02. ПОТТО В. А.ГИБЕЛЬ ОТРЯДА РУКИНА В 1870 ГОДУ.

[sandra_rimskaya]

Начало. Часть 1.

Здесь, в беглых заметках, не место рассказывать подробно о тех мерах, которые наконец были приняты к успокоению взволнованной степи. Вооруженный мятеж в Уральской области подавлен был чрезвычайно быстро, но он долго еще продолжал держаться в соседнем с нами Мангишлакском приставстве, где небольшой казачий отряд подполковника Рукина был истреблен самым изменническим образом. Много лет прошло уже с тех пор, как эта кровавая драма разыгралась на берегах Сарыташского залива, но, к сожалению, о ней нигде ничего не писали, а между тем это событие представляет собою едва ли не единственный факт в наших степных экспедициях.

Скитаясь по степи долгое время и встречаясь со многими лицами, близко стоявшими к этому несчастному делу, я имел случай собрать о нем много достоверных подробностей, которые и передам читателям так, как они рассказывались мне в откровенной и дружеской беседе перед огоньком далекого степного бивуака.

Надо сказать, что “новое положение”, вводившееся среди оренбургской степи, на первых порах совсем не коснулось адаевцев. Они жили слишком далеко, кочевали в соседстве с Хивой и Туркменией, и потому о переустройстве их в самый разгар степного мятежа нечего было и думать. Как прежде, в дореформенное время, так и тогда, когда реформы уже вводились в оренбургской степи, адаевцы по-прежнему делились на две дистанции и управлялись своими почетными биями: Маяевым и Колбиным. Оренбургское начальство распорядилось даже не объявлять им о новом размере податей, что было весьма основательно, так как эта мера, по крайности, на первых порах удержала их от намерения пристать к недовольным и идти на Гурьев.

Но зато, как только вооруженный мятеж в степи был подавлен, военный губернатор Уральской области тотчас потребовал к себе, в Уральск, обоих дистаночных начальников. Оба они явились в начале 1870 года. Им дали инструкции и отправили обратно уже с подполковником Рукиным, которому на правах уездного начальника подчинялось все Мангишлакское приставство. Рукин, как рассказывают, начал действовать круто. Он вовсе не хотел принимать во внимание ни новости для адаевцев самого дела, ни разнообразия местных бытовых условий, ни обширности степных пространств, ни [122] борьбы с предрассудками. Он думал, что только суровая строгость да страх наказаний одни могут держать в повиновении полудиких кочевников, и этим создал ряд таких затруднений, с которыми пришлось впоследствии уже не ему считаться серьезным образом. Адаевцы с ропотом приняли новое положение; они не хотели платить податей больше того, чем платили прежде, да и в самом разграничении земель между волостями и аулами увидели меру не только стеснительную для скотоводства, но, главное, нарушающую их вековые обычаи. Напрасно Маяев, человек усердный и преданный русским, старался разъяснить им благие намерения правительства; его не слушали; народ мало-помалу переходил на сторону Колбина, который во главе своей дистанции открыто отложился от русских.

В половине марта, при первом известии об этих беспорядках, Рукин выступил из Александровского форта с конною полусотней уральских казаков. Он шел “наказать мятежников”, рассчитывая, что одного появления его с казаками будет достаточно для восстановления полного спокойствия. Но он жестоко ошибся. Напрасно Маяев и несколько почетных биев, присоединившиеся к нему по дороге, советовали ему возвратиться назад, говоря, что мятеж охватил уже большую часть Мангишлака, и что идти вперед с такими ничтожными силами - дело рискованное. Рукин, однако, их не послушал: не зная киргизов, он был убежден, что двух-трех выстрелов будет достаточно, чтобы разогнать какие угодно скопища. А дорога, между тем, от самого форта на расстоянии слишком 125 верст оказалась пустынной. Аулы спешно откочевывали в разные стороны, и так как “наказывать” при таких условиях было некого, а вести переговоры не с кем, то Рукину, дошедшему уже за Сарыташский залив поневоле оставалось одно: возвратиться в форт. Но едва казаки повернули назад, как получилось известие, что обратная сторона занята мятежниками. Некто Исса Тулумбаев, один из сардарей, человек молодой и богатый, стал во главе восстания и со всех сторон окружил казаков легкими партиями. Положение отряда стало опасным. Те из ордынцев, которые еще оставались нам верными и были в лагере, теперь один по одному, втихомолку перебегали к мятежникам. Скоро при Рукине остались только Маяев с двумя своими джигитами да Косынко, старый киргиз, прослуживший 12 лет бессменным почтарем в Александровском форте. Рукин был видимо встревожен таким оборотом дела и потерял значительную долю своей самоуверенности. Он остановился на первых попавшихся ему колодцах и послал одного из джигитов Маяева в форт за подкреплением. “Я окружен адаевцами, - писал он коменданту: - пришлите на помощь сколько возможно людей, хоть [123] двадцать человек при одном орудии, и вместе с ними пришлите мне второй комплект боевых патронов, фельдшера, медикаментов и водки, которой у казаков совсем не имеется”. Между тем, желая выиграть время, он послал спросить Иссу Тулумбаева, что значат эти вооруженные сборища.

