привет от Джона Шемякина:)
Некоторое время буду, вероятно, записывать свои уже подзабытые ощущения от работы.
Конечно, если бы я катал по шатким настильным доскам тачки с отвальным грунтом весь световой день в ожидании вечерней баланды, то записывать мне бы свои впечатления было затруднительно. В минуты неожиданного отдыха ( нормировщика станиной пришибло насмерть или порезали кого из блатного озорства) я бы не кидался к огрызку карандаша и селёдочной бумаге для фиксации пережитого. У меня было бы множество неотложных дел. Я бы мог искать грунь-траву, помогающую при фурункулёзе, или собирал в негнущиеся ладони водянистую шикшу, обгладывал лишайник на валуне, длинными ногтями прочёсывал швы на робе.
А так как я надрываюсь до кровавого пота по кабинетам со столами из стекла и хрома, с картинами в чёрных рамах на дымчатых стенах, то краткая минута для рефлексии у меня найдётся.
Вот, например, моя секретарь Лена.
Она очень восторженная девушка. И считает, что в жизни всегда есть место позитиву. Родом она из посёлка Шлюзовой, а там в полноги жить не умеют! Если веселье, то такое, что шлюзы открывают на всю ночь и по фарватеру несутся обезумевшие баржи, врезаясь в пассажирские теплоходы, маленький лобастый буксир ещё пытается отвернуть от неизбежного, команда ещё надеется, уцепившись друг в друга, но зрителям уже всё понятно. Горит разлитая из танкера нефть. Горит и сам танкер, заваливась левым бортом. В Шлюзовом иначе не умеют. Звучат песни, визжит гармонь, возносится к небу в чёрных клубах окисляющихся углеводородов колокольный звон. Качаются в верёвочных петлях отец Евдоким и отец Евстихей. Перепуганные цыгане мечутся по переулкам, разыскивая своих украденных детей. Если в Шлюзовом свадьба, то в небо дополнительно пускают белых голубей.
Конечно, такое житьё на людях сказывается всё сильнее от поколения к поколению. Нынешние и клей нюхать перестали. Незачем уже.
Вот и Лена у меня постоянно чему-то радуется.
"Джооон Алексаааандрович! Здесь тааакое случилааась!" Радость! Счастье! И глаза - в полнеба! И носик чуть вздёргивается и морщится, как от весёлой газировки в парке, когда тебе только семь и впереди ещё очень много чего.
Человек неопытный, человек, который плохо знает Лену, увидев такую звенящую красоту, немедленно жаждет прижать её к груди, закружить по осеннему лесу. Бежать, вороша ковёр опавших листьев, к ЗАГСу! Любить и быть любимым! Но я - человек опытный, поэтому, заслыша ленин бубенец, я немедленно молча падаю набок вместе с креслом и ловко перекатываюсь за тяжёлый книжный шкаф. "Что случилась, милая?!", - притворно равнодушно спрашиваешь, трясущимися руками запихивая в помповик патроны с картечью, - "кому-то понадобилась наша помощь? Давай же, ангелёнок мой, немедленно поспешим её оказывать!" Передёрнув помповик, тряско достаешь фальшивые паспорта из панически распахнувшегося сейфа. Под ногами валяются радужные, остро пахнущие бегством пачки денег.
"Джооон Алексаааандрович! Звонили с объекта, там..." А уже можно не слушать. И так понятно, что там, на объекте. Там уже, наверное, в бочке варится прораб, строители объявили джихад и режут разбежавшихся по стройке кяфиров и шайтанов из УФМС. В гудрон закатывают верещащего представителя архитектурного управления. Всё это доброе дело снимает телевидение. К телекамере подскакивает лидер строительного сопротивления и предъявляет в камеру мой портрет, на котором меня зовут Зульфикар и я в зелёной чалме явственно сомневаюсь в эффективности властной вертикали. "Он! Он поведёт нас! Жди нас, Иерусалим! Вуахиддан рахмани! Махди! Махди! Рахмани! Ва-ульлия Омдурмани!"
В последний раз, когда я слышал еленино ликование, половина правления оказалась в наручниках, а вторая половина, утираясь явками с повинной, давала показания на первую, торопя уставших записывать следователей, особенно упирая голосом на контракты и переводы "...фирмам, имеющим явные признаки анонимности".
