::за глаза::
Он вздрогнул, даже еще не увидев, а просто почувствовав мой взгляд. Непроизвольно прищурился от слишком яркого света. Прикрыл глаза ладонью. И вдруг совсем чуть-чуть, по-детски улыбнулся, узнав меня.
- Слушай, да ты совсем взрослый! - его глаза уже привыкли к свету, и он смог меня рассмотреть.
- Ну уж не взрослее, чем ты. - я улыбнулся в ответ, решив, что такой же насмешливый тон будет уместнее всего. - Между нами разница в пару секунд. Не больше.
- Это, вообще говоря, черт знает сколько времени. Можно успеть прожить целую жизнь. - он замолчал на пару секунд. - Как в Хагакурэ. Настоящий самурай принимает решение за время, которое воробью хватит на два взмаха крыльями, и все такое…
- Ты прав, конечно. Целую жизнь. Но откровенно говоря, не готов поручиться, сколько там точно было этих секунд. И не думаю, что черт знает, у него довольно плотный график, чтобы забивать голову разной фигней. Но вообще говоря, хранитель появляется сразу же, не успеешь и глазом моргнуть. Точнее, именно успеешь. Успеешь моргнуть один раз. Вот как было: ты родился, заверещал, и спустя мгновение я уже смотрел на тебя, улыбаясь, как сейчас…
…Я забыл, что в моих устах слова часто обретают излишнюю силу, и теперь словно бы еще раз прожил свое первое в этом воплощении воспоминание… Я тогда действительно улыбался, хотя глаза мои резало так, что от боли текли слезы. Зажмурившись, я прикрыл глаза руками, но веки и ладони были совсем прозрачными, и сквозь них я все равно видел его. А он продолжал кричать от страха и одиночества, впервые глядя на мир своими большими, испуганными, но слишком взрослыми, мудрыми и печальными для только что родившегося человечка карими глазами…
Тут нужно кое-что пояснить. Есть старое, вполне дурацкое поверье, что ночная нечисть до ужаса боится петушиных криков, возвещающих рассвет. И заслышав их, опрометью, хотя черт его знает, как именно эта опрометь выглядит, улепетывает под землю, в открытые окна, двери и погреба, потому что иначе погибнет (исчезнет, развоплотится, превратится в камень - вариантов великое множество), будучи застигнутой врасплох занимающейся зарей.
Лично я против птиц вообще, и петухов в частности, ничего не имею - хотя и помню, как в одном из своих воплощений, с удовольствием похрустывая, обгладывал острыми зубами жареную петушиную ногу, капая горячим жиром прямо на расшитый серебром камзол. Солнце тоже не вызывает у меня никакого страха, наоборот, мне нравится смотреть на него сквозь прозрачные веки, не боясь ослепнуть. Но по сути, история с петушиным криком чем-то похожа на мою. Так бывает: рождается человеческий детеныш, и первым своим криком, полным настоящего, неподдельного ужаса, боли, страха и одиночества, вызывает откуда-то, а может, и из ниоткуда, своего хранителя. И тут уж ничего не поделаешь: этот крик о помощи может быть настолько властным и необоримым, что нет сил сопротивляться, несмотря на все наше пресловутое могущество.
Между прочим, этот эффект пытаются воспроизвести почти все человеческие заклинания призыва демонов. И взрослые, серьезные колдуны орут их, надсаживаясь и срывая связки, до хрипоты и немоты, и все без толку. Почти никогда ничего не выходит: просто в их голосе не хватает искренней, неподдельной веры в собственное могущество, чтобы заставить нашего брата, бросив все, в один миг кинуться вниз или вверх и возникнуть из небытия, услышав этот зов.
Только сумасшедшие или новорожденные умеют призывать нас. Особенно новорожденные. Потому что они еще не знают никаких сомнений. И значит, почти всемогущи. Не все конечно, но некоторые. У них с рождения в слишком взрослых и мудрых глазах видны многие годы и многие печали.