- Скажи, - отвечал на это Исса, - чтобы пристав прежде всего выдал Маяева: пока этот изменник не будет в наших руках, мы не начнем вести переговоров.

С посланным приехало в лагерь и несколько с ног до головы вооруженных киргизов, чтобы принять от нас Маяева.

- Маяева я не выдам, - отвечал им Рукин: - но передайте Иссе, что если он прибегнет к оружию и истребит горсть моих казаков, то правительство не оставит его без наказания.

Само собою понятно, что Рукину, как человеку, стоявшему во главе вооруженной силы, не следовало допускать в самом себе даже мысли о возможности истребления казачьего отряда, а тем более говорить об этом самим же киргизам. Но раз это было сказано, и Исса подметил в Рукине колебание, он приказал открыть огонь по отряду. Целую ночь шла перестрелка.

На следующий день, 24-го марта, отряд отошел назад еще верст на десять. На пути при самом входе в крутые каменистые горы Ак-Тау лежало узкое ущелье, которое киргизы и вздумали занять, чтобы окончательно отрезать Рукина от форта. С нашей стороны так же дорожили этим горным проходом, и урядник Багайдин с шестью казаками вызвался предупредить киргизов. Наши и неприятель прискакали туда одновременно. Шесть казаков столкнулись с сотней киргизов, и у самого входа в ущелье произошла рукопашная свалка. Храбрый Багайдин и два казака были убиты, остальные прискакали назад. Отступление отряду было отрезано. По-видимому, лихой казачьей полусотне, вооруженной прекрасными таннеровскими винтовками, нечего было бы и думать о шайке барантачей. Так и смотрели на это дело сами уральцы; но Рукин не попытался даже пробиться, а приказал повернуть направо в горы, чтобы этим путем, как можно спорее, выйти к открытому морю. Но здесь казаки очутились посреди таких скалистых ущелий, что двигаться с обозом было невозможно. Начинало темнеть. Тогда Рукин, желая ускорить отступление, приказал бросить не только верблюдов с палатками и продовольствием, но и верховых казачьих лошадей, рассчитывая, что в этой местности скорее можно спастись пешком, нежели конными. Казаки бросили верблюдов, но оставить лошадей не соглашались. Они предлагали Рукину завьючить их провиантом, и вести в поводу, говоря, что с лошадьми и провиантом они не только через горы, чрез всю орду пройдут, а случится крайность - положат лошадей в круг, вот им и [124] готовое укрепление; а там не день или два, а целую неделю можно держаться, пока не дадут подмогу из форта. Иканское дело, где сотня уральцев три дня боролась с десятитысячной кокандской армией, было еще тогда в свежей памяти всех. Но Рукин был человек чужой казакам, не знакомый ни с их обычаем спешиваться, ни с подъемом их нравственного духа, и потребовал буквального исполнения своих приказаний. Казаки поворчали между собою, но лошадей бросали; отряд двинулся дальше.

В это время со стороны форта вдруг показалась какая-то конница. На одно мгновение мелькнула у всех надежда, что это казаки. Вот от них отделился один... Маяев поскакал к нему на встречу и в виду отряда был убит из ружья наскочившим на него киргизом (По словам других, Маяев убит в то время, когда отряд расположился уже на ночлег. Он заметил на полугоре одного киргиза из своей дистанции и начал взбираться к нему для переговоров. В эту минуту киргиз выстрелил, и Маяев пал мертвым).

С этой минуты Рукин потерял последнюю надежду на спасение отряда. До моря, у берегов которого Рукин рассчитывал найти спасительные суда рыбопромышленников, оставалось еще верст пять или шесть, а ночь наступила такая темная, что идти дальше было невозможно. Рукин приказал отряду взобраться на уступ горы и там расположиться на ночь. Ни воды, ни продовольствия при отряде не было. Всю ночь киргизы ездили кругом, но близко приближаться не смели - нарезное оружие казаков держало их в почтительном расстоянии. И, тем не менее, Рукин около полуночи позвал к себе старого Косынку и оказал ему:

- Ну, Косынко, дела наши плохи. Вот тебе мое двух ствольное ружье, возьми его и спасайся, как знаешь. Мы ничего сделать больше не можем.

