post
Оригинал взят у chingizyd в post
Я долгое время никак не мог понять, почему в основу программы средней общеобразовательной школы СССР было положена русская классическая литература.При этом мне совершенно понятны возможные возражения на это типа - Если не её, то что тогда вообще? - но вот эта безальтернативность не дает ответа на вопрос как могло оказаться, что в стране победившего крестьянства с небольшой долей пролетариата, в качестве ориентиров были выбраны типажи, коллизии, герои и мотивы культуры крупной земельной аристократии вековой и полувековой давности? В результате чего Наташа Ростова вошла в пантеон русского народного фольклора, наряду с Ильей Муромцем и Чапаевым В.И. Знал бы граф Толстой кому, и чем он будет обязан в памяти потомков.
Проблема эта многоплановая и боюсь, что та её часть, о которой я тут попробую порассуждать, далеко не исчерпывает её всю, целиком. Итак.
Попытки предложить в качестве ментального и культурного образца что-то помимо произведения русских владетельных аристократов конечно были, но и сами попытки и их результаты для большинства моих современников канули в Лету. Пожалуй, для меня только фамилия Панферов как-то соотносится с теми попытками. Первая причина, по которой не случилось разрыва с «проклятым» прошлым русской дворянской культуры - отсутствие любой иной более-менее подходящей на эту роль. Вторая, как мне кажется в том, что идеалы русской классики были понятны, а главное близки идеологии большевизма в той части, которая была ориентирована на духовный рост, благородство, понятие чести, долга, самоотверженности. Опять же, та внимательность и проникновенность в описании русской природы, русского быта, русской жизни характерна только для полупраздного помещичьего существования, которым было проникнуто русское барство. Тут и Тургенев впору, и Салтыков-Щедрин, только места Лескову не остается, ведь он межеумок, т.е. середняк, центрист, завис между барином и крестьянином, и как-то выбился из этого строя в какое-то буржуазное Ничто.
Продолжением той идеологической струи стало позднесоветское увлечение античностью. Сразу вспоминаются мультфильмы с эллинскими типажами и писатель-фантаст Ефремов, благоговеющий перед образцами скульптурных подлинников Древней Греции. Эта тяга понятна, но как бы это сформулировать, не совсем естественна, не совсем органична, что ли, для первого в мире государства рабочих и крестьян. Неестественна не означает порочна, тут дело в другом, у неё нет соответствующих предтеч.
Дело в том, что владетельная земельная аристократия по своей ментальной сути является инверсией крестьянского мировоззрения. Ведь до екатерининских времён барин и крестьянин были почти одинаково преданы земле, закрепощены. Правда, один относился к тягловому, податному, т.е. налогооблагаемому сословию, а второй к служивому, т.е. это был военный или чиновник. Дворянин без владения имением, находясь на службе, получал жалование, подчеркиваю, не зарплату, а жалование, которое ему пожаловал государь. Имение своё он также до поры до времени мог получить только по воле царя, т.е. ему могли его пожаловать, но он его не покупал. Феодал и его крепостной в этом случае были отчасти в сходных обстоятельствах, что не могло сблизить их мировоззрение.
В принципе, у того же Костомарова на это четко указано. По его свидетельству в доекатерининские, а тем более, в допетровские времена их статус по большей части отличался в количестве, но не качестве съедаемой пищи и количестве сна причитающегося крестьянину и его барину. Двести лет иных, «заморских» порядков изменили картину, но не развели друг от друга эти субкультуры окончательно, ибо и те и другие по большей части жили бок о бок в своих имениях и деревнях. Жили в непосредственном соприкосновении с естественной средой обитания. Конечно, наиболее состоятельная часть землевладельцев имела в городах дома и обычай проводить в них зиму, что не мешало той же пушкинской Татьяне наряду с образами фавнов и афродит из французских книг, пропитаться русским крестьянским духом с его суевериями и обычаями.
Вот это двуличие русского дворянства, эта амбивалентность, с одной стороны, разорвала этническое единство русских, а с другой, сделало возможным очевидно русскую дворянскую рефлексию по этому поводу. Если родовитый лорд-англосакс спит со спокойной совестью и не чает в себе предателя своих «бериморов» и даже наоборот, то русский барин чует незаслуженную царскую милость быть предателем по отношению к своему крепостному соотечественнику-крестьянину, ибо его самого из крепости отпустили, только вот вызволение это состоялось за счет мужика и он с этих пор перед ним в предвечном долгу, аки Каин. Именно поэтому возникло отчуждение и попытка преодолеть это отчуждение, ставшее мейнстримом русской литературы. Отсюда и «тулупчик заячий» и «не шуми ты мати-зеленая дубравушка» Пушкина, а самое главное, апофеоз всей этой движухи - «зеркало русской революции», граф Л.Н. Толстой со своей «дубиной народной войны». Эта «дубина» была камнем аристократического рационального преткновения - почему? Говоря современным сленгом, Толстой недоумевает - нафига народ вписался за нас? Почему? Пусть Толстой об этом нигде не говорит, но Наполеон перед походом на Москву пообещал Конвенту освободить русских крестьян из рабства и не исполнил данного обещания, за что долго и нудно объяснялся опять, же перед Конвентом. Наполеон что-то вымучил в своё оправдание, типа, что русский крестьянин не готов к свободе. То есть революционный генерал Буонапарт явственно почуял, что русскому крестьянину его, боунопартова свобода нафиг не нужна, и он как мог, пытался объяснить это своё внезапное открытие. Для Толстого этот неучтенный фактор так же в диковинку - зачем затюканные русские крестьяне будь-то в мундирах, будь-то в армяках, выперли вон «двунадесять языцы» противу всей логики событий? И как тот булгаковский герой, он пытается вглядеться в свой отраженный дворянский образ с вопросом - А может быть я красивый? Ведь все эти заигрыши с бриттами Александра I, очевидным для русской аристократии образом, при вступлении Наполеона в Россию просто обязаны были закончиться полным её разгромом, при полном равнодушии народа. Однако, этого не случилось по причине, которой впоследствии придумали велеречивую этикетку - Отечественная Война. Тем самым русский мужик в очередной раз поставил под сомнение самооценку передовой части русской аристократии о её подлинной роли в отечественной истории. И этот комплекс неполноценности русского барства гулким эхом разнесся по русской литературе.
