(no subject)
Тетя Римма обладала секретом женской красоты. Она возвела эту красоту в совершенство, и щедро выставляла на показ, не тая ни от кого, не пряча, не жалея. Она одаривала всех улыбкой чуть постаревшей Джулии Робертс, и даже в темноте сияли во рту ее прелестные зубы: целый ряд золотых верхних, и серебряных нижних. Они блестели и на рассвете, когда солнце едва касалось лучами коричневых ворот перед ее домом, открывавшихся со скрипом под мычание коров, выводимых на пастбище ее мужем дедяй Грантом. Богатый русский язык не способен передать во всей красе уменьшительно-ласкательное имя дяди Гранта, которого во всей деревне называли Hrandik. Буква 'и' не мягкая, читается как 'ы', а буква 'а' смягчалась, становилась 'я'.
Тетя Римма улыбалась ему своими драгоценными зубами, кутаясь от утренней прохлады в мягкий голубой халат, и, захлопнув за мужем и коровами тяжелые коричневые ворота, шла печь хлеб. Разместив круглые караваи, продолговатые матнакаши и плоские пури в печь, она направлялась в подвал, где нужно было проверить закваску для мацуна, замесить тесто для пирожков, пожарить начинку из капусты. Затем позавтракать хлебом, соленым сыром и пучком зелени, выпить чаю из мяты, поработать в саду, сварить обед, нарвать базилика, повесить белье на грубые серые веревки, чтобы сушилось на ветру, пахнущем коровьим навозом, на ветру с пастбищ, где рос дикий терень, который в деревне называли 'дзорен', где орлы порхали так низко, что пастухам приходилось прятать ягнят под сень колючих кустов. Сделать все это нужно было до прихода с пастбища своих любимцев: мужа и коров.
У тети Риммы и дяди Гранта не было детей. Они уже могли бы няньчить внуков, но жизнь сложилась так, как сложилась, и всю свою накопленную нежность и заботу они отдавали своим коровам. Курам иногда тоже выпадала удача, но коровы, они же особые. Они смотрят на тебя томными глазами, окаймленными длинными ресницами, и сердце твое тает, и ты нежно обнимаешь пальцами их вымя, потягивая осторожно, чтобы не сделать больно, и корова от радости медленно мычит, играя хвостом, и полуржавое ведро наполняется теплым, так вкусно пахнущим молоком. Любить, одаривать, охранять. Такими были они, любящими, дарящими себя самих, молоко своих коров, дары своего сада тем, кто являлся им дальними роственниками, деревенскими соседями, может даже друзьями. Дядя Грант приходился родственником моему деду. Я даже не знаю, каким именно родственником, возможно, двоюродным племянником. Он был застенчивым, неразговорчивым мужчиной, золотых зубов у него было намного меньше, чем у жены, и кепку он носил всегда одну и ту же, буть то дождь или солнце. Мне он казался немного скучным, и я совсем не понимала, как с ним целыми днями и годами живет такая незаурядная тетя Римма. Когда я при маме упоминала о тетьримминых зубах, и что я хочу такие же, когда вырасту, мама в ужасе закатывала глаза и, потрепав меня по волосам, говорила: глупышка. Я считала, что мама ничего не понимает в моде, и мечтала тайком о золотых и серебряных рядах во рту и такой же длинной зеленой шерстяной юбке, чуть перепачканной коровьим навозом. Я мечтала, что научусь доить коров также легко и нежно, как она, и даже заставлю себя полюбить парное молоко на вкус. Мне очень нравился запах парного молока, мягкий как вата, такой до невозможности деревенский и уютный, но почему- то сильно отвращал его вкус. Однако, я выпивала, зажмурясь, до последней капли, целую кружку этого молока, чтобы не обидеть тетю Римму, и выдыхала, откашливаясь, долго и громко, освобождая свой рот от отвратительного, как мне казалось, вкуса, отвернувшись, чтобы снова не обидеть, не лишиться той симпатии и любви, которыми она меня окутывала с момента нашего знакомства.
И однажды, приехав в деревню очередным летом на школьные каникулы, я поняла, что вошла в тетьриммино доверие до такой степени, что мне было позволено подоить корову. Для меня этот день был знаменательным, как для юного музыканта - первый концерт. Ну или что-то в этом роде. Я почему-то решила одеть одно из своих красивых платьев. Китайское, с оборками, помните такие наверно. Обо было белое с розовыми цветами, и с двумя кармашками по бокам. Белые босоножки на босу ногу. И - топать с бабушкой по деревенской пыли и грязи, к коричневым воротам, за которыми меня ждал мой первый экзамен. Мне нужно было показать себя с хорошей стороны, ибо, навреди я корове, я могла бы пасть низко в глазах тети Риммы. О том, что корова могла навредить мне, я почему-то тогда не подумала. Дяди Гранта не было дома, моя корова ждала меня в загоне, томна и одинока. Тетя Римма принесла ведро поменьше, новое, синее. Низкая табуретка, которая всегда стояла в загоне, была покрыта овечьей шкуркой, чтобы я не испачкала свое платье. На меня был надет красный фартук с разноцветными пятнами.
