Мемуар.
Дело было летом памятного всем приличным людям девяносто третьего года. Правозащита в то время каких-либо доходов, увы, не приносила: советская власть закончилась, а первая чеченская война еще не началась, и гранты еще не потекли широким благодатным потоком в карманы лучших представителей прогрессивной общественности.
Мотаясь по Москве и ближнему Подмосковью в поисках какой-либо поживы, ваш покорный слуга обратил свой взор на многочисленные ларьки и палатки, притулившиеся вдоль улиц и трасс. В мозгу моем, иссушенном длительным алкогольным воздержанием ввиду отсутствия гешефтов, вспыхнула искрой счастливая мысль: а не пойти ли мне в ларечники?
Сказано - сделано. И уже следующим утром приступил я к исполнению своих новых обязанностей, расположившись в стеклянной будке возле Ленинградского шоссе. Будка в числе многих таких же сооружений принадлежала эффективному собственнику Эдуарду Арнольдовичу.
Этот Эдуард Арнольдович был рукопожатнейшим и весьма совестливым человеком, долголетним сидельцем в ГУЛАГе, осужденным по статьям «спекуляция в особо крупных размерах» и «незаконные валютные операции». Перестройка вырвала моего хозяина из глубины сибирских руд, и он немедленно возобновил свои операции, но уже на законных основаниях. Поднакопив таким образом начальный капитал, этот флагман малого предпринимательства широко раскинул свою торговую сеть, стремясь добиться максимально полного удовлетворения потребностей населения в ингушской водке, сникерсах, польской коле и других качественных товарах.
Крышей у Эдуарда Арнольдовича служили тоже совестливые, рукопожатные люди, настоящие интеллигенты - Витя Шрам, Паша Бешенный, Дима Упырь… Как я счастлив, что судьба свела меня с этими замечательными персонажами, и как печально, что все они, включая самого Эдуарда Арнольдовича, давно уже покоятся в сырой земле, нашпигованные, как колбаса салом, пулями конкурентов (тоже по большей части ныне покойных).
Оклад мне Эдуард Арнольдович положил прямо скажем нищенский - пять тысяч деревянных в смену, что по тогдашнему курсу соответствовало ровно пяти баксам. Впрочем, деваться мне было все равно некуда да и на пять баксов в те благословенные времена вполне можно было кое-как протянуть. Однако ж я не привык довольствоваться малым, и тут же принялся выискивать способы неполживого обогащения за счет моего доброго хозяина. Короче говоря, уже во вторую смену приволок я с собой пару блоков «Бонда», купленных на оптовой точке у Киевского вокзала.
Не скрою, руки мои дрожали и сам я холодно потел, когда выдавал покупателям свой товар и засовывал полученные деньги в носок, ведь в те моменты перед моим мысленным взором возникали образы Вити Шрама, Паши Бешенного и Димы Упыря. Но я пересилил свой страх и в конце второй смены имел уже десть тысяч деревянных, причем дорогой мой Эдуард Арнольдович ни о чем не догадался. Третью смену я начал с продажи припасенной мной заранее бутылки «Амаретто», а кончил - впарив незадачливому пьяному совку поллитровку паленой гасиловки, разлитой в подвале под старым зданием МГУ моим товарищем Мишей Харчиковым. Наивный мой хозяин и тут не заметил убытка, хотя в эту смену и недополучил обычных своих гешефтов.
Так жизнь моя вошла в налаженную колею и я уже не вскакивал посреди ночи от страха перед возмездием, представлявшимся мне в виде разверстой ямы в подмосковном лесу, на краю которой я стоял на коленях, ожидая, когда Дима Упырь разрядит в мой затылок обойму своего любимого Кольта. Вел я себя прилично, сильно не наглел, отличался отменной аккуратностью и почтительным обращением с покупателями. Эдуард Арнольдович проникся ко мне заслуженным доверием, кроме того, он уважал во мне правозащитника и частенько вздыхал, сожалея, что сам в свое время не пошел по пути Сахарова и Щаранского. Он даже прибавил мне оклад на тысячу деревянных, что было с его стороны проявлением неслыханной щедрости.
Где-то через пару месяцев после моего первого выхода, стал я после смены приносить в своем носке к ближайшему обменному пункту уже по сто - сто пятьдесят тысяч деревянных, разменяв которые, выручал соответственно по сто - сто пятьдесят настоящих зеленых денег.
