(no subject)
40 лет на том же месте. Это только кажется, что нас с бесполезным Федюниным нашли на трамвайной остановке, довольно небрежно завёрнутых в газеты, и сразу в окопы. У нас был промежуточный этап, когда общество пыталось нас как-то употребить во благо. Это был детский сад. Потом усталое общество от нас отошло.
Когда я и кандидат юридических наук Федюнин ходили в один детский сад на Волжском проспекте, мы были выставочными образцами. Нас показывали другим обитателям сада, их родителям, шефам из обувной фабрики, санитарным врачам. Я думаю, что если у воспитателей было больше времени, они показывали бы нас вообще всем без исключения в округе, торопливо вынимая из отсыревших мешков.
Я отвечал в шоу за направление " что происходит с непослушными детьми", а Федюнин нёс бремя ответственности за всех мальчиков, которых позабыли забрать родственники. Вокруг нас бродили сопливые, лишаистые, гнусные по природе, нервные собратья. Заики, энурезники и прочие засранцы. Бери любого за шкирку и показывай сколько влезет всем желающим. Но нет... Показывали только меня да Иннокентия.
Мы жили в этом райском саду на правах запаха тухлой рыбы. Нам и шкафчики выделили такие, что иной воспитанник запросто повесился бы в таком. У Федюнина на шкафчике было изображено кровавое солнышко с толстыми лучами. Под таким солнышком хорошо бы смотрелись два обнявшихся камикадзе. А у меня на шкафчике было изображено продолговатое коричневое. Воспитатели сухим голосом называли это "картошка". Не каждый обрадуется такому весёлому шкафчику с куском собачьего помёта, а я ничего, не жужжал. Прятал там огрызки печенья и куски сэкономленного хлебца. Любил перекусить в свободную от злодеяний минуту, успокоить нервы.
Со временем мы вошли во вкус нашей специфической популярности. Я купался в лучах славы некрупного злодея с замашками нравственного дегенерата, а Федюнин вовсю пользовался своим положением забытого на посту. Был дерзок в высказываниях. Кусался. Произвольно вёл себя с нашими женщинами и их ценностями. На Иннокентия наши женщины смотрели, забыв основную заповедь "открытыми должны быть или глаза, или рот". Ещё Федюнин травил мальчика Семёна. Если за Федюниным изредка приходили какие-то небритые соседи, свидетели его самозарождения на коммунальной кухне, то за Сёмой каждый божий день являлась вся его семья: папа, мама, бабушка и старшая сестра. Чудесные чистые люди из мира уюта и покоя в декорациях дедушкиной библиотеки, пахнущей профессорскими тапочками. Конечно, негодяй Иннокентий не мог спустить такое.
И вот, что называется, однажды...Пока Сёму одевали в восемь рук, пока его гладили, целовали в пушистую головку и радостно расспрашивали о том, как Сёма провёл день, что кушал, с кем подружился, Иннокентий молча собрал все самые козырные игрушки в охапку и пошёл горько прощаться. Вид Федюнина в его вечно полуспущенных колготках и байковой рубашке в рубчик заставил бы рыдать и биться в раскаянии любого закоренелого висельника. Настолько в Иннокентии в этот момент было много детского горя. Прижимая к груди пароходик с синими трубами, Федюнин несмело подошёл к сёминой свите и произнёс, опустив ресницы: "Вы за Сёмой пришли, да? А за мной не пришли пока...Буду здесь играть с игрушками. Долго". Последнее слово было весомо адресовано Сёме и пронзило его насквозь. Кеша сел напротив собираемого в путь и принялся усиленно играть с пароходиком, из-за которого они с Сёмой дрались каждый божий день в последнюю неделю. Реакция Семёна была непередаваемой. Он рвался к Федюнину и хрипел. Уволокли его за ноги, полуодетого и красного. Что называется, это не наркотики, это - инсульт! Характерно, что тогда больше всего Семён ненавидел свою семью. Я наблюдал всё действо, лакомясь огрызками из своего картофельного шкафчика, и анализировал.
