9/11: 12 лет
Боб Хикок. «В самолете»
Я в самолете, который сегодня не направят в здание.
Это SAAB 340, 40 мест, два двигателя с пропеллерами.
Поэтому я думаю о beanie hats, таких круглых шапочках, способных
вскружить молодую голову в облаках. Самолет красный,
и в нём громко, как должно быть громко в сердце, красном,
как огонь, как пожарные машины, и женщина справа
в двух рядах передо мной напоминает одну из вдов,
виденных по телевизору после падения Близнецов.
Я узнаю её по волосам, по их обильности, цвету и послушности
идеалу; по форме, которую им придали несколько часов назад,
и которую они сохраняют; форме своего рода волны, начинающейся
на лбу и повторяющейся с небольшими вариациями до самыx
кончиков, как будто она вода и кто-то постоянно бросает гальку в самое
устье ее бытия. Мы на высоте пяти с половиной километров над Америкой.
Люди печатают на лаптопах, сдувают дымку с кофе;
спят, положив головы на окна, на матрицу из зеленых
и коричневых полей, ручьев, автозаправочных станций
и бассейнов, синих вкраплений аквамарина, подсказывающих,
что мы приручили мираж. Я думаю, мы должны были кого-то убить,
когда выгорел металлический каркас, крыша провалилась
сквозь землю, и облака из пыли, деловых заметок и кожи разлетелись
по всему Манхеттену. Я помню крепнущее чувство, что мог бы,
наконец, прикоснуться к винтовке, что иногда убийства
проясняют этику, воздействуют как слово, как движение,
необходимое мозгу, но лишенное соответствующего
слога и выдоха. В тот момент, когда самолеты прекратились
и мы боялись неба, наступила пауза, наш шанс стать
совершенными американцами, потратить немыслимые деньги
и бросить миллион тел на поиск горстки виновных, вырезать
лазером нашу месть в подобие любви, чтобы точность
и выверенность нашей кровожадности убедительно
продемонстрировали нашу веру в недопустимость
приблизительности при определении вины.
Прошли годы, мы снова живем в небе, и сегодня
у меня на коленях фотографии из Ирака, где
обнаженные тела сложены в пирамиду смешков;
статьи о метловищах в задницах и обрубках детских конечностей;
мы в полном угаре продолжаем сводить счеты с песком,
картой, нефтью, с самими собой-
думаю я, прислушиваясь к парням за спиной.
У них проблема в Алпене с системой управления инвентарем,
некоторые переключатели подсчитываются дважды,
что за переключатели - юмора? веры? - но у обоих
мелодичный акцент, вероятно, они родились в Нью-Дели
и наверняка оба уже американцы; так всегда и пополнялась
американская плоть, привитый пульс,
инвентарь со всего мира, и когда идея братания
химически входит в мою кровь, я нагреваюсь
как-будто только что выпил, голос объявляет,
что мы идем на посадку, а я чувствую - падаем.
Bill Hicok - Full Flight
I'm in a plane that will not be flown into a building.
It's a SAAB 340, seats 40, has two engines with propellers
is why I think of beanies, those hats that would spin
a young head into the clouds. The plane is red and loud
inside like it must be loud in the heart, red like fire
and fire engines and the woman two seats up and to the right
resembles one of the widows I saw on TV after the Towers
came down. It's her hair that I recognize, the fecundity of it
and the color and its obedience to an ideal, the shape
it was asked several hours ago to hold and has held, a kind
of wave that begins at the forehead and repeats with slight
variations all the way to the tips, as if she were water
and a pebble had been continuously dropped into the mouth
of her existence. We are eighteen thousand feet over America.
People are typing at their laps, blowing across the fog of coffee,
sleeping with their heads on the windows, on the pattern
of green fields and brown fields, streams and gas stations
and swimming pools, blue dots of aquamarine that suggest
we've domesticated the mirage. We had to kill someone,
I believe, when the metal bones burned and the top
fell through the bottom and a cloud made of dust and memos
and skin muscled across Manhattan. I remember feeling
I could finally touch a rifle, that some murders
are an illumination of ethics, that they act as a word,
a motion the brain requires for which there is
no syllable, no breath. The moment the planes had stopped,
when we were afraid of the sky, there was a pause
when we could have been perfectly American,
could have spent infinity dollars and thrown a million
bodies at finding the few, lasering our revenge
into a kind of love, the blood-hunger kept exact
and more convincing for its precision, an expression
of our belief that proximity is never the measure of guilt.
We've lived in the sky again for some years and today
on my lap these pictures from Iraq, naked bodies
stacked into a pyramid of ha-ha and the articles
about broomsticks up the ass and the limbs of children
turned into stubble, we are punch-drunk and getting even
with the sand, with the map, with oil, with ourselves
I think listening to the guys behind me. There's a problem
in Alpena with an inventory control system, some switches
are being counted twice, switches for what I don't know-
switches of humor, of faith-but the men are musical
in their jargon, both likely born in New Delhi
and probably Americans now, which is what the flesh
of this country has been, a grafted pulse, an inventory
of the world, and just as the idea of embrace
moves chemically into my blood, and I'm warmed
as if I've just taken a drink, a voice announces
we've begun our descent, and then I sense the falling.