Однако, к сожалению, счастливое времечко недолго тешило мой организм элитными напитками и черной икрой. Пробил недобрый час - какая-то сволочь настучала на меня Эдуарду Арнольдовичу. И вот, поздним осенним вечером, когда я еще не успел прожевать гренку с паюсной икрой и запить ее скотландским уиски, меня грубо выдернули прямо из моей интеллигентской кухни и ввергли в связанном виде в багажник черного «Кадиллака» Паши Бешенного. Казалось, мои ночные кошмары превращаются в быль…
Долго я трясся, лежа на дне багажника, пока машина вдруг резко не затормозила. «Это конец!» - пронеслось в моем мозгу. И тут раздались длинные автоматные очереди, а за ними несколько пистолетных выстрелов. Крышка багажника распахнулась: на меня глядели черные глаза какого-то бородатого человека кавказской наружности.
Я был бережно извлечен из багажника, развязан, со рта моего нежно сорвали скотч. Меня обступили веселые джигиты, которые стали крепко обнимать меня и тараторить что-то возбужденное на своем горском гортанном диалекте. Я, глупо улыбаясь, только лишь кивал благодарно своей головой, которой только что чуть не лишился, и не имел сил произнести ни слова. Меня разместили в черном огромном джипе и повезли в неизвестном направлении, которое привело, в конце концов, к обширному краснокирпичному дому за высоким забором.
Там, в шикарной гостиной, увешанной коврами с изображением лежащего волка, я был приветливо встречен одноглазым господином чеченского типа, который на чистом русском языке зловеще тихо произнес, обращаясь к моим спасителям: «Кого вы мне привезли, идиоты?! Это что за помятый гяур, я вас спрашиваю? Где Аслан?!» Один из кавказцев, тоже по-русски, раздумчиво ответил вопросом на вопрос, кивнув в мою сторону: «А разве это не Аслан?»
Затем была бурная сцена, когда все присутствующие, кроме, разумеется, меня, принялись одновременно громко говорить на своем языке и размахивать руками. Тихо-тихо, пока джигиты были увлечены беседой, я бочком выскользнул из гостиной, стремительным домкратом метнулся к входной двери и ужом прополз к воротам, которые, на мое счастье, оказались не запертыми…
Долго, всю ночь бежал я сквозь леса, кусты и буераки, пока не упал в изнеможении на берегу какого-то ручья. Упал, и принялся задаваться проклятым русским вопросом: «Что делать?» Действительно, в кармане моем не было ни рубля, все мои гешефты от операций в ларьке остались лежать на антресоли квартиры, куда в принципе ход для меня был заказан. Ребята Вити Шрама наверняка уже подняли на уши весь город, так что просто показаться в Москве означало верную погибель в течение пары-тройки дней, тем более что вычислить всех моих приятелей и родственников, у которых я мог бы отсидеться, было делом несложным. Вот в таком незавидном положении встретил я рассвет…
Почти месяц ховался я по лесам, добывая себе пропитание путем воровства с многочисленных огородов, устроенных совками в окрестностях Москвы. Иногда, продав краденой бульбы, баловал я себя бутылочкой пива или чекушкой водки. Так и жил.
Впрочем, испытал я и минуту славы и надежды, когда в случайно добытой мной газете вычитал, что из-за меня, оказывается, разгорелась настоящая война между чеченскими и славянскими бандитами. В статье меня называли так: «Некий Перельман по кличке Саша Интеллигент, который по нашей информации являлся агентом чеченцев в бригаде авторитета Вити Шрама и был похищен последним, однако, по данным нашего источника в правоохранительных органах, освобожден чеченцами во время той самой перестрелки, стоившей жизни самому Шраму, а также его ближайшему соратнику Паше Бешенному. В настоящее время, как сообщается, Перельман пребывает на территории Чечни». К статье прилагалась и моя фотография. Огорчившись смерти столь достойных людей, которые могли бы стать в будущем прочным фундаментом этой страны, я понял, что песенка моя окончательно спета.
Между тем, наступало время холодов. Картошку с огородов, оставшуюся после моих набегов, выкопали и вывезли хозяева. На бедность мне, учитывая мою еврейскую внешность, местные жители, пораженные бытовым антисемитизмом, подавали мало. Я начал голодать и мерзнуть в своей лесной норе, завшивел, покрылся коростой… Наконец, отчаявшись, решился я все же податься до Москвы, до своей любимой кухни. Если мне суждено погибнуть, думал я, то лучше, чтобы это случилось дома, рядом с томиками Мандельштама и Зинаиды Гиппиус, там, где я провел столько времени в раздумьях о судьбах этой страны или в беседах с приличными, совестливыми людьми.