Что думал в эту минуту Рукин - неизвестно; но, по всей вероятности, несчастная мысль о сдаче уже запала в его голову. Косынко, между тем, тотчас выбрался из лагеря, но уйти далеко не удалось и ему, - везде были киргизы; он притаился за камни и стал невольным свидетелем того, что произошло здесь на следующее утро.

Стало светать; казаки готовились к бою. Но Рукин, вместо того, чтобы вести их к морю или укрепиться на занятой им высоте и ожидать подкреплений из форта, - решил начать переговоры.

- Маяев, - послал он сказать Тулумбаеву: - убит; наши верблюды и лошади брошены. Если есть люди, убитые в шайке, то есть и русские, убитые киргизами; стало быть, кровь за кровь пролита, и теперь Исса должен пропустить отряд беспрепятственно. [125]

С ответом на это приехал Девлет Калдыбаев.

- Исса, - сказал он Рукину: - требует, чтобы ты приехал к нему в лагерь вместе с твоими офицерами. Тогда он пропустит отряд и возвратит лошадей и верблюдов.

Сам Рукин был озадачен дерзким тоном посланного, - и тем не менее условие было им принято. Рукин, вместе с двумя офицерами и вахмистром Макаровым, отправился к Иссе. Казаки и здесь пробовали уговорить его:

- He поддавайтесь, ваше высокоблагородие, не верьте им - обманут. Кто поверит киргизу, тот хуже бабы, говорят у нас старики. Дозвольте пробиваться к форту; винтовки у нас славные, патронов хватит... He беда, ваше высокоблагородие, что провианту нет, дня два протерпим, а там и в форте будем.

Но Рукин уехал. Через час не больше от него возвратился Макаров с приказанием, чтобы казаки спустились с горы и шли к киргизскому стану. Уральцы отказались.

- Еще не было примера, - говорили они: - и деды не запомнят того, чтобы казак покорился киргизам.

Ропот сделался общим. Макаров дал знать Рукину. Тот возвратился сам и не без труда восстановил порядок. Напрасно казаки еще раз просили у него дозволения примкнуть к горе и здесь отбиваться. Рукин отвечал, что это будет напрасно, так как без воды и хлеба они защищаться не могут.

- Так ведите нас вперед, - кричали казаки: - мы шашками пробьем себе дорогу, довольно с нас сраму, что по вашему приказанию мы бросили верблюдов и коней.

- До форта далеко, а путь к морю заперт, - возразил на это Рукин: - пробиться мы не сможем и погибнем даром. Киргизы же обещают отпустить нас с честью.

Казаки не верили.

- Вспомните, - сказал тогда Рукин, - что наши офицеры остались заложниками в руках неприятеля, и что всякое упорство с вашей стороны грозит им погибелью.

Казаки отвечали, что они не виноваты в том, что выдали их офицеров, и что, может быть, теперь их уже нет и в живых. Рукин отвечал, что офицеры живы, но при первой попытке казаков взяться за оружие погибнут непременно.

Что происходило тогда на душе уральцев, этого мы объяснить не беремся; но через полчаса казаки молча и угрюмо шли уже вслед за своим начальником к киргизскому стану. Но там ожидало их новое и еще большее унижение. Исса потребовал, чтобы казаки сложили оружие.

Даже Рукин посмотрел на него с недоумением.

- Я не могу иначе отвечать ни за что, - сказал Тулумбаев в полголоса: - сейчас пригонять ваших лошадей и [126] верблюдов, и кто знает, что может случиться, если и мои и твои люди останутся вооруженными. Лучше послушай моего совета.

Один из офицеров отправился к казакам уговаривать их исполнить требование, а между тем Рукин, встревоженный и мрачный, ходил взад и вперед по площадке, где полукружием сидели киргизские вожди. Казаки наотрез отказались повиноваться. Рукин подошел сам и стал угрожать их, что все они, по возвращении в форт, как ослушники, будут преданы полевому военному суду.

- Если мы честно, с оружием, пробьемся в форт, - кричали казаки: - то Бог но без милости и батюшка царь простит нам, что мы не пошли в плен к киргизам.

