саломея в Вахтангова
Ну, вот, теперь про "Саломею" в Вахтангова, хотя она была 10-го.
Увидеть на сцене свой родной почерк, в котором ты вырос (потому что Дроздова, основательница БЕЗ ВЫВЕСКИ, была щукинка и вахтанговка), но доведенный до совершенства и почти до абсурда, -- бесценно.
Первая реакция: вот так должен выглядеть ритуальный театр, куда я, господи, лезу.
Вторая, отложенная: пока я могу, я *буду* заниматься этим -- оно слишком прекрасно... да и все равно I have no other choice.
"Саломею" можно решить очень по-разному, от жеманного до зубовного скрежета Виктюка до тривиальной до него же Метовской постановки Штрауса, -- каждая хороша в своем роде, это поистине золотая пьеса... если понимать О ЧЕМ ставишь.
И в этом ряду вахтанговская -- из самых лучших. Потому что в ней человеческая сердечная правда доведена до символистской условности, и в итоге получается драматический ритуал.
Семь чудесных вещей, которыми можно любоваться по отдельности.
1. Графика расположения актеров и элементов сценографии в пространстве площадки безупречна, она из но, вернее, из кабуки. Самоценной графической эстетичностью спектакль отсылает к независимым английским постановкам рубежа веков, когда на сцену полез символизм и прочее прекрасное язычество.
2. Жонгляж реализмом, гиперреализмом и вахтанговской почти клоунадной условностью в игре завораживает. Вторые персонажи движутся в одном из этих ключей, первые -- постоянно и виртуозно скачут из одного в другой.
3. Иродиада, которая часто служит чисто декоративной фигурой с бессмысленными повторяющимися репликами, здесь -- священное чудовище, от которого на загривке шерсть встает дыбом. Деньги, привилегии, властные механизмы сколько угодно могут быть в руках иродов, но вот это -- *царского рода", а они лишь гоняют верблюдов. Оно от богов, и Ирод правит только потому, что рядом на троне восседает она. Страшный, пустой, пьяный взгляд из-под короны, где человеческого разума -- хорошо если половина, а остальное -- вакантное место, по праву крови предназначенное для богов. Которые, кажется, перестали заглядывать. И эта ее мелодекламационная игра интонациями, в которой кто-то увидит просто пресыщенную поп-диву, а кто-то -- привычку к чтению священных текстов, которую не вытравишь уже ничем, пусть она уже низачем и не нужна...
4. И Ирод так жив, комичен и мил именно потому что рядом это японско-микенское чучело Великой матери. Дивный контраст, прекрасно сделанный.
3. Сама Саломея -- о том, как волей судеб капризное "хочу!" вздорной трехлетки случайно проткнуло Истинной волей чистого мифа, а дальше на эту ось намотало всех. И прежде всего саму девочку. Заходящийся в монотонной детской истерике с перерывами на вдох плач по Иоканаану -- самая грубая и прекрасная работа, какую я видел в этой сцене.
4. Иоканаан сначала не нравится. Похож на студента первого курса ГИТИСа, фигеющего от собственного мастерства. Но в этом самая соль: когда на голову *молодому* пророку падает бог, у него поневоле должна начаться мания величия пополам с приливами экстаза. Когда пророку сорок, этого неофитского кокетства уже не остается. Особенно не нравится голос -- слишком мирской, слишком самонадеянный, слишком "я"... где еще нет этого всесокрушающего восторга и распада личности, свойственных одержимости, -- но...
Во французском "Распутнике" герои как-то рассуждали о философии being served some blowjobs -- и вот этот голос, который вдруг начинает прыгать по модуляциям и слегка задыхаться на ровном месте, не теряя нить повествования, -- он оттуда. У атлета-Иоканаана просто отголоски оргазма -- его молодой организм ТАК читает прикосновение божьего пальца к темечку.
Усекновение головы решено идеально -- идеально реалистично и идеально условно.
5. Семь покрывал -- да, о да! Хочешь--не хочешь, а кульминация, самая ударная, эффектная сцена пьесы, после которой/из-за которой все и случается. Элементарный прием, но как страшно, как обреченно, как *ныне возносится душа моя к господу...*
Символизм до боли сердечной.
6. Шекспировский елизаветинский пажик-сопрано прямиком из "Турандот" и мим-сириец -- Дураки-путники по путям мистерий, с которых всё всегда начинается.
Прислушался старик, на мост взойдя.
Бредут они с приятелем на юг
Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
Одежда коннемарская в лохмотьях;
Но держат шаг размеренный, как будто
Им путь еще неблизкий до постели,
Хоть поздняя ущербная луна
Уже взошла. Прислушался старик...
7. Столько графических отсылок к изобразительному искусству и истории театра -- лукуллово пиршество.