Ну и как было пройти мимо этого шизоидного образца отечественной словесности тем, кто хотел в полной мере показать гнилое нутро эксплуататоров молодым свободным гражданам Советской России? Однако русская классическая литература оказалась не с двойным дном, а поистине бездонной в своих противоречивых смыслах относительно русского бытия и в очередной раз сыграла злую шутку с её популяризаторами от Советской Власти. По мере отдаления от времен России аристократической, её грозные черты барина-самодура сглаживались, становились всё менее различимы, превращались для незнакомого с прототипами читателя в метафору. Наконец, Россия барская, стараниями советской средней общеобразовательной школы и советско-итальянского кинематографиста, заслонила собой Русь мужицкую, втащив в советскую же действительность барскую амбивалентность по отношению к царю, крестьянину, земле, природе, среде собственного обитания, когда стало возможным невозбранно вести себя подчеркнутым денди, например, с собеседницей и быть при этом совершенным подонком по отношению к своей Родине и её истории.
Для многих постперестроечное торжество шансона явилось культурным шоком и признаком «обыдления» масс. На мой взгляд, именно в этот момент, маятник культурных стереотипов качнулся в другую сторону и его ход по амплитуде должен описать некий сектор, но на его пути не окажется русская классика - не пересекается она в этой реальности с действительностью. И вот не знаю я - плохо это или хорошо.
Я долгое время никак не мог понять, почему в основу программы средней общеобразовательной школы СССР было положена русская классическая литература.При этом мне совершенно понятны возможные возражения на это типа - Если не её, то что тогда вообще? - но вот эта безальтернативность не дает ответа на вопрос как могло оказаться, что в стране победившего крестьянства с небольшой долей пролетариата, в качестве ориентиров были выбраны типажи, коллизии, герои и мотивы культуры крупной земельной аристократии вековой и полувековой давности? В результате чего Наташа Ростова вошла в пантеон русского народного фольклора, наряду с Ильей Муромцем и Чапаевым В.И. Знал бы граф Толстой кому, и чем он будет обязан в памяти потомков.
Проблема эта многоплановая и боюсь, что та её часть, о которой я тут попробую порассуждать, далеко не исчерпывает её всю, целиком. Итак.
Попытки предложить в качестве ментального и культурного образца что-то помимо произведения русских владетельных аристократов конечно были, но и сами попытки и их результаты для большинства моих современников канули в Лету. Пожалуй, для меня только фамилия Панферов как-то соотносится с теми попытками. Первая причина, по которой не случилось разрыва с «проклятым» прошлым русской дворянской культуры - отсутствие любой иной более-менее подходящей на эту роль. Вторая, как мне кажется в том, что идеалы русской классики были понятны, а главное близки идеологии большевизма в той части, которая была ориентирована на духовный рост, благородство, понятие чести, долга, самоотверженности. Опять же, та внимательность и проникновенность в описании русской природы, русского быта, русской жизни характерна только для полупраздного помещичьего существования, которым было проникнуто русское барство. Тут и Тургенев впору, и Салтыков-Щедрин, только места Лескову не остается, ведь он межеумок, т.е. середняк, центрист, завис между барином и крестьянином, и как-то выбился из этого строя в какое-то буржуазное Ничто.
Продолжением той идеологической струи стало позднесоветское увлечение античностью. Сразу вспоминаются мультфильмы с эллинскими типажами и писатель-фантаст Ефремов, благоговеющий перед образцами скульптурных подлинников Древней Греции. Эта тяга понятна, но как бы это сформулировать, не совсем естественна, не совсем органична, что ли, для первого в мире государства рабочих и крестьян. Неестественна не означает порочна, тут дело в другом, у неё нет соответствующих предтеч.