Ропот превращался в открытый бунт, и страшное слово “измена” там и сям уже стало ходить по рядам уральцев. Минута была критическая. Тогда урядник Неулыбин вышел вперед и обратился к полусотне со следующими словами:

- Братцы! - сказал он: - не хорошо мы делаем, что не слушаем начальника. Сложите оружие; должно быть, нам на роду написано погибнуть, “как с Бекачем” (Князь Бекович-Черкасский, погибший в Хиве в 1717 году.). Простимся друг с другом и умрем честными казаками, а не ослушниками.

Некоторые пробовали возразить ему; но речь Неулыбина произвела поразительное действие: после недолгого спора уральцы пришли к заключению, “что воля начальства есть Божья воля, и что против ее идти не приходится”. Тогда, в последний раз перецеловавшись друг с другом, они неохотно стали снимать с себя винтовки, патронташи, шашки и складывать их на указанное место. Человек двадцать киргизов подошли и накрыли казачье оружие большими тяжелыми кошмами, на которых по углам уселось несколько здоровенных ордынцев. He все казаки, однако же, исполнили приказание в точности. Некоторые, человек 17-18, в том числе хорунжий Ливнин, вахмистр Макаров и сам Неулыбин, сдали только шашечные ножны, а клинки, про всякий случай умудрились спрятать в шаровары, пропустив их через карманы за голенища сапог. Когда все это было сделано, Исса свистнул, и толпа киргизов, скрытых до того в засаде, вдруг с диким ревом ринулась на казаков... Первого схватили есаула Логинова и, набросив ему на шею аркан, потащили к верблюдам. Та же участь постигла всех, кто был безоружен: их смяли массой, связали и потом отвезли в Хиву. Но те, которые успели припрятать шашки, выхватили их и защищались отчаянно; хорунжий Ливкин был тяжко изранен и на третий день умер; Макаров, Неулыбин и остальные казаки были частью изрублены, частью покрыты тяжелыми ранами и [127] попали в плен. Рукин только в момент катастрофы сознал свою непростительную ошибку; не желая пережить своего несчастья, он выхватил револьвер и на глазах у всех застрелился; когда он падал, подскочил к нему Исса и ударом шашки разрубил ему голову.

Так окончилась эта катастрофа, о которой казаки-уральцы и теперь еще вспоминают с горьким чувством нравственной обиды.

Напрасны и несправедливы были бы обвинения Рукина в измене, трусости или в малодушии. Он хотел спасти отряд и только не сумел этого сделать, потому что не знал ни народа, с которым ему пришлось иметь дело, ни казаков, которыми командовал. Он сам покончил с собою, потому что не хотел пережить нареканий, и теперь, когда прошло уже столько лет со дня его смерти, можно отнестись к его памяти с большей беспристрастностью.

Смерть Рукина была только началом крупных событий на Мангишлаке. Нужно сказать, что записка, посланная им в Александровский форт с дороги, была доставлена, и помощь оттуда вышла своевременно. 25-го марта, часу в пятом вечера, команда, из 20 пеших казаков с одним орудием, уже подходила к тому месту, на котором в последний раз ночевал Рукин. Продержись он несколько лишних часов - и катастрофы бы не было. Но теперь обстоятельства переменились. Подходя к Сарыташскому заливу, казаки встретили киргиза, который вез тело убитого Маяева. Он первый сообщил им известно о гибели начальника уезда и советовал, как можно скорее возвратиться в форт, чтобы предупредить коменданта. Казаки повернули назад, и только тут заметили, что адаевцы небольшими конными шайками со всех сторон тянутся к морю. И казаки и киргизы с видимым любопытством издалека наблюдали друг друга, но близко не приближались. Только, когда уже совершенно стемнело, мимо самого отряда проскакал какой-то киргиз, верхом на верблюде, с длинной камышовой палкой в руках. Некоторые признали в нем Девлета Калдыбаева, жившего по соседству с фортом. Его окликнули, но он только махнул рукой и, прокричав: “уходите скорее, покуда целы”, скрылся из виду. Казаки прибавили шагу.

Вечером, 26-го марта, весь Александровский форт пришел в необычайное движение: возвратился отряд, ходивший на помощь к Рукину, и привез известие о гибели начальника уезда, вместе со всей казачьей полусотней. Казаки, поселенцы, армяне и мирные киргизы - все бежало на площадь, чтобы услышать подробности страшного происшествия. Тут же, в толпе, успели схватить и Девлета Калдыбаева, который, как ни в чем не бывало, [128] явился в форт, желая, конечно, проследить то впечатление, какое произведет на гарнизон известие о торжестве адаевцев. Его арестовали и отвели к коменданту; подробностей с него, однако же, никаких не добились. Он только утверждал, что все офицеры живы и вместе с казаками находятся в плену. Печальная истина раскрылась позже, спустя несколько дней, когда явился Косынко, очевидец кровавой катастрофы. Он сообщили что адаевцы восстали поголовно, и что громадные толпы их с разных сторон направляются к форту.