Я села на табуретку, моя бабушка попросила тетю Римму не отходить от меня ни на шаг, хотя она и не собиралась этого делать, корова странно покосилась на меня, но стояла смирно. От волнения у меня вспотели руки. Мне захотелось оказаться в тот момент на родной бабушкиной кушетке, лежа на животе с любимой книгой, подальше от коровы и этого ведра под ее вымем, но пути назад не было.
- Потрогай ее, погладь, привыкни к ней, - улыбаясь, учила меня тетя Римма. Она зажала вымя коровы между пальцами, уверенно потянула, и показалась белая струя, быстрая и весело журчащая. Она ручейком вливалась в новое синее ведро, и казалось, что нет ничего на свете легче и приятней, чем доить корову. Мне предстояло сделать то же самое.
Но я слишком волновалась, и тянула как-то слабо, вяло. Пальцы, казалось, отделились от тела. Я вцепилась в коровье вымя, прилипнув к своей табуретке. Тетя Римма учила работать телом, выгибаться когда надо, иногда сидеть прямо, ноги твердо на земле, чтобы корова чувствовала твою силу, и не боялась. Нужно взаимное доверие, понимаешь, детка?
Я не знала, доверяет ли мне корова, но я ей очень доверяла. Я была благодарна корове за то, что она стоит смирно, даже не машет хвостом, не бьет ногами, как она могла бы, сделай я ей больно, и даже не мычит. Пальцы мои приобретали уверенность, ноги перестали дрожать, и через несколько минут ведро начало наполняться молоком. Оно тонкими струями стекало с моих пальцев, мне нравился звук вливающейся в ведро жидкости, я потихоньку входила в азарт, тетя Римма зарделась, корова, наверно, тоже, моя бабушка время от времени подходила посмотреть, как у нас идут дела, и я решила, что можно начать тянуть посильней. Я села прямо и очень уверенно дернула за вымя с такой силой, что сама испугалась. Корове эта идея показалась несколько дерзкой, и она вдруг резко повернулась ко мне не только головой, но и всем телом, и громко замычала. Эта неожиданная перемена в ее поведении меня застала врасплох, и я от испуга случайно дернула ногой и перевернула ведро с молоком. Ну конечно. Мои красивые белые сандалии покрылись пенкой, смешанной с грязью, бело-коричневая жидкость брызнула на платье и на лицо, я отшатнулась и свалилась с табуреки, а тетя Римма засмеялась, сняла с меня фартук и повела пить мятный чай. Предварительно умыв холодной водой и заставив снять с себя мокрое грязное платье. Мне достался ее голубой мягкий халат.
Корову слегка пожурили, ей было приказано остаться в загоне. Первый блин комом, - сказала тетя Римма, а может и не сказала, ибо по-армянски эта фраза звучит совсем иначе, но доить своих коров она мне не запретила. Только приносила уже ведро побольше, а меня просила не нервничать, и одеваться для таких случаев попроще. На всякий случай.
Тетя Римма улыбалась ему своими драгоценными зубами, кутаясь от утренней прохлады в мягкий голубой халат, и, захлопнув за мужем и коровами тяжелые коричневые ворота, шла печь хлеб. Разместив круглые караваи, продолговатые матнакаши и плоские пури в печь, она направлялась в подвал, где нужно было проверить закваску для мацуна, замесить тесто для пирожков, пожарить начинку из капусты. Затем позавтракать хлебом, соленым сыром и пучком зелени, выпить чаю из мяты, поработать в саду, сварить обед, нарвать базилика, повесить белье на грубые серые веревки, чтобы сушилось на ветру, пахнущем коровьим навозом, на ветру с пастбищ, где рос дикий терень, который в деревне называли 'дзорен', где орлы порхали так низко, что пастухам приходилось прятать ягнят под сень колючих кустов. Сделать все это нужно было до прихода с пастбища своих любимцев: мужа и коров.
У тети Риммы и дяди Гранта не было детей. Они уже могли бы няньчить внуков, но жизнь сложилась так, как сложилась, и всю свою накопленную нежность и заботу они отдавали своим коровам. Курам иногда тоже выпадала удача, но коровы, они же особые. Они смотрят на тебя томными глазами, окаймленными длинными ресницами, и сердце твое тает, и ты нежно обнимаешь пальцами их вымя, потягивая осторожно, чтобы не сделать больно, и корова от радости медленно мычит, играя хвостом, и полуржавое ведро наполняется теплым, так вкусно пахнущим молоком. Любить, одаривать, охранять. Такими были они, любящими, дарящими себя самих, молоко своих коров, дары своего сада тем, кто являлся им дальними роственниками, деревенскими соседями, может даже друзьями. Дядя Грант приходился родственником моему деду. Я даже не знаю, каким именно родственником, возможно, двоюродным племянником. Он был застенчивым, неразговорчивым мужчиной, золотых зубов у него было намного меньше, чем у жены, и кепку он носил всегда одну и ту же, буть то дождь или солнце. Мне он казался немного скучным, и я совсем не понимала, как с ним целыми днями и годами живет такая незаурядная тетя Римма. Когда я при маме упоминала о тетьримминых зубах, и что я хочу такие же, когда вырасту, мама в ужасе закатывала глаза и, потрепав меня по волосам, говорила: глупышка. Я считала, что мама ничего не понимает в моде, и мечтала тайком о золотых и серебряных рядах во рту и такой же длинной зеленой шерстяной юбке, чуть перепачканной коровьим навозом. Я мечтала, что научусь доить коров также легко и нежно, как она, и даже заставлю себя полюбить парное молоко на вкус. Мне очень нравился запах парного молока, мягкий как вата, такой до невозможности деревенский и уютный, но почему- то сильно отвращал его вкус. Однако, я выпивала, зажмурясь, до последней капли, целую кружку этого молока, чтобы не обидеть тетю Римму, и выдыхала, откашливаясь, долго и громко, освобождая свой рот от отвратительного, как мне казалось, вкуса, отвернувшись, чтобы снова не обидеть, не лишиться той симпатии и любви, которыми она меня окутывала с момента нашего знакомства.
