Грязно живут хозяева (на смерть Бабеля)
Исаак Бабель (1894-1940)
Оказывается, 27 января 1940 года был расстрелян Исаак Бабель - по-моему, один из величайших писателей 20 века в русской литературе. А может, и не только в русской, а в мировой. Его "Конармия" абсолютно грандиозная вещь, читать ее - страшно, как падать с высоты во сне. Но она же и прекрасна, прежде всего своим языком. Такого невероятного русского языка больше не найти ни у кого, разве что у Лермонтова.
Знаю, вся эта унылая клака "русских националистов" со щами в бороде - галковские, крыловы и прочие страдальцы "за русский народ" - Бабеля ненавидят просто истово, мучительно, до воя. Им кажется, что это "по идейным соображениям", но нет. В принципе, эта ненависть даже в какой-то степени делает им честь: у ребят, стало быть, есть какое-никакое чувство родного языка, и в глубине души они понимают, что так писать ПО-РУССКИ ни один "русский националист" не сможет никогда; а если так, если еврей пишет по-русски настолько лучше - то какие же они русские националисты? "Если бога нет - то какой же я штабс-капитан?"
Никакой, в том-то и дело. Бабель уже тем, что он БЫЛ, отрицает русский щщаной национализм как таковой. Его расстреляли, но поздно - "Конармию" уже не удержать.
Есть в этом большая ирония, конечно. Почему такой неимоверный дар писать по-русски был дан еврею с именем Исаак?! Были же ивановы, петровы, катаевы... Нет ли в этом несправедливости?
Да ладно, ей-богу, какая разница. Это ведь дар всем нам, в конечном счете. Одной вещью неимоверной красоты и трагичности стало больше, и она НАША, и никто ее не отнимет. Радоваться надо, а не слушать дурачков с их мелкими амбициями.
"Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова,
нежный свет загорается в ущельях туч, штандарты заката
веют над нашими головами. Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в
вечернюю прохладу. Почерневший Збруч шумит и закручивает пенистые узлы
своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна
лежит на волнах. Лошади по спину уходят в воду, звучные потоки сочатся
между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет и звонко порочит богородицу.
Река усеяна черными квадратами телег, она полна гула, свиста и песен,
гремящих поверх лунных змей и сияющих ям.
Поздней ночью приезжаем мы в Новоград. Я нахожу беременную женщину на
отведенной мне квартире и двух рыжих евреев с тонкими шеями; третий спит,
укрывшись с головой и приткнувшись к стене. Я нахожу развороченные шкафы в
отведенной мне комнате, обрывки женских шуб на полу, человеческий кал и
черепки сокровенной посуды, употребляющейся у евреев раз в году - на
пасху.
- Уберите, - говорю я женщине. - Как вы грязно живете, хозяева...
Два еврея снимаются с места. Они прыгают на войлочных подошвах и
убирают обломки с полу, они прыгают в безмолвии, по-обезьяньи, как японцы
в цирке, их шеи пухнут и вертятся. Они кладут на пол распоротую перину, и
я ложусь к стенке, рядом с третьим, заснувшим евреем. Пугливая нищета
смыкается над моим ложем.
Все убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою круглую,
блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном".
Что тут скажешь... "Не может быть, чтобы такой язык не был дан великому народу".