее образ был таким далеким и смутным, а теперь он четко видел ее лицо, зеленые глаза, пушистые ресницы… Значит, пора?
Не пора, - раздраженно подумал он. Не пора. Черт с ним с кольцом. Сейчас - вот-вот - выстрелит прибор - и белая запаска, как цветок, мгновенно раскроется над головой.
Он несся к земле со скоростью пятьдесят метров в секунду и от души материл укладчика, а заодно и себя самого - не проверил, не проконтролировал, не уложил сам, зачем-то взял этот новый экспериментальный ранец, который еще не прошел тестирование. Нельзя обращаться с небом запанибрата - небо требует почтения и трепета и никогда не прощает ошибок.
Он все еще продолжал дергать свободный конец над правым плечом, когда услышал противный визг в ухе - пищалка сообщала о высоте в двести десять метров, о том, что пора начинать строить заход, и тут он осознал, все еще не успев ощутить ужас ситуации, что прибор тоже не выстрелил, и, соответственно, запасной парашют не выйдет.
Двести… четыре секунды до земли.
Будь ты проклят, укладчик Дениска. Будь ты проклят.
В парашютном спорте время растягивается до невероятности - он точно помнил, как выходил за борт, продвигался по ступеньке к хвосту, держался за рельс в ожидании группы, он точно помнил ощущения своих рук и ступней - холодок стали под пальцами и неудобную подножку, на которой еле помещались ноги, воздушный поток прижимал его к гладкому боку самолетика, он помнил, как, проследив за всеми, отпустил пальцы и ахнул в пустоту, заметив, что щекотка в животе, какая бывает от воздушных ям, давно уже ушла, и спохватился - как бы не стрельнуло в ухо на открытии - нельзя прыгать с насморком, а он опять как маленький ребенок, который уже промочил ноги насквозь и никак не может наиграться - и все это заняло не больше двух секунд - выйти за борт, отпустить рельс, стабилизироваться и начать работу с группой. Он открылся на тысяче метров, и глупая, бездушная тряпка чуть не расплющила его о горизонт, он попытался избавиться от этой хлюпающей тряпки и повис на одном конце, и весь его полет от тысячи метров и до земли займет лишь двадцать секунд. Двадцать секунд - вся жизнь перед глазами. Чертов ранец. Чертов укладчик.
Сто пятьдесят - он уже мог различить раскиданные на земле пожухлые листья, он уже слышал крики на старте - конечно же, его видели, стояли там и кусали губы - ну что, что, где запасной, почему не стреляет?
Увидимся, братва, - обреченно подумал он.
Сто метров - он падал в стороне от старта, чуть ближе к лесу, в распаханную полосу, заваленную листьями.
Пятьдесят.
Тридцать - он пролетел мимо верхушек деревьев.
Двадцать.
Десять. Он сгруппировался, как учили еще в ДОСААФе - ноги вместе, руки обнимают тело, вспомнил, как делать перекаты, чтобы гасить удар, вспомнил, что при таком ударе перекат уже не поможет. Криво улыбнулся.
Пять метров.
Три…
Два…
Один...
Все.
Привет, Алинка.
Глухо хрустнули кости, запах влажной осенней травы окутал его с ног до головы, он сделал полукувырок назад и растянулся на груде листьев, которые зачем-то сбросили в распаханную полосу. Он лежал на спине, с удивлением понимая, что сознание не уходит, а боль от удара еще не успела прийти. Он приподнялся на локтях, снял шлем, заметил, что это получилось слишком легко, и увидел, что шлем треснул пополам.
От старта к нему бежали люди - и впереди всей этой кричащей группы неслась синеглазая тоненькая девочка с перепуганным, бледным лицом, - и ее топот, удары ее ног по земле эхом отдавались во всем его теле - ближе, ближе, она, не останавливаясь, с разбегу рухнула рядом с ним на колени.
- Живой, солнышко мое, живой… - говорила она, наклоняясь к нему и боясь прикоснуться, и ее глаза сияли, как бездонные синие озера под светом заходящего солнца. Он смотрел в ее глаза, улыбался, чувствуя, что он действительно живой, что еще не пора, еще рано, еще исчерпан не весь ресурс, и среди ощущений своего живого тела он вдруг с удивлением обнаружил нарастающую боль переломанных костей.
Синеглазая темноволосая девочка сидела прямо на холодной земле, поджав под себя ноги, склонившись над ним, гладила его по щеке и целовала в висок, пахло гнилыми листьями, травой, мокрой древесиной - и почему-то вдруг потянуло свежим весенним ветром.
И в этот момент вся его жизнь - только не прошлая, а будущая жизнь - пронеслась у него перед глазами, и в этой будущей жизни рядом с ним неизменно шла синеглазая девочка, и в этой жизни были и больница, и светила хирургии, недоумевающие, почему он выжил, войдя в землю со скоростью, вдвое превышающую смертельную скорость; в этой его новой жизни было и долгое восстановление, и костыли, и снова прыжки, прыжки, прыжки - и рекорды России, и рекорды мира, и небо Аризоны, и небо Калифорнии, и горы Испании, и золотые пляжи Крыма, и полеты над Гималаями, - и все, что ждало их впереди, ждало их вдвоем. И где-то совсем далеко он увидел пухлощекую важную малышку с синими глазами, как две капли воды похожую на него самого, рождение которой не даст им разойтись на пятый год брака, он увидел их собственный дом в лесу, он увидел, как сидит на крыльце и вместе с важной малышкой кормит с рук подбегающих белок.
- Ништяк, - с блаженной улыбкой сказал он и счастливо отключился.