И однажды, приехав в деревню очередным летом на школьные каникулы, я поняла, что вошла в тетьриммино доверие до такой степени, что мне было позволено подоить корову. Для меня этот день был знаменательным, как для юного музыканта - первый концерт. Ну или что-то в этом роде. Я почему-то решила одеть одно из своих красивых платьев. Китайское, с оборками, помните такие наверно. Обо было белое с розовыми цветами, и с двумя кармашками по бокам. Белые босоножки на босу ногу. И - топать с бабушкой по деревенской пыли и грязи, к коричневым воротам, за которыми меня ждал мой первый экзамен. Мне нужно было показать себя с хорошей стороны, ибо, навреди я корове, я могла бы пасть низко в глазах тети Риммы. О том, что корова могла навредить мне, я почему-то тогда не подумала. Дяди Гранта не было дома, моя корова ждала меня в загоне, томна и одинока. Тетя Римма принесла ведро поменьше, новое, синее. Низкая табуретка, которая всегда стояла в загоне, была покрыта овечьей шкуркой, чтобы я не испачкала свое платье. На меня был надет красный фартук с разноцветными пятнами.
Я села на табуретку, моя бабушка попросила тетю Римму не отходить от меня ни на шаг, хотя она и не собиралась этого делать, корова странно покосилась на меня, но стояла смирно. От волнения у меня вспотели руки. Мне захотелось оказаться в тот момент на родной бабушкиной кушетке, лежа на животе с любимой книгой, подальше от коровы и этого ведра под ее вымем, но пути назад не было.
- Потрогай ее, погладь, привыкни к ней, - улыбаясь, учила меня тетя Римма. Она зажала вымя коровы между пальцами, уверенно потянула, и показалась белая струя, быстрая и весело журчащая. Она ручейком вливалась в новое синее ведро, и казалось, что нет ничего на свете легче и приятней, чем доить корову. Мне предстояло сделать то же самое.
Но я слишком волновалась, и тянула как-то слабо, вяло. Пальцы, казалось, отделились от тела. Я вцепилась в коровье вымя, прилипнув к своей табуретке. Тетя Римма учила работать телом, выгибаться когда надо, иногда сидеть прямо, ноги твердо на земле, чтобы корова чувствовала твою силу, и не боялась. Нужно взаимное доверие, понимаешь, детка?
Я не знала, доверяет ли мне корова, но я ей очень доверяла. Я была благодарна корове за то, что она стоит смирно, даже не машет хвостом, не бьет ногами, как она могла бы, сделай я ей больно, и даже не мычит. Пальцы мои приобретали уверенность, ноги перестали дрожать, и через несколько минут ведро начало наполняться молоком. Оно тонкими струями стекало с моих пальцев, мне нравился звук вливающейся в ведро жидкости, я потихоньку входила в азарт, тетя Римма зарделась, корова, наверно, тоже, моя бабушка время от времени подходила посмотреть, как у нас идут дела, и я решила, что можно начать тянуть посильней. Я села прямо и очень уверенно дернула за вымя с такой силой, что сама испугалась. Корове эта идея показалась несколько дерзкой, и она вдруг резко повернулась ко мне не только головой, но и всем телом, и громко замычала. Эта неожиданная перемена в ее поведении меня застала врасплох, и я от испуга случайно дернула ногой и перевернула ведро с молоком. Ну конечно. Мои красивые белые сандалии покрылись пенкой, смешанной с грязью, бело-коричневая жидкость брызнула на платье и на лицо, я отшатнулась и свалилась с табуреки, а тетя Римма засмеялась, сняла с меня фартук и повела пить мятный чай. Предварительно умыв холодной водой и заставив снять с себя мокрое грязное платье. Мне достался ее голубой мягкий халат.
Корову слегка пожурили, ей было приказано остаться в загоне. Первый блин комом, - сказала тетя Римма, а может и не сказала, ибо по-армянски эта фраза звучит совсем иначе, но доить своих коров она мне не запретила. Только приносила уже ведро побольше, а меня просила не нервничать, и одеваться для таких случаев попроще. На всякий случай.