Темной октябрьской ночью МКАД пересек бородатый бомж, в котором трудно было опознать ставшего знаменитым Сашу Перельмана. Я крался по удивительно пустынным даже для ночного времени столичным переулкам, натыкаясь иногда к своему изумлению то на танк, то на БТР, обходя стороной группки ОМОНовцев в полном снаряжении. Потом я с гордостью догадался: вот она, та самая война, которую я спровоцировал! И тут же меня схватили двое пьяных ментов, избили и доставили в обезьянник. Там-то я узнал, что задержан за нарушение комендантского часа, введенного только что по указу Бориса Николаевича Ельцина.
«Вот до чего я велик, - подумалось мне. - Из-за меня сам Ельцин вынужден вертеться!» Видимо, на лице моем так явно отразились отблески величия, что проходящий мимо решетки мент поинтересовался: «Ты чего лыбишься, урод?». Я не смог удержаться и немедленно выложил менту: «Батенька, а ведь я тот самый Саша Перельман, благодаря которому вся эта кутерьма и завертелась. Да, да, можете считать, что я сдаюсь в руки нашего демократического правосудия. И пусть я умру, порезанный в камере совестливым бандитом, но, умирая, я буду славить мудрость и прозорливость Бориса Николаевича и его команды!» Мент хмыкнул, отлучился куда-то, затем вернулся, выпустил меня из обезьянника и сопроводил в отдельную камеру: «Посиди пока здесь, параноик»…
Потом были месяцы больнички, аминазин, галоперидол в приличных дозах и прочие знакомые мне вещи.
Там, в больничке, я узнал, что добрый мой хозяин Эдуард Арнольдович и вся его крыша полегли смертью храбрых в борьбе с чеченцами. Палатки Эдуарда Арнольдовича перешли по принадлежности к некоему Шалтаю Болтаеву, новому эффективному собственнику благородного горского происхождения. Про Сашу Перельмана все давно уже забыли, и, таким образом, я мог, не опасаясь, вернуться к своей привычной жизни. А потом началась активная правозащитная деятельность, гранты и прочее. И все мои неприятности стали забываться, и так бы и забылись, если бы Лев Натанович не всколыхнул их во мне, как благородный осадок в бокале старого вина.
С уважением,
Саша Перельман
Мотаясь по Москве и ближнему Подмосковью в поисках какой-либо поживы, ваш покорный слуга обратил свой взор на многочисленные ларьки и палатки, притулившиеся вдоль улиц и трасс. В мозгу моем, иссушенном длительным алкогольным воздержанием ввиду отсутствия гешефтов, вспыхнула искрой счастливая мысль: а не пойти ли мне в ларечники?
Сказано - сделано. И уже следующим утром приступил я к исполнению своих новых обязанностей, расположившись в стеклянной будке возле Ленинградского шоссе. Будка в числе многих таких же сооружений принадлежала эффективному собственнику Эдуарду Арнольдовичу.
Этот Эдуард Арнольдович был рукопожатнейшим и весьма совестливым человеком, долголетним сидельцем в ГУЛАГе, осужденным по статьям «спекуляция в особо крупных размерах» и «незаконные валютные операции». Перестройка вырвала моего хозяина из глубины сибирских руд, и он немедленно возобновил свои операции, но уже на законных основаниях. Поднакопив таким образом начальный капитал, этот флагман малого предпринимательства широко раскинул свою торговую сеть, стремясь добиться максимально полного удовлетворения потребностей населения в ингушской водке, сникерсах, польской коле и других качественных товарах.
Крышей у Эдуарда Арнольдовича служили тоже совестливые, рукопожатные люди, настоящие интеллигенты - Витя Шрам, Паша Бешенный, Дима Упырь… Как я счастлив, что судьба свела меня с этими замечательными персонажами, и как печально, что все они, включая самого Эдуарда Арнольдовича, давно уже покоятся в сырой земле, нашпигованные, как колбаса салом, пулями конкурентов (тоже по большей части ныне покойных).
Оклад мне Эдуард Арнольдович положил прямо скажем нищенский - пять тысяч деревянных в смену, что по тогдашнему курсу соответствовало ровно пяти баксам. Впрочем, деваться мне было все равно некуда да и на пять баксов в те благословенные времена вполне можно было кое-как протянуть. Однако ж я не привык довольствоваться малым, и тут же принялся выискивать способы неполживого обогащения за счет моего доброго хозяина. Короче говоря, уже во вторую смену приволок я с собой пару блоков «Бонда», купленных на оптовой точке у Киевского вокзала.