Заброшенный в глухую сторону, угрюмо и одиноко стоит Александровский форт на каменной гряде Тюб-Караганского мыса, почти у самого берега пустынного Каспийского моря. Помощи ему ожидать не откуда. Ближайший пункт, с которого еще могло подойти подкрепление, - это Уральск, находящийся отсюда в тысячеверстном расстоянии. Скоро ли доедет туда гонец? Да и доедет ли в такое время, когда все дороги были покрыты разбойничьими шайками? Стало быть, коменданту приходилось рассчитывать только на силы одного гарнизона, а этот гарнизон состоял всего из двух сот пеших казаков. Комендантом форта был в то время капитан Зеленин, старый степной офицер, проведший вою свою долгую жизнь в боях с азиатами. Он сам объявил гарнизону об опасном положении форта и своею короткой, но горячею речью сумел вдохнуть в простые сердца казаков необычайное мужество. Казаки поклялись умереть на развалинах форта. Закипела работа по исправлению верков, а между тем послали просить помощи в Гурьев и в Астрахань. Посланному в последний город посчастливилось прибыть туда морем на третьи сутки, и таким образом 1-го апреля телеграф передал в Оренбург известие о восстании адаевцев.

Между тем события на полуострове шли своим чередом. Истребив отряд Рукина, киргизы направились к морю и первый удар свой направили на Сарыташскую пристань. Вот как рассказывал мне впоследствии один из рыбопромышленников о нападении на них киргизов.

- Работали мы, - говорит он: - несколько дней совершенно спокойно и не предвидели, какая беда висит у нас над головою. Доходили до нас слухи, что киргизы где-то бунтуют в степи, да мы на это мало обращали внимания: что они нам сделают на море?

- Лодка у меня была большая, на ходу проворная, лоцман русский, - так в случае чего можно бы было и уйти от погони. Правда, работников я нанимал из киргизов, но это был народ верный, сколько лет уже ходил со мною на промысел. Раз, в самое Благовещение, вечером, подъезжает к нам маленькая лодочка, а в ней трое киргизов. Признаться, я и не [129] обратил внимания - мало ли их ездило в ту пору? - сижу, разбираю сети, а того и но вижу, что киргизы вошли на палубу, пошептались с моими молодцами, да как вдруг хватят меня топором по затылку, - я так и громыхнулся прямехонько в открытый люк...

Что было дальше - не знаю. Опомнился я уже ночью. Кругом все тихо, - только и слышно, как волны плещут о борт моей лодки... голова трещит, грудь завалило чем-то тяжелым, холодным... Стал я вглядываться, вижу - лежу в трюме, где складывалась рыба, а на мне - большущая белужина. Уж каким манером я очутился под ней, не знаю, а только, видно, она-то, матушка, и закрыла меня от киргизов. Выполз я кое-как на верх, вижу: на палубе кровь, лоцмана нет, - значит убили, да сбросили в море, а то, может быть, и с собой увезли. Загоревал я тут: как мне одному управиться с такой большой лодкой, да и страшно, ну, как вернутся киргизы... Только я это подумал, вижу - лодка. “Батюшки, думаю - они!..” кинулся опять в трюм, забился под рыбу и лежу.

Слышу - подъехали. Кто-то кричит с лодки: “Эй! Нет ли тут кого живого, выходи, спасайся!” Я лежу, шелохнуться не смею: кто их знает, какие люда? Оклик повторился еще два раза - я все молчу. “Ну, видно, здесь никого не оставили, всех побили, поедем дальше!” Тут только я догадался, что это ваши поселенцы, и стал кричать о помощи. Вернулись они, взяли меня с собою в форт, да по дороге и рассказали, что почитай все наши рыбопромышленники побиты, что работники-киргизы везде помогали убивать своих хозяев, многих сбросили в море, а многих увезли в Хиву. “Я еще отделался счастливее, - прибавил рассказчик: - по крайности, жив остался, да и лодку не тронули, а у других так ни синь-пороха не оставили”...

