Таисия. Квента
Таисии 17 лет, хотя выглядит она младше. Невысокая тощая девчонка. Глаза серо-зеленые, волосы серо-русые, веснушки серые. Соседские мальчишки дразнили её заморышем, а мать называла Воробушком. Воробушек и есть)
Отца своего Тася помнит плохо. Большой, с колючей черной бородой и апостольским именем Петр, он был деревенский плотник. Кому крыльцо новое справить, кому стул стесать - это всё к нему. И конечно, как помрёт кто, так гроб Петр делать будет непременно. Хорош был мастер, работу делал добротную, да и резьбой мог украсить. Часто он уезжал, выполняя заказы в дальних локациях, привозил подарки жене с дочерью, то пряник вкусный, то костяной гребешок с затейливым рисунком, а то колечко с камушком цветным. Хорошо жила его семья, не бедствовала.
Зато маму девочка помнит очень хорошо. Округлые материны колени, округлое нежное лицо, и мягкий, тоже как бы округлый голос, напевающий целыми днями песенки - за работой ли, за отдыхом, или засыпающей дочке на ушко. Песне сердце радуется, так чего ж не петь, говорила Настасья, плотникова жена, и пела, ожидая мужа из очередной поездки, а маленькая Тася подпевала, и так ладно у них двоих выходило, что слушать любо дорого.
И подруги были у Таси, как не быть. И Акилина с Варварой, и Глашка, Сашка, Машка да Наташка, и ещё девчата с дальних дворов. В компании и работать было сподручнее, и в избе сесть, вместе прясть или шить - самое милое да распрекрасное дело было. Особо дружна она была с Натальей, чьи родители жили от Таси через дом. Вместе по чердакам лазали, вместе в пруду рыбу удили, вместе проказничали, только люлей огребали по-отдельности, Наталья от своих родителей, Тася от своих.
Как-то раз поехали отец с матерью на масленичную ярмарку в дальнее село, а Таисию с собой не взяли, она только-только от зимней хвори оправилась, слаба была. Оставили её у соседей гостить, у родителей той самой Наташки. Обещали за два дня обернуться, ну за три в худшем случае. Уехали, а обратно только весть пришла, что ярмарку пожгли разбойники, людей кого прибили до смерти, кого с собой увели, и тасины родители тоже там сгинули.
И осталась Тася сироткой на свою двенадцатую весну, а куда сиротку-то девать? Хотела наташкина мать оставить её в своей семье, да муж не разрешил. Сказал - своих ртов девять штук, куда нам десятый? Так что как сорок дней по тасиным родителям прошли, как панихиды по ним все отслужили, какие полагаются, с ближним обозом да с провожатым отправили Тасю туда, куда всех девочек-сирот отправляют, в монастырь Святой Надежды. Там сестры и на ноги поставят, и ремеслу научат, и приданое небольшое дадут, ежели девка как вырастет, не в монастыре монашенкой останется, а замуж пойдет.
В монастыре сестры её в сиротское платье переодели, к другим девочкам-сиротам поселили, стол дали да к делу приставили. И стало у неё два главных занятия - на клиросе петь да в рухольной шить. Голосок у Таси был легкий, звонкий, регент мать Фотиния как его услышала, сразу девчоночку в хористки и будущие чтицы определила. А к швейному делу Тася сама попросилась, очень уж ей с нитками да тряпицами возиться нравилось. Хотя конечно доводилось ей и полы драить, и на кухне попотеть, и коровники чистить, да мало ли трудов в большом хозяйстве.
Так шли месяц за месяцем, год за годом. Тася в монастыре прижилась, освоилась и встретила там своё семнадцатилетие. Жила бы и дальше, если бы не влипла в одну историю.
Подарили однажды отцу архимандриту книгу новую для его личной библиотеки, житие мученицы Татианы. Да не простую, а с искусными цветными иллюстрациями, изображающими в подробностях жизнь, мучения и смерть святой. Слухи об этих диковинных картинках гуляли по всему монастырю и не давали Таисии покоя, страсть как хотелось ей поглядеть такую невидаль, хоть краешком глаза.