Конечно, если бы я катал по шатким настильным доскам тачки с отвальным грунтом весь световой день в ожидании вечерней баланды, то записывать мне бы свои впечатления было затруднительно. В минуты неожиданного отдыха ( нормировщика станиной пришибло насмерть или порезали кого из блатного озорства) я бы не кидался к огрызку карандаша и селёдочной бумаге для фиксации пережитого. У меня было бы множество неотложных дел. Я бы мог искать грунь-траву, помогающую при фурункулёзе, или собирал в негнущиеся ладони водянистую шикшу, обгладывал лишайник на валуне, длинными ногтями прочёсывал швы на робе.
А так как я надрываюсь до кровавого пота по кабинетам со столами из стекла и хрома, с картинами в чёрных рамах на дымчатых стенах, то краткая минута для рефлексии у меня найдётся.
Вот, например, моя секретарь Лена.
Она очень восторженная девушка. И считает, что в жизни всегда есть место позитиву. Родом она из посёлка Шлюзовой, а там в полноги жить не умеют! Если веселье, то такое, что шлюзы открывают на всю ночь и по фарватеру несутся обезумевшие баржи, врезаясь в пассажирские теплоходы, маленький лобастый буксир ещё пытается отвернуть от неизбежного, команда ещё надеется, уцепившись друг в друга, но зрителям уже всё понятно. Горит разлитая из танкера нефть. Горит и сам танкер, заваливась левым бортом. В Шлюзовом иначе не умеют. Звучат песни, визжит гармонь, возносится к небу в чёрных клубах окисляющихся углеводородов колокольный звон. Качаются в верёвочных петлях отец Евдоким и отец Евстихей. Перепуганные цыгане мечутся по переулкам, разыскивая своих украденных детей. Если в Шлюзовом свадьба, то в небо дополнительно пускают белых голубей.
Конечно, такое житьё на людях сказывается всё сильнее от поколения к поколению. Нынешние и клей нюхать перестали. Незачем уже.
Вот и Лена у меня постоянно чему-то радуется.
"Джооон Алексаааандрович! Здесь тааакое случилааась!" Радость! Счастье! И глаза - в полнеба! И носик чуть вздёргивается и морщится, как от весёлой газировки в парке, когда тебе только семь и впереди ещё очень много чего.
Человек неопытный, человек, который плохо знает Лену, увидев такую звенящую красоту, немедленно жаждет прижать её к груди, закружить по осеннему лесу. Бежать, вороша ковёр опавших листьев, к ЗАГСу! Любить и быть любимым! Но я - человек опытный, поэтому, заслыша ленин бубенец, я немедленно молча падаю набок вместе с креслом и ловко перекатываюсь за тяжёлый книжный шкаф. "Что случилась, милая?!", - притворно равнодушно спрашиваешь, трясущимися руками запихивая в помповик патроны с картечью, - "кому-то понадобилась наша помощь? Давай же, ангелёнок мой, немедленно поспешим её оказывать!" Передёрнув помповик, тряско достаешь фальшивые паспорта из панически распахнувшегося сейфа. Под ногами валяются радужные, остро пахнущие бегством пачки денег.
"Джооон Алексаааандрович! Звонили с объекта, там..." А уже можно не слушать. И так понятно, что там, на объекте. Там уже, наверное, в бочке варится прораб, строители объявили джихад и режут разбежавшихся по стройке кяфиров и шайтанов из УФМС. В гудрон закатывают верещащего представителя архитектурного управления. Всё это доброе дело снимает телевидение. К телекамере подскакивает лидер строительного сопротивления и предъявляет в камеру мой портрет, на котором меня зовут Зульфикар и я в зелёной чалме явственно сомневаюсь в эффективности властной вертикали. "Он! Он поведёт нас! Жди нас, Иерусалим! Вуахиддан рахмани! Махди! Махди! Рахмани! Ва-ульлия Омдурмани!"
В последний раз, когда я слышал еленино ликование, половина правления оказалась в наручниках, а вторая половина, утираясь явками с повинной, давала показания на первую, торопя уставших записывать следователей, особенно упирая голосом на контракты и переводы "...фирмам, имеющим явные признаки анонимности".