Мы взяли в дом молодую елку. Живую и важную, как из муниципальной клумбы, и смешную, как собака до года. Она выглядит так, будто ее садовыми ножницами с детства укорачивали, а потому ее вширь поперло. Вряд ли она видела настоящий лес, выросла в питомнике, где только ходят слухи про земляничные поля. Наверняка их там готовят к елочному базару, как самураев: племя друидов разберет их по домам, где они тихо уснут в тепле, обмотанные светящейся гирляндой. Елка не хотела в дом. Она колола нам руки как ненормальная, не лезла в багажник, пробирала сквозь перчатки и упиралась, как испуганный зверь. Я понимаю, теперь ее мутит от жары и воды с аспирином, стоять в железном ведерке для льда как какой-нибудь георгин или маргаритка - не самая завидная для амбициозного дерева судьба. И плевать ей на чудом сохранившиеся советские игрушки: и пузатые часы в золотой глазури (на циферблате вечно без пяти двенадцать), и хрупкую розовую сосульку, и серебряную шишку, порядком облупленную. Эти игрушки видели штук сорок разных елок, они невозмутимы, как статуя Будды. Молодая зеленая дура думает: затеяли из-за погремушек весь сыр бор! А я говорю: повезло тебе, дорогая, в доме даже нет кошек. Только счастливый ребенок, который раз пятнадцать перевесит игрушки с ветки на ветку - и всего делов. Если бы ты заглянула в комнату Катерины и увидела там искусственный клон на табуретке, ты бы растеряла колючки от смеха: знаменита старушка, подделывают... Елка отомстит нам в другой жизни, когда мы будем выковыривать ее иглы из ковра. Но сейчас она такая прекрасная, и пахнет так, что можно сойти с ума.