Потому однажды, когда преосвященнейшего Сергия не было в монастыре, она умыкнула ключи от его покоев у келейника и пробралась внутрь. А там в гостиной книжек - видимо-невидимо, целых пять здоровенных полок! Нашла она нужную книгу и спряталась её разглядывать за большое кресло у самого окна, чтобы если кто вдруг зашел, никого бы не увидел.
И только она книжку раскрыла, как вдруг двери отворились, и в свои покои вошел сам преосвященнейший, да с ним духовник монастыря, отец Евпатий. Вернулся Владыка, видать, раньше времени из своей поездки. Тася за креслом замерла ни жива ни мертва, а отцы как раз в гостиной устроились чай пить да разговоры разговаривать.
- Эх, отче, - сказал архимандрит отцу Евпатию. - Плохо вышло у нас с беседой. Говорил я с князем про этих паскудников, про чернобоков. Говорил, увещевал, упрашивал даже. Так тот, охальник, и слышать ничего не хочет! Не твоё это дело, мол, не мешай, знаю, что творю. А как не мое дело, если у нас в хрестиянском поселении, выходит, целый полк этих демонов сидит! И ведь даже не таятся, всем видом про то хвастают! Один в перьях вороновых, другой рогатый, третий с черепом голым заместо лица, и такие черти живут не тужат прямо в православном граде, промеж людей божьих, куда такое годится!.. - Сергий закручинился и начал прихлебывать вкусный монастырский чай с успокаивающими травами.
- Стоит ли так печалиться, Владыка, - ответствовал отец Евпатий. - Может, князь и своенравен, но дело свое знает, земли и людей своих блюдет. В храм ходит, к таинствам приступает, десятину платит исправно. А чернобоки, что чернобоки. Может, и не демоны они вовсе? Подумаешь, перья да мертвые кости. Может, они для страху так наряжаются, врагов княжьих пугать? Что нам знать о делах тайных княжеских? Может....
И тут Тася, заслушавшись, упустила из рук книжку, та по полу и стукни! Заглянули почтенные старцы за кресло, там Тасю и обнаружили. Вытащили её из-за того кресла да давай расспрашивать, кто её подослал и зачем. Тася им рассказывает про книжку и про картинки, а отцы не верят. Скажи им да скажи, кто научил, кто ключ дал, да кому рассказать велено. Под конец Тася расплакалась, до того ей и стыдно было, и обидно, что её не слушают.
- Что ж теперь делать с нею? - спросил утомившийся бестолковыми расспросами отец Евпатий. - Правда что ли не подосланная, а просто девка глупая? Может в дальний скит сослать с клятвой молчания?
- Глупая али умная, то нам без разбору, - отвечал печально преосвященнейший. - Она нас слышала, если передаст это кому, князь не простит. Нельзя так рисковать, тут даже язык отрезанный не поможет, небось грамотная.
Тася обомлела. Нет, она слышала всякое. Что, бывало, крепко провинившуюся послушницу сажали в холодную келью зимой без теплой одежды, или что секли кнутом чуть ли не до смерти, или что за кражу руку отсекали. Но до этого дня не думалось ей, что подобное несчастье может её коснуться.
А Сергий вдруг спохватился, что девчонка-то его слышит, и сказал вроде как ласково: «Не бойся, девочка, никто тебе язык резать не будет. Так и быть, отправим в дальний скит на месяц, а пока в отдельной келье тысячу поклонов сделаешь», но Тася ему уже не поверила. Больно сладкий голос у него был, больно крепко за руку её постарался взять - вроде как ободряя, а на деле чтобы не сбежала. Кивнула, голову опустила, вроде как послушная да согласная, а потом как вцепится зубами в преосвященнейшую руку! Вырвалась, и зайцем к двери скок! Наружу вылетела да дала стрекача по коридорам, только святые отцы её и видели. Старые уже оба, куда им до её прыти - когда до двери добрались, девчонки и след простыл.