Не скрою, руки мои дрожали и сам я холодно потел, когда выдавал покупателям свой товар и засовывал полученные деньги в носок, ведь в те моменты перед моим мысленным взором возникали образы Вити Шрама, Паши Бешенного и Димы Упыря. Но я пересилил свой страх и в конце второй смены имел уже десть тысяч деревянных, причем дорогой мой Эдуард Арнольдович ни о чем не догадался. Третью смену я начал с продажи припасенной мной заранее бутылки «Амаретто», а кончил - впарив незадачливому пьяному совку поллитровку паленой гасиловки, разлитой в подвале под старым зданием МГУ моим товарищем Мишей Харчиковым. Наивный мой хозяин и тут не заметил убытка, хотя в эту смену и недополучил обычных своих гешефтов.
Так жизнь моя вошла в налаженную колею и я уже не вскакивал посреди ночи от страха перед возмездием, представлявшимся мне в виде разверстой ямы в подмосковном лесу, на краю которой я стоял на коленях, ожидая, когда Дима Упырь разрядит в мой затылок обойму своего любимого Кольта. Вел я себя прилично, сильно не наглел, отличался отменной аккуратностью и почтительным обращением с покупателями. Эдуард Арнольдович проникся ко мне заслуженным доверием, кроме того, он уважал во мне правозащитника и частенько вздыхал, сожалея, что сам в свое время не пошел по пути Сахарова и Щаранского. Он даже прибавил мне оклад на тысячу деревянных, что было с его стороны проявлением неслыханной щедрости.
Где-то через пару месяцев после моего первого выхода, стал я после смены приносить в своем носке к ближайшему обменному пункту уже по сто - сто пятьдесят тысяч деревянных, разменяв которые, выручал соответственно по сто - сто пятьдесят настоящих зеленых денег.
Однако, к сожалению, счастливое времечко недолго тешило мой организм элитными напитками и черной икрой. Пробил недобрый час - какая-то сволочь настучала на меня Эдуарду Арнольдовичу. И вот, поздним осенним вечером, когда я еще не успел прожевать гренку с паюсной икрой и запить ее скотландским уиски, меня грубо выдернули прямо из моей интеллигентской кухни и ввергли в связанном виде в багажник черного «Кадиллака» Паши Бешенного. Казалось, мои ночные кошмары превращаются в быль…
Долго я трясся, лежа на дне багажника, пока машина вдруг резко не затормозила. «Это конец!» - пронеслось в моем мозгу. И тут раздались длинные автоматные очереди, а за ними несколько пистолетных выстрелов. Крышка багажника распахнулась: на меня глядели черные глаза какого-то бородатого человека кавказской наружности.
Я был бережно извлечен из багажника, развязан, со рта моего нежно сорвали скотч. Меня обступили веселые джигиты, которые стали крепко обнимать меня и тараторить что-то возбужденное на своем горском гортанном диалекте. Я, глупо улыбаясь, только лишь кивал благодарно своей головой, которой только что чуть не лишился, и не имел сил произнести ни слова. Меня разместили в черном огромном джипе и повезли в неизвестном направлении, которое привело, в конце концов, к обширному краснокирпичному дому за высоким забором.
Там, в шикарной гостиной, увешанной коврами с изображением лежащего волка, я был приветливо встречен одноглазым господином чеченского типа, который на чистом русском языке зловеще тихо произнес, обращаясь к моим спасителям: «Кого вы мне привезли, идиоты?! Это что за помятый гяур, я вас спрашиваю? Где Аслан?!» Один из кавказцев, тоже по-русски, раздумчиво ответил вопросом на вопрос, кивнув в мою сторону: «А разве это не Аслан?»