*
Мучительно хочется еще. В июне пойду.
Увидеть на сцене свой родной почерк, в котором ты вырос (потому что Дроздова, основательница БЕЗ ВЫВЕСКИ, была щукинка и вахтанговка), но доведенный до совершенства и почти до абсурда, -- бесценно.
Первая реакция: вот так должен выглядеть ритуальный театр, куда я, господи, лезу.
Вторая, отложенная: пока я могу, я *буду* заниматься этим -- оно слишком прекрасно... да и все равно I have no other choice.
"Саломею" можно решить очень по-разному, от жеманного до зубовного скрежета Виктюка до тривиальной до него же Метовской постановки Штрауса, -- каждая хороша в своем роде, это поистине золотая пьеса... если понимать О ЧЕМ ставишь.
И в этом ряду вахтанговская -- из самых лучших. Потому что в ней человеческая сердечная правда доведена до символистской условности, и в итоге получается драматический ритуал.
Семь чудесных вещей, которыми можно любоваться по отдельности.
1. Графика расположения актеров и элементов сценографии в пространстве площадки безупречна, она из но, вернее, из кабуки. Самоценной графической эстетичностью спектакль отсылает к независимым английским постановкам рубежа веков, когда на сцену полез символизм и прочее прекрасное язычество.
2. Жонгляж реализмом, гиперреализмом и вахтанговской почти клоунадной условностью в игре завораживает. Вторые персонажи движутся в одном из этих ключей, первые -- постоянно и виртуозно скачут из одного в другой.
3. Иродиада, которая часто служит чисто декоративной фигурой с бессмысленными повторяющимися репликами, здесь -- священное чудовище, от которого на загривке шерсть встает дыбом. Деньги, привилегии, властные механизмы сколько угодно могут быть в руках иродов, но вот это -- *царского рода", а они лишь гоняют верблюдов. Оно от богов, и Ирод правит только потому, что рядом на троне восседает она. Страшный, пустой, пьяный взгляд из-под короны, где человеческого разума -- хорошо если половина, а остальное -- вакантное место, по праву крови предназначенное для богов. Которые, кажется, перестали заглядывать. И эта ее мелодекламационная игра интонациями, в которой кто-то увидит просто пресыщенную поп-диву, а кто-то -- привычку к чтению священных текстов, которую не вытравишь уже ничем, пусть она уже низачем и не нужна...
4. И Ирод так жив, комичен и мил именно потому что рядом это японско-микенское чучело Великой матери. Дивный контраст, прекрасно сделанный.
3. Сама Саломея -- о том, как волей судеб капризное "хочу!" вздорной трехлетки случайно проткнуло Истинной волей чистого мифа, а дальше на эту ось намотало всех. И прежде всего саму девочку. Заходящийся в монотонной детской истерике с перерывами на вдох плач по Иоканаану -- самая грубая и прекрасная работа, какую я видел в этой сцене.
4. Иоканаан сначала не нравится. Похож на студента первого курса ГИТИСа, фигеющего от собственного мастерства. Но в этом самая соль: когда на голову *молодому* пророку падает бог, у него поневоле должна начаться мания величия пополам с приливами экстаза. Когда пророку сорок, этого неофитского кокетства уже не остается. Особенно не нравится голос -- слишком мирской, слишком самонадеянный, слишком "я"... где еще нет этого всесокрушающего восторга и распада личности, свойственных одержимости, -- но...
Во французском "Распутнике" герои как-то рассуждали о философии being served some blowjobs -- и вот этот голос, который вдруг начинает прыгать по модуляциям и слегка задыхаться на ровном месте, не теряя нить повествования, -- он оттуда. У атлета-Иоканаана просто отголоски оргазма -- его молодой организм ТАК читает прикосновение божьего пальца к темечку.
Усекновение головы решено идеально -- идеально реалистично и идеально условно.
5. Семь покрывал -- да, о да! Хочешь--не хочешь, а кульминация, самая ударная, эффектная сцена пьесы, после которой/из-за которой все и случается. Элементарный прием, но как страшно, как обреченно, как *ныне возносится душа моя к господу...*
Символизм до боли сердечной.
6. Шекспировский елизаветинский пажик-сопрано прямиком из "Турандот" и мим-сириец -- Дураки-путники по путям мистерий, с которых всё всегда начинается.
Прислушался старик, на мост взойдя.
Бредут они с приятелем на юг
Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
Одежда коннемарская в лохмотьях;
Но держат шаг размеренный, как будто
Им путь еще неблизкий до постели,
Хоть поздняя ущербная луна
Уже взошла. Прислушался старик...
7. Столько графических отсылок к изобразительному искусству и истории театра -- лукуллово пиршество.
*
Мучительно хочется еще. В июне пойду.