А та с перепугу неслась по переходам главного корпуса так, как будто за ней волки гнались. И как на беду, выворачивая из-за очередного угла налетела на саму матушку иегуменью, шедшую по своим делам с какими-то бумагами в руках.
Таисия сбивчиво прощенья просит да разлетевшиеся бумажки собирает, а мать Александра отряхивается да на неё молча поглядывает - не каждый день такое бывает, чтобы собственные послушницы с ног сбивали. Потом взяла иегуменья собранные бумаги одной рукой, девочку за плечо другой рукой, и к себе в кабинет её повела. Пока шли, Тася притихла, точно котенок, которого за шкирку прихватили, а как в кабинет настоятельницы зашли, упала ей в ноги да повинилась во всём. Рассказала и про картинки, и про чернобоков, и про отрезанный язык.
Мать Александра её молча выслушала, подумала и сказала:
- Грех за тобой, Таисия. И что тайно пошла картинками взор усладить. И что не показала себя, как Владыка зашел. Что разговор подслушала, уши не заткнула, хотя знала, что не для тебя те беседы были. Признаешь ли?
Тася кивнула и опустила голову, стараясь не разреветься. Иегуменья кругом была права. Мать Александра продолжила:
- То вина большая, и наказанию за неё быть. Но девочка ты добрая, и смерти я твоей не хочу. Потому епитимью тебе дам, и другой кары за эти проступки тебе не будет, если ты её выполнишь. Ты уйдешь из обители, уедешь из Ипатова, вернешься из послушниц в мир и никогда, слышишь, никогда-никогда не вернешься сюда. Поняла ли?
Тася опять кивнула. Слезы текли по её красным от стыда щекам, плечи вздрагивали, но она не издавала ни звука.
Иегуменья же опять продолжала:
- В монастыре будут сказывать, что ты украла что-то ценное и сбежала, память о тебе тут останется недобрая. Это часть наказания, прими со смирением. Про чернобоков тех никому не говори, тебе же от того польза будет. Не говори, что ты из наших краёв. Не говори, что знаешь кого-нибудь отсюда. Имя себе возьми другое, зовись Софией. То не епитимья, то совет мой тебе. Поняла? Жди здесь, я найду, как тебя отсюда отправить. И сиди тихо, девочка, тебя по всему монастырю уже искать должны. С Богом.
И мать настоятельница вышла из кабинета, закрыв дверь на ключ и оставив там потрясенную до глубины души Тасю. Или уже Софию? А всего два часа спустя Таисия-Софья, прикрытая каким-то тряпьем, выехала за ворота на дне монастырской телеги, ехавшей по хозяйственным надобностям в город.
(Предполагаю, что иегуменья знала каким-то боком про городовиковских агентов и напрямую им свою подопечную и сплавила. Может, они с келейницей её разговаривали, может, какие-то более хитрые связи у неё с ними.)
----------------------
***
Из невошедшего в основной текст прикручу один отрывок. Для основного сюжета он не важен, но так мне нравится, что не прикрутить не могу, сил моих на это нет.
... а иподьякону Василию, курчавому до невозможности, Таисия однажды тайком вышила на подряснике с изнанки таковую надпись:
Я овца шерстяная многогрешная. Бекаю на хороших людей.
За что? А за то, что Василий пробовал её воспитывать в лучших традициях юношеского максимализма, требуя большей четкости дикции на чтении запричастных. Что ответить ему на его придирки, она в тот раз не придумала, у неё часто не получалось найти нужные слова вовремя. Зато позже, обнаружив в рухольной его подрясник на починке, она со всей любовью его и заштопала, и украсила. Василий надпись довольно скоро обнаружил - хоть она и была видна только с исподней стороны, но толстые суровые нитки ощутимо задевали кожу. Однако спарывать самообличение не стал, и даже показал рубаху своему духовнику, который немало над этой историей смеялся.