Затем была бурная сцена, когда все присутствующие, кроме, разумеется, меня, принялись одновременно громко говорить на своем языке и размахивать руками. Тихо-тихо, пока джигиты были увлечены беседой, я бочком выскользнул из гостиной, стремительным домкратом метнулся к входной двери и ужом прополз к воротам, которые, на мое счастье, оказались не запертыми…
Долго, всю ночь бежал я сквозь леса, кусты и буераки, пока не упал в изнеможении на берегу какого-то ручья. Упал, и принялся задаваться проклятым русским вопросом: «Что делать?» Действительно, в кармане моем не было ни рубля, все мои гешефты от операций в ларьке остались лежать на антресоли квартиры, куда в принципе ход для меня был заказан. Ребята Вити Шрама наверняка уже подняли на уши весь город, так что просто показаться в Москве означало верную погибель в течение пары-тройки дней, тем более что вычислить всех моих приятелей и родственников, у которых я мог бы отсидеться, было делом несложным. Вот в таком незавидном положении встретил я рассвет…
Почти месяц ховался я по лесам, добывая себе пропитание путем воровства с многочисленных огородов, устроенных совками в окрестностях Москвы. Иногда, продав краденой бульбы, баловал я себя бутылочкой пива или чекушкой водки. Так и жил.
Впрочем, испытал я и минуту славы и надежды, когда в случайно добытой мной газете вычитал, что из-за меня, оказывается, разгорелась настоящая война между чеченскими и славянскими бандитами. В статье меня называли так: «Некий Перельман по кличке Саша Интеллигент, который по нашей информации являлся агентом чеченцев в бригаде авторитета Вити Шрама и был похищен последним, однако, по данным нашего источника в правоохранительных органах, освобожден чеченцами во время той самой перестрелки, стоившей жизни самому Шраму, а также его ближайшему соратнику Паше Бешенному. В настоящее время, как сообщается, Перельман пребывает на территории Чечни». К статье прилагалась и моя фотография. Огорчившись смерти столь достойных людей, которые могли бы стать в будущем прочным фундаментом этой страны, я понял, что песенка моя окончательно спета.
Между тем, наступало время холодов. Картошку с огородов, оставшуюся после моих набегов, выкопали и вывезли хозяева. На бедность мне, учитывая мою еврейскую внешность, местные жители, пораженные бытовым антисемитизмом, подавали мало. Я начал голодать и мерзнуть в своей лесной норе, завшивел, покрылся коростой… Наконец, отчаявшись, решился я все же податься до Москвы, до своей любимой кухни. Если мне суждено погибнуть, думал я, то лучше, чтобы это случилось дома, рядом с томиками Мандельштама и Зинаиды Гиппиус, там, где я провел столько времени в раздумьях о судьбах этой страны или в беседах с приличными, совестливыми людьми.
Темной октябрьской ночью МКАД пересек бородатый бомж, в котором трудно было опознать ставшего знаменитым Сашу Перельмана. Я крался по удивительно пустынным даже для ночного времени столичным переулкам, натыкаясь иногда к своему изумлению то на танк, то на БТР, обходя стороной группки ОМОНовцев в полном снаряжении. Потом я с гордостью догадался: вот она, та самая война, которую я спровоцировал! И тут же меня схватили двое пьяных ментов, избили и доставили в обезьянник. Там-то я узнал, что задержан за нарушение комендантского часа, введенного только что по указу Бориса Николаевича Ельцина.
«Вот до чего я велик, - подумалось мне. - Из-за меня сам Ельцин вынужден вертеться!» Видимо, на лице моем так явно отразились отблески величия, что проходящий мимо решетки мент поинтересовался: «Ты чего лыбишься, урод?». Я не смог удержаться и немедленно выложил менту: «Батенька, а ведь я тот самый Саша Перельман, благодаря которому вся эта кутерьма и завертелась. Да, да, можете считать, что я сдаюсь в руки нашего демократического правосудия. И пусть я умру, порезанный в камере совестливым бандитом, но, умирая, я буду славить мудрость и прозорливость Бориса Николаевича и его команды!» Мент хмыкнул, отлучился куда-то, затем вернулся, выпустил меня из обезьянника и сопроводил в отдельную камеру: «Посиди пока здесь, параноик»…
Потом были месяцы больнички, аминазин, галоперидол в приличных дозах и прочие знакомые мне вещи.
Там, в больничке, я узнал, что добрый мой хозяин Эдуард Арнольдович и вся его крыша полегли смертью храбрых в борьбе с чеченцами. Палатки Эдуарда Арнольдовича перешли по принадлежности к некоему Шалтаю Болтаеву, новому эффективному собственнику благородного горского происхождения. Про Сашу Перельмана все давно уже забыли, и, таким образом, я мог, не опасаясь, вернуться к своей привычной жизни. А потом началась активная правозащитная деятельность, гранты и прочее. И все мои неприятности стали забываться, и так бы и забылись, если бы Лев Натанович не всколыхнул их во мне, как благородный осадок в бокале старого вина.
С уважением,
Саша Перельман