Разгром Сарыташской ватаги заставил опасаться, чтобы той же участи не подверглась и Николаевская станица, находившаяся всего верстах в пяти или в шести от форта, на берегу Александровской бухты. Станица эта была населена исключительно одними рыболовами и прилегала к гористой, изрезанной балками местности, а между ней и фортом на половине дороги находилось Красное озеро, названное так потому, что в ясные дни вода его имела совершенно малиновый цвет. Говорят, что это происходит от кристаллизации какой-то особенной соли, которая, оседая на дно, сообщает озеру не только красный цвет, но и многие целебные свойства.

Поселенцы Николаевской станицы были предупреждены комендантом об опасности. Часть их перебралась в форт, а остальные, сложив свое имущество на морские суда, вышли в открытое море. Там они проводили ночи, а по утрам на маленьких [130] лодках съезжали на берег и присматривали за своим хозяйством.

2-го апреля, дня за два до Вербной субботы, поселенцы вздумали топить свои бани, а потому большая часть их была на берегу. Вдруг, часов в 9 утра, на горах показалась многочисленная неприятельская конница. Из форта увидели ее прежде, чем из станицы, и с одного из бастионов на встречу ей грянул пушечный выстрел. Гулко раскатился удар по соседним горам и понес в станицу тревожную весть о наступившей опасности. Случилось, что в это самое время одна молодая поселянка из форта находилась около Красного озера. Киргизы ее заметили и целой толпою кинулись за ней в угонку. Из форта зачастили выстрелы, но расстояние было слишком велико - ядра не долетали, и бедная женщина, долго увертывавшаяся от окружавших ее киргизов, была наконец схвачена на глазах гарнизона. Гул канонады достиг между тем до станицы и вызвал в ней общую панику. Заметались люди, бывшие в банях: бледные, растерянные, полуодетые, бросились они к своим спасательным лодкам, но по их следам уже мчались киргизы и беспощадно рубили и забирали в плен тех, кого застигали в домах и на улицах. Крики и вопли несчастных доносились до форта. Казаки просились на вылазку. Но что могла сделать какая-нибудь сотня пеших людей, когда неприятель имел возможность окружить ее своими громадными силами, отрезать ей отступление и таким образом лишить форт в нужную минуту целой половины его защитников. Долго колебался комендант между чувством долга и человеколюбием; но благоразумие, однако, одержало верх. Решено было думать только о спасении форта.

Всю ночь до самого утра горела станица, и киргизы грабили дома поселенцев и лодки, которые еще оставались в бухте. Замечательный случай вышел при этом с одним из наших уральцев.

В бухте, у самого выхода в море, стояла под охраною шести казаков казенная лодка, на которой совершалась почтовая гоньба в Гурьев и Астрахань. Когда киргизы ворвались в станицу, то казаки немедленно открыли по ним огонь из своих дальнобойных винтовок. Меткие выстрелы их крепко мешали адаевцам хозяйничать в бухте и до того озлобили последних, что человек тридцать кинулись в ближайший пакетбот и поплыли к казацкому судну, чтобы взять его на абордаж. Ветер дул с моря, и так как наша тяжелая парусная лодка не могла повернуться, чтобы выйти из бухты, то казаки проворно соскочили в подъездную шлюпку и уже готовились отчалить, когда одна из бывших с ними женщин крикнула, что позабыла ребенка. На одну минуту все оторопели, потому что в лодке были [131] уже киргизы. Тогда один казак, перекрестившись, бросился на палубу судна, схватил забытое дитя и под градом пуль благополучно соскочил обратно в лодку. Еще минута - и легкая казачья ладья унеслась из глаз оторопевшего противника.

Два дня киргизы неистовствовали по всему морскому побережью, и в оба эти дня из форта с удивлением видели, что маяк, стоявший на Тюп-Караганском мысе, зажигался в свое урочное время, и как всегда, путеводный белый огонек его фонаря мерцал едва заметной звездочкой, освещая нашим судам прибрежные рифы и мели. В высокой каменной башне этого маяка помещалась команда из восьми матросов, вместе со своим офицером. Комендант уже несколько раз посылал сказать, чтобы они отступили в крепость; но офицер прислал только своих шестерых малюток, а о себе велел передать, что будет держаться на своем посту до последней возможности. С падением станицы все наши сообщения с маяком прекратились, но ежедневный сигнальный огонь, зажигаемый на его флагштауке, давал гарнизону знать, что матросы держатся. На третьи сутки киргизы обложили маяк и отрезали у осажденных воду. Целый день шла перестрелка, а ночью, когда в киргизском стане все успокоилось, матросы по веревкам спустились вниз с пятнадцатисаженной высоты и благополучно оврагами пробрались в форт, где их уже нечаяли видеть живыми.

