(no subject)
*памяти The Stranglers*
И когда вдруг над нами с Лошариком, а Лошарик - это наша маленькая вредная собачка гордых чешских кровей, а я её еще вдобавок называю «нано-доберман» - вдруг подул огромный ветер, сердце мое не выдержало, ребзя, и перестало биться. Если бы вы только знали, ребята, как я люблю ветры. Я их с детства не то, что жду - всякий раз дожидаюсь! Вы только представьте: я с Лошариком на газоне под вековыми дубами (есть у нас тут такие) ничего не делаем, так себе, просто стоим. И вдруг дубы начинают шевелить над крошечным Лошариком огромными своими лапами - подул, наконец, ветер-засранка. Все неожиданные ветры я с детства называю «ветер-засранка», потому что он как дунет вдруг, и дух твой по локтю, по рёбрам пробирается в штаны.
Лошарик же на своих вот этих вот тоненьких куриных бушевских ножках и вовсе задрожал, заскрипел старинным радиоприемником и бросился мне на ручки за спасеньем. Спасенье стояло с огромным пузом, и это собачку, скажем так, выручило. Дубы же, гады, этими мохнатыми зелеными лапами всё шумели и шумели, махали и махали над ошалелой головой моего Лошарика, который вновь и вновь с трудом мог проглотить обратно внутрь себя своё дико трепещущее, дрожащее в глотке сердечко.
«Эй, дубы, сволочи! - сказал я - он же еще маленький!» И погладил Лошарика по развивающимся на ветру ослиным (они правда ослиные) ушам. И дубы согласились.
Но тот ветер, тот утерянный ветер - как же я таких люблю! Я его же забыл схватить, я его потерял! А нанододик был доволен, обоссал все мыслимые или немыслимые столбики (это старикам на заметку!), а я с другой стороны этого пресловутого поводка скучал же, блин, ёлки, по ветру. Ветер с ирокезом, ветер - панкс-нот-дед!
Я расскажу вам историю, которую уже рассказывал тысячу раз, но я ею дышу и живу, поэтому не ругайтесь на старого жирного обоссаного панка!
Я как-то ехал на лесовозе по левому берегу Северной Двины к себе домой, на север, на родину, в дом на холме, на отшибе. Лесовоз ходит через тайгу накатанными дорогами, волоча за собой сосны, а раньше - при Хрущеве, эту дорогу хотели сделать социалистической и пустили по ней автобус. «Автобус на цыпочках»: потому что он садился постоянно, буквально каждые пять минут на брюхо на протоптанной глубокими лесовозами колее, и ему надо было вставать как бы на цыпочки...
Так вот, автобусы отменились, конечно: кому охота всю дорогу до парома из Шипицыно (это на атобусе ехать пять часов, ну около того) этот автобус вместо того своими руками и спинами толкать?
И вот еду на лесовозе, дядя Вася папироску заломал очередную, за окном - вот она, дикая моя, родная тайга: чувствуешь, как в открытую форточку она дышит тебе, подмигивает... И вдруг - хоба! - посреди тайги заброшенная ржавая остановка с того самого автобуса, который сняли с маршрута еще в те времена, когда я знакомился с горшком, и как его удобнее надевать на голову. Кругом - моя, родная дикая тайга! И вдруг я вижу, на рыжей от окисла остановке свежей краской написано: «Punk's Not Dead!»
Кому, какому существу вообще пришло в голову тянуть за триста вёрст в настоящую и трудную тайгу вот эту вот баночку краски, чтобы, блядь, написать на умершей, ржавой как военная техника ВОВ остановке слова «Punk's Not Dead!».
Кому это было написано!? Кем - это ладно, хрен с ним, левшей у нас в стране много, но - кому!? Медведям? Волкам? Кабанам? Вообще тайге написано это дело? Но зачем?
И меня в кабине лесовоза тогда-то вот и пронзило насквозь длинной острой духовной спицей: я понял, что такое русский панк-рок. Это сильный порыв ветра, когда дубы хлопают в свои огромные ладоши, а маленькая собачка Лошарик ссыт кипятком от страха и пригибает свою шею к земле. Спросите: «Зачем»? Отвечу! Punk's Not Dead!