Вот поэтому первым воспоминанием в моем нынешнем воплощении был крик новорожденного младенца, который призвал меня откуда-то, или из ниоткуда. Спустя мгновение, я оказался в больничной палате, невидимый для всех, кроме него. Он моргнул, заметил меня, и сразу успокоился. Замолчал. Перестал бояться. И заснул. Во сне я показал ему множество удивительных мест этого мира, а он смеялся от радости и изумления.
Потом он спросил меня, буду ли я рядом, когда он проснется.
- Я буду совсем рядом, - ответил я. - Просто закрой глаза, и ищи меня среди разноцветных пятен в багровой темноте под опущенными веками. Я буду там. И каждый раз, когда ты моргаешь, на короткое мгновение я буду видеть тебя. А если ты крепко зажмуришься или уснешь - и ты сможешь меня увидеть, вот как сейчас.
- Всегда? - спросил он шепотом.
- Всегда - это слишком долгий срок, особенно для человека. Но я буду там, пока ты не закроешь глаза в самый последний раз.
У только что родившегося младенца смерть не вызывает никакого страха. Он еще толком не начал быть, чтобы бояться не быть. Поэтому во сне он кивнул, и проснулся.
А я подумал, что именно в тот момент, когда его глаза закроются, чтобы больше уже не открыться, он снова увидит разноцветные пятна и переливающиеся круги в темноте под закрытыми веками, но только на этот раз он увидит их так явственно, что захочет до них дотянуться. От красоты их танца у него собьется дыхание, и с последним, порывистым глотком воздуха он исчезнет, затеряется в вечном движении изменчивых бликов… И в этот сладкий, бесконечно длинный миг он поймет, что ему теперь не нужен хранитель, потому что некого хранить…
А пока, уже почти тридцать лет, он глядит на меня во сне, прикрывая глаза рукой от моего слишком яркого света. Иногда он узнает меня, улыбается как сейчас, и витиевато, чуть насмешливо, рассказывает мне о разных пустяках, которые он искренне считает своей жизнью. А я слушаю его, и на каждую новую луну показываю удивительные места в этом, и иногда в других мирах. Я храню его сны и его явь, потому что в каждом его слове слышу отзвук того, первого крика…
- Слушай, да ты совсем взрослый! - его глаза уже привыкли к свету, и он смог меня рассмотреть.
- Ну уж не взрослее, чем ты. - я улыбнулся в ответ, решив, что такой же насмешливый тон будет уместнее всего. - Между нами разница в пару секунд. Не больше.
- Это, вообще говоря, черт знает сколько времени. Можно успеть прожить целую жизнь. - он замолчал на пару секунд. - Как в Хагакурэ. Настоящий самурай принимает решение за время, которое воробью хватит на два взмаха крыльями, и все такое…
- Ты прав, конечно. Целую жизнь. Но откровенно говоря, не готов поручиться, сколько там точно было этих секунд. И не думаю, что черт знает, у него довольно плотный график, чтобы забивать голову разной фигней. Но вообще говоря, хранитель появляется сразу же, не успеешь и глазом моргнуть. Точнее, именно успеешь. Успеешь моргнуть один раз. Вот как было: ты родился, заверещал, и спустя мгновение я уже смотрел на тебя, улыбаясь, как сейчас…
…Я забыл, что в моих устах слова часто обретают излишнюю силу, и теперь словно бы еще раз прожил свое первое в этом воплощении воспоминание… Я тогда действительно улыбался, хотя глаза мои резало так, что от боли текли слезы. Зажмурившись, я прикрыл глаза руками, но веки и ладони были совсем прозрачными, и сквозь них я все равно видел его. А он продолжал кричать от страха и одиночества, впервые глядя на мир своими большими, испуганными, но слишком взрослыми, мудрыми и печальными для только что родившегося человечка карими глазами…
Тут нужно кое-что пояснить. Есть старое, вполне дурацкое поверье, что ночная нечисть до ужаса боится петушиных криков, возвещающих рассвет. И заслышав их, опрометью, хотя черт его знает, как именно эта опрометь выглядит, улепетывает под землю, в открытые окна, двери и погреба, потому что иначе погибнет (исчезнет, развоплотится, превратится в камень - вариантов великое множество), будучи застигнутой врасплох занимающейся зарей.