Дело в том, что владетельная земельная аристократия по своей ментальной сути является инверсией крестьянского мировоззрения. Ведь до екатерининских времён барин и крестьянин были почти одинаково преданы земле, закрепощены. Правда, один относился к тягловому, податному, т.е. налогооблагаемому сословию, а второй к служивому, т.е. это был военный или чиновник. Дворянин без владения имением, находясь на службе, получал жалование, подчеркиваю, не зарплату, а жалование, которое ему пожаловал государь. Имение своё он также до поры до времени мог получить только по воле царя, т.е. ему могли его пожаловать, но он его не покупал. Феодал и его крепостной в этом случае были отчасти в сходных обстоятельствах, что не могло сблизить их мировоззрение.
В принципе, у того же Костомарова на это четко указано. По его свидетельству в доекатерининские, а тем более, в допетровские времена их статус по большей части отличался в количестве, но не качестве съедаемой пищи и количестве сна причитающегося крестьянину и его барину. Двести лет иных, «заморских» порядков изменили картину, но не развели друг от друга эти субкультуры окончательно, ибо и те и другие по большей части жили бок о бок в своих имениях и деревнях. Жили в непосредственном соприкосновении с естественной средой обитания. Конечно, наиболее состоятельная часть землевладельцев имела в городах дома и обычай проводить в них зиму, что не мешало той же пушкинской Татьяне наряду с образами фавнов и афродит из французских книг, пропитаться русским крестьянским духом с его суевериями и обычаями.
Вот это двуличие русского дворянства, эта амбивалентность, с одной стороны, разорвала этническое единство русских, а с другой, сделало возможным очевидно русскую дворянскую рефлексию по этому поводу. Если родовитый лорд-англосакс спит со спокойной совестью и не чает в себе предателя своих «бериморов» и даже наоборот, то русский барин чует незаслуженную царскую милость быть предателем по отношению к своему крепостному соотечественнику-крестьянину, ибо его самого из крепости отпустили, только вот вызволение это состоялось за счет мужика и он с этих пор перед ним в предвечном долгу, аки Каин. Именно поэтому возникло отчуждение и попытка преодолеть это отчуждение, ставшее мейнстримом русской литературы. Отсюда и «тулупчик заячий» и «не шуми ты мати-зеленая дубравушка» Пушкина, а самое главное, апофеоз всей этой движухи - «зеркало русской революции», граф Л.Н. Толстой со своей «дубиной народной войны». Эта «дубина» была камнем аристократического рационального преткновения - почему? Говоря современным сленгом, Толстой недоумевает - нафига народ вписался за нас? Почему? Пусть Толстой об этом нигде не говорит, но Наполеон перед походом на Москву пообещал Конвенту освободить русских крестьян из рабства и не исполнил данного обещания, за что долго и нудно объяснялся опять, же перед Конвентом. Наполеон что-то вымучил в своё оправдание, типа, что русский крестьянин не готов к свободе. То есть революционный генерал Буонапарт явственно почуял, что русскому крестьянину его, боунопартова свобода нафиг не нужна, и он как мог, пытался объяснить это своё внезапное открытие. Для Толстого этот неучтенный фактор так же в диковинку - зачем затюканные русские крестьяне будь-то в мундирах, будь-то в армяках, выперли вон «двунадесять языцы» противу всей логики событий? И как тот булгаковский герой, он пытается вглядеться в свой отраженный дворянский образ с вопросом - А может быть я красивый? Ведь все эти заигрыши с бриттами Александра I, очевидным для русской аристократии образом, при вступлении Наполеона в Россию просто обязаны были закончиться полным её разгромом, при полном равнодушии народа. Однако, этого не случилось по причине, которой впоследствии придумали велеречивую этикетку - Отечественная Война. Тем самым русский мужик в очередной раз поставил под сомнение самооценку передовой части русской аристократии о её подлинной роли в отечественной истории. И этот комплекс неполноценности русского барства гулким эхом разнесся по русской литературе.
Ну и как было пройти мимо этого шизоидного образца отечественной словесности тем, кто хотел в полной мере показать гнилое нутро эксплуататоров молодым свободным гражданам Советской России? Однако русская классическая литература оказалась не с двойным дном, а поистине бездонной в своих противоречивых смыслах относительно русского бытия и в очередной раз сыграла злую шутку с её популяризаторами от Советской Власти. По мере отдаления от времен России аристократической, её грозные черты барина-самодура сглаживались, становились всё менее различимы, превращались для незнакомого с прототипами читателя в метафору. Наконец, Россия барская, стараниями советской средней общеобразовательной школы и советско-итальянского кинематографиста, заслонила собой Русь мужицкую, втащив в советскую же действительность барскую амбивалентность по отношению к царю, крестьянину, земле, природе, среде собственного обитания, когда стало возможным невозбранно вести себя подчеркнутым денди, например, с собеседницей и быть при этом совершенным подонком по отношению к своей Родине и её истории.
Для многих постперестроечное торжество шансона явилось культурным шоком и признаком «обыдления» масс. На мой взгляд, именно в этот момент, маятник культурных стереотипов качнулся в другую сторону и его ход по амплитуде должен описать некий сектор, но на его пути не окажется русская классика - не пересекается она в этой реальности с действительностью. И вот не знаю я - плохо это или хорошо.