На следующий день, не слыша более выстрелов, киргизы подступили к башне и с удивлением увидели ее покинутою. Долго любовались они этим величественным зданием, с высоты которого открывалась такая чудная картина на море и степь, уходившую куда-то далеко в бесконечное пространство. Но разрушительные инстинкты дикарей взяли наконец свое: и к вечеру красивая, грандиозная башня представляла собою лишь безобразную груду развалин и мусора.

Теперь очередь дошла и до форта.

5-го апреля, в Вербное воскресенье, толпы киргизов конных и пеших потянулись к восточным укреплениям форта. Из крепости их встретили гранатами. Неприятель, однако, был хорошо укрыт горными кряжами и безостановочно продолжал наступление; он остановился только над самым спуском в долину, и отсюда стрелки его, залегшие за камни, открыли огонь по укреплению. Из форта им отвечали все бастионы, обращенные фронтом к неприятелю, - и жестокий огонь продолжался до самого заката солнца. Но вот наступила ночь, пальба смолкла, a гарнизон стоял на валу и ожидал приступа.

Между тем, еще в то время, когда густые сумерки только что стали спускаться на землю, значительная толпа киргизов отделилась от главного скопища и двинулась на северную сторону с [132] видимой целью занять высокую гору - место бывшего крепостного флагштока, откуда можно было видеть все, что делается в форте. Из 5-го бастиона заметили, однако, это движение и сделали вылазку. 20 казаков успели предупредить киргизов и встретили их ружейным залпом. Киргизы отхлынули назад и дали возможность коменданту ночью выслать на помощь к казакам еще одно полевое орудие.

6-го числа, едва только наступил рассвет, с валу увидели небольшую группу киргизов, которые шагом ехали по направлению к форту и издали еще махали белым флагом. Огонь с крепостной стен прекратился. Явился парламентер с письмом от Исси Тулумбаева, который просил в нем выслать из форта всех находившихся у нас киргизов, обещая взамен их возвратить Рукина и двух уральских офицеров. Посланного с письмом задержали, а Тулумбаеву послали сказать, что пока офицеры не будут в форте, до тех пор не начнут с ним переговоров. Исса был раздражен отказом. “Весь адаевский род, - писал он к коменданту: - восстал на защиту своего закона, и гарнизону из двух сот человек нельзя сопротивляться тридцатитысячной силе”. He желая напрасной гибели храбрых, Исса требовал перемирия и предлагал коменданту устроить свидание в условленном для этого месте.

- Напрасно Исса думает меня обмануть, - отвечал на это капитан Зеленин: - ни я и никто из моих офицеров на свидание с ним не поедем, а что касается его угрозы, то пусть он попробует взять крепость, которая имеет на стенах 14 пушек.

- Вы надеетесь на пушки, а мы уповаем на Бога, - ответил ему Исса, и переговоры кончились.

День прошел без всяких приключений. Лазутчики, являвшиеся в форт, говорили однако, что нападение будет ночью на армянский базар, находившийся в нижнем укреплении, откуда жители выведены были при самом начале осады.

Действительно, ночь наступила темная, препятствовавшая видеть приближение неприятеля, а между тем гарнизон не мог сделать вылазку, так как у него за всем расходом оставалось под ружьем только 150 человек, к которым прибавили всех рабочих людей, лазаретную прислугу, писарей, причетников, денщиков и даже торговцев, сколько-нибудь умевших владеть оружием.

Часов в десять вечера отдаленный шум и выстрел с наблюдательного пикета, поставленного за нижним укреплением, известили о приближении неприятеля. Почти в то же время загорелась ружейная пальба на месте бывшего флагштока, и заметили какие-то черные правильные массы, приближавшиеся к [133] восточным бастионам; их встретили орудийным огнем. Но пока перестрелка, то затихая, то разгораясь сильнее, отвлекала наше внимание на эти два пункта, главные силы адаевцев передвинулись на южную сторону, и, несмотря на картечный огонь, направленный в улицы армянского базара, вломились в нижнее укрепление. Грабеж продолжался до самого рассвета. Спасти армянский базар не представлялось уже никакой возможности, и потому стрельба с нашей стороны мало-помалу затихла. В гарнизоне начинал ощущаться недостаток в боевых снарядах.

Взошедшее солнце озарило только курившиеся дома сожженного предместья. Армяне, пробравшиеся туда по уходе киргизов, принесли известие, что все, что было в лавках, разграблено дочиста; но стены, обрызганные мозгом, товары, перепачканные кровью, людские и конские трупы, загромождавшие улицы, показывали ясно, что картечь сделала свое дело и уложила на вечный покой немало хищного люда. День прошел спокойно, а ночью опять тревога - киргизы пытались сжечь скирды сена: секрет из десяти казаков отстоял, однако, казенное добро и разогнал адаевцев.