Лично я против птиц вообще, и петухов в частности, ничего не имею - хотя и помню, как в одном из своих воплощений, с удовольствием похрустывая, обгладывал острыми зубами жареную петушиную ногу, капая горячим жиром прямо на расшитый серебром камзол. Солнце тоже не вызывает у меня никакого страха, наоборот, мне нравится смотреть на него сквозь прозрачные веки, не боясь ослепнуть. Но по сути, история с петушиным криком чем-то похожа на мою. Так бывает: рождается человеческий детеныш, и первым своим криком, полным настоящего, неподдельного ужаса, боли, страха и одиночества, вызывает откуда-то, а может, и из ниоткуда, своего хранителя. И тут уж ничего не поделаешь: этот крик о помощи может быть настолько властным и необоримым, что нет сил сопротивляться, несмотря на все наше пресловутое могущество.
Между прочим, этот эффект пытаются воспроизвести почти все человеческие заклинания призыва демонов. И взрослые, серьезные колдуны орут их, надсаживаясь и срывая связки, до хрипоты и немоты, и все без толку. Почти никогда ничего не выходит: просто в их голосе не хватает искренней, неподдельной веры в собственное могущество, чтобы заставить нашего брата, бросив все, в один миг кинуться вниз или вверх и возникнуть из небытия, услышав этот зов.
Только сумасшедшие или новорожденные умеют призывать нас. Особенно новорожденные. Потому что они еще не знают никаких сомнений. И значит, почти всемогущи. Не все конечно, но некоторые. У них с рождения в слишком взрослых и мудрых глазах видны многие годы и многие печали.
Вот поэтому первым воспоминанием в моем нынешнем воплощении был крик новорожденного младенца, который призвал меня откуда-то, или из ниоткуда. Спустя мгновение, я оказался в больничной палате, невидимый для всех, кроме него. Он моргнул, заметил меня, и сразу успокоился. Замолчал. Перестал бояться. И заснул. Во сне я показал ему множество удивительных мест этого мира, а он смеялся от радости и изумления.
Потом он спросил меня, буду ли я рядом, когда он проснется.
- Я буду совсем рядом, - ответил я. - Просто закрой глаза, и ищи меня среди разноцветных пятен в багровой темноте под опущенными веками. Я буду там. И каждый раз, когда ты моргаешь, на короткое мгновение я буду видеть тебя. А если ты крепко зажмуришься или уснешь - и ты сможешь меня увидеть, вот как сейчас.
- Всегда? - спросил он шепотом.
- Всегда - это слишком долгий срок, особенно для человека. Но я буду там, пока ты не закроешь глаза в самый последний раз.
У только что родившегося младенца смерть не вызывает никакого страха. Он еще толком не начал быть, чтобы бояться не быть. Поэтому во сне он кивнул, и проснулся.
А я подумал, что именно в тот момент, когда его глаза закроются, чтобы больше уже не открыться, он снова увидит разноцветные пятна и переливающиеся круги в темноте под закрытыми веками, но только на этот раз он увидит их так явственно, что захочет до них дотянуться. От красоты их танца у него собьется дыхание, и с последним, порывистым глотком воздуха он исчезнет, затеряется в вечном движении изменчивых бликов… И в этот сладкий, бесконечно длинный миг он поймет, что ему теперь не нужен хранитель, потому что некого хранить…
А пока, уже почти тридцать лет, он глядит на меня во сне, прикрывая глаза рукой от моего слишком яркого света. Иногда он узнает меня, улыбается как сейчас, и витиевато, чуть насмешливо, рассказывает мне о разных пустяках, которые он искренне считает своей жизнью. А я слушаю его, и на каждую новую луну показываю удивительные места в этом, и иногда в других мирах. Я храню его сны и его явь, потому что в каждом его слове слышу отзвук того, первого крика…