Несколько позже мною была выдвинута максима: "Любая зависимость приводит к инфантильности".
Выбежал с работы, чтобы побродить по местам своей беспечной юности.
Когда я и кандидат юридических наук Федюнин ходили в один детский сад на Волжском проспекте, мы были выставочными образцами. Нас показывали другим обитателям сада, их родителям, шефам из обувной фабрики, санитарным врачам. Я думаю, что если у воспитателей было больше времени, они показывали бы нас вообще всем без исключения в округе, торопливо вынимая из отсыревших мешков.
Я отвечал в шоу за направление " что происходит с непослушными детьми", а Федюнин нёс бремя ответственности за всех мальчиков, которых позабыли забрать родственники. Вокруг нас бродили сопливые, лишаистые, гнусные по природе, нервные собратья. Заики, энурезники и прочие засранцы. Бери любого за шкирку и показывай сколько влезет всем желающим. Но нет... Показывали только меня да Иннокентия.
Мы жили в этом райском саду на правах запаха тухлой рыбы. Нам и шкафчики выделили такие, что иной воспитанник запросто повесился бы в таком. У Федюнина на шкафчике было изображено кровавое солнышко с толстыми лучами. Под таким солнышком хорошо бы смотрелись два обнявшихся камикадзе. А у меня на шкафчике было изображено продолговатое коричневое. Воспитатели сухим голосом называли это "картошка". Не каждый обрадуется такому весёлому шкафчику с куском собачьего помёта, а я ничего, не жужжал. Прятал там огрызки печенья и куски сэкономленного хлебца. Любил перекусить в свободную от злодеяний минуту, успокоить нервы.
Со временем мы вошли во вкус нашей специфической популярности. Я купался в лучах славы некрупного злодея с замашками нравственного дегенерата, а Федюнин вовсю пользовался своим положением забытого на посту. Был дерзок в высказываниях. Кусался. Произвольно вёл себя с нашими женщинами и их ценностями. На Иннокентия наши женщины смотрели, забыв основную заповедь "открытыми должны быть или глаза, или рот". Ещё Федюнин травил мальчика Семёна. Если за Федюниным изредка приходили какие-то небритые соседи, свидетели его самозарождения на коммунальной кухне, то за Сёмой каждый божий день являлась вся его семья: папа, мама, бабушка и старшая сестра. Чудесные чистые люди из мира уюта и покоя в декорациях дедушкиной библиотеки, пахнущей профессорскими тапочками. Конечно, негодяй Иннокентий не мог спустить такое.
И вот, что называется, однажды...Пока Сёму одевали в восемь рук, пока его гладили, целовали в пушистую головку и радостно расспрашивали о том, как Сёма провёл день, что кушал, с кем подружился, Иннокентий молча собрал все самые козырные игрушки в охапку и пошёл горько прощаться. Вид Федюнина в его вечно полуспущенных колготках и байковой рубашке в рубчик заставил бы рыдать и биться в раскаянии любого закоренелого висельника. Настолько в Иннокентии в этот момент было много детского горя. Прижимая к груди пароходик с синими трубами, Федюнин несмело подошёл к сёминой свите и произнёс, опустив ресницы: "Вы за Сёмой пришли, да? А за мной не пришли пока...Буду здесь играть с игрушками. Долго". Последнее слово было весомо адресовано Сёме и пронзило его насквозь. Кеша сел напротив собираемого в путь и принялся усиленно играть с пароходиком, из-за которого они с Сёмой дрались каждый божий день в последнюю неделю. Реакция Семёна была непередаваемой. Он рвался к Федюнину и хрипел. Уволокли его за ноги, полуодетого и красного. Что называется, это не наркотики, это - инсульт! Характерно, что тогда больше всего Семён ненавидел свою семью. Я наблюдал всё действо, лакомясь огрызками из своего картофельного шкафчика, и анализировал.
Несколько позже мною была выдвинута максима: "Любая зависимость приводит к инфантильности".
Выбежал с работы, чтобы побродить по местам своей беспечной юности.