По утру 8-го числа, из форта заметили в море большую косовую лодку, стоявшую на якоре возле самой бухты. Несколько казаков, посланных узнать, что это за лодка, вернулись назад вместе с лоцманом, который объявил, что он ночью прибыл с грузом из Астрахани, но, увидев развалины станицы, догадался, в чем дело, и бросил якорь так, чтобы его можно было заметить из форта. Случай представлялся отличный, чтобы известить начальство о бедственном положении крепости. Лоцману приказано было тотчас ехать назад, и вместе с ним отправили депешу к астраханскому губернатору, прося его как можно скорее выслать хотя бы две роты местного батальона, так как приступ надо ждать с минуты на минуту.

Положение форта действительно представлялось безвыходным. Казаки, стоявшие на валу бессменно и днем и ночью, правда, не потеряли нравственной бодрости, но за то физически дошли до такого изнурения, что, случалось, некоторые из них бессознательно падали и тут же засыпали таким глубоким сном, из которого вывести их не было возможности. К тому же, надо добавить, что в самом форте не было колодцев, они находились от него в полуверсте расстояния, и в последние два дня люди уже ощущали недостаток в свежей воде.

Киргизы между тем видели лодку, сообразили, что появление ее было не даром, и решили как можно скорее покончить с фортом, тем более, что в этот день к ним подошли значительные подкрепления. Лазутчики известили обо всем капитана Зеленина.

Действительно, как только смерклось, киргизы спустились с [134] гор в сады, прилегающие к форту, и окончательно выжгли армянское предместье. Всю ночь являлись они то против южных, то против восточных ворот укрепления, и всюду встречали их картечь и ружейный огонь стоявшего настороже гарнизона. Комендант, впрочем, знал через лазутчиков, что это были только демонстрации, а настоящий штурм назначен был на следующую ночь, с 9-го на 10-е число, что приходилось в страстную неделю, с великого четверга на пятницу. Помощь из Астрахани поспеть не могла.

Серьезно встретили уральцы роковой и, как они полагали, последними день в своей жизни. Все, что можно было сделать для спасения форта, ими было сделано, и теперь эти люди с холодной решимостью готовились встретить смерть, которая была у них не за горами.

Утром 9-го числа, обходя в последний раз бастион, комендант заметил далеко, на самом горизонте моря, синеющийся дымок парохода. Известие об этом мгновенно облетело весь форт, и сотни любопытных глаз жадно устремились по тому направлению. Но пароход приближался медленно, не с той стороны, откуда можно было ждать подкрепления. Он шел с Кавказа и, как думали, по всей вероятности, принадлежал какой-нибудь торговой компании. И тем не менее, надеждам, толкам и предположениям со стороны осажденных не было конца; некоторые утверждали даже, что видят войско, другие качали головами и говорили, что это груз, которым завалена палуба. А пароход между тем подходил все ближе и ближе... вот он поворачивает в бухту... вот по горам засуетились киргизы, поднялась скачка, и резкие, перекликающиеся голоса, отраженные эхом, огласили окрестность. Десять казаков выехали также из форта и, перекрестившись, во весь опор поскакали к бухте, узнать, куда и зачем идет пароход. Прошло часа два самого томительного ожидания. Но вот казаки скачут назад и издали машут шапками; они кричат, что это помощь, что из Петровска прибыли две пехотные роты... Радостный гул пронесся из конца в конец по всему укреплению, - и великий четверг сделался великим днем освобождения нескольких сотен людей от неминуемой гибели.

К вечеру новоприбывший отряд кавказской пехоты с двумя нарезными пушками двинулся к форту. Масса киргиз, гарцевавшая внизу, стала убираться на горы... А там, на вершине одной из них, тихо колеблемое ветром, стояло большое зеленое знамя, и под ним задумчивый и мрачный сидел Исса Тулумбаев. Он долго смотрел в подзорную трубу, как разгружался пароход, как двигался отряд, щетинясь стальными штыками, и, обратившись к своим приближенным, сказал: [135]

- Теперь нашему делу конец. Исход один - идти в Хиву просить покровительства хана. В ту же ночь киргизы сняли осаду.

________________________

Текст воспроизведен по изданию: Гибель отряда Рукина в 1870 году // Исторический вестник, № 7. 1900
Источник.