И когда вдруг над нами с Лошариком, а Лошарик - это наша маленькая вредная собачка гордых чешских кровей, а я её еще вдобавок называю «нано-доберман» - вдруг подул огромный ветер, сердце мое не выдержало, ребзя, и перестало биться. Если бы вы только знали, ребята, как я люблю ветры. Я их с детства не то, что жду - всякий раз дожидаюсь! Вы только представьте: я с Лошариком на газоне под вековыми дубами (есть у нас тут такие) ничего не делаем, так себе, просто стоим. И вдруг дубы начинают шевелить над крошечным Лошариком огромными своими лапами - подул, наконец, ветер-засранка. Все неожиданные ветры я с детства называю «ветер-засранка», потому что он как дунет вдруг, и дух твой по локтю, по рёбрам пробирается в штаны.
Лошарик же на своих вот этих вот тоненьких куриных бушевских ножках и вовсе задрожал, заскрипел старинным радиоприемником и бросился мне на ручки за спасеньем. Спасенье стояло с огромным пузом, и это собачку, скажем так, выручило. Дубы же, гады, этими мохнатыми зелеными лапами всё шумели и шумели, махали и махали над ошалелой головой моего Лошарика, который вновь и вновь с трудом мог проглотить обратно внутрь себя своё дико трепещущее, дрожащее в глотке сердечко.
«Эй, дубы, сволочи! - сказал я - он же еще маленький!» И погладил Лошарика по развивающимся на ветру ослиным (они правда ослиные) ушам. И дубы согласились.
Но тот ветер, тот утерянный ветер - как же я таких люблю! Я его же забыл схватить, я его потерял! А нанододик был доволен, обоссал все мыслимые или немыслимые столбики (это старикам на заметку!), а я с другой стороны этого пресловутого поводка скучал же, блин, ёлки, по ветру. Ветер с ирокезом, ветер - панкс-нот-дед!
Я расскажу вам историю, которую уже рассказывал тысячу раз, но я ею дышу и живу, поэтому не ругайтесь на старого жирного обоссаного панка!
Я как-то ехал на лесовозе по левому берегу Северной Двины к себе домой, на север, на родину, в дом на холме, на отшибе. Лесовоз ходит через тайгу накатанными дорогами, волоча за собой сосны, а раньше - при Хрущеве, эту дорогу хотели сделать социалистической и пустили по ней автобус. «Автобус на цыпочках»: потому что он садился постоянно, буквально каждые пять минут на брюхо на протоптанной глубокими лесовозами колее, и ему надо было вставать как бы на цыпочки...
Так вот, автобусы отменились, конечно: кому охота всю дорогу до парома из Шипицыно (это на атобусе ехать пять часов, ну около того) этот автобус вместо того своими руками и спинами толкать?
И вот еду на лесовозе, дядя Вася папироску заломал очередную, за окном - вот она, дикая моя, родная тайга: чувствуешь, как в открытую форточку она дышит тебе, подмигивает... И вдруг - хоба! - посреди тайги заброшенная ржавая остановка с того самого автобуса, который сняли с маршрута еще в те времена, когда я знакомился с горшком, и как его удобнее надевать на голову. Кругом - моя, родная дикая тайга! И вдруг я вижу, на рыжей от окисла остановке свежей краской написано: «Punk's Not Dead!»
Кому, какому существу вообще пришло в голову тянуть за триста вёрст в настоящую и трудную тайгу вот эту вот баночку краски, чтобы, блядь, написать на умершей, ржавой как военная техника ВОВ остановке слова «Punk's Not Dead!».
Кому это было написано!? Кем - это ладно, хрен с ним, левшей у нас в стране много, но - кому!? Медведям? Волкам? Кабанам? Вообще тайге написано это дело? Но зачем?
И меня в кабине лесовоза тогда-то вот и пронзило насквозь длинной острой духовной спицей: я понял, что такое русский панк-рок. Это сильный порыв ветра, когда дубы хлопают в свои огромные ладоши, а маленькая собачка Лошарик ссыт кипятком от страха и пригибает свою шею к земле. Спросите: «Зачем»? Отвечу! Punk's Not Dead!