01. ПОТТО В. А. ГИБЕЛЬ ОТРЯДА РУКИНА В 1870 ГОДУ.
ПОТТО В. А.
ГИБЕЛЬ ОТРЯДА РУКИНА В 1870 ГОДУ
Мне случилось путешествовать в 1871 г. по Киргизской степи...
Это было время, когда хивинские шайки еще врывались в нашу оренбургскую степь, и путешествие представлялось далеко не безопасным. В Уильском укреплении мне дали четырех конных уральцев и посоветовали быть осторожным. Правда, с расположением наших отрядов на пограничной линии, случаи разбоев и нападений сделались значительно реже, но за безопасность путешественников все-таки никто не ручался.
Мы выехали из укрепления после раннего обеда и, переправившись через Уил в брод, оставили влево красивые, сверкавшие на солнце, песчаные горы Баркина. Отсюда начинается глухая уральская степь, далеко не представлявшая в то время еще благоустроенной территории, в смысле развития в ней тех гражданственных начал, о которых так хлопотали составители “нового положения”.
Скучно ехать по степи. Медленно поднимается и плывет жгучее солнце по совершенно безоблачному небу. Жара в 55 градусов, а между тел в перспективе большой переезд и ни малейшей тени среди всей этой опаленной глади. По сторонам дороги мелькают еще кое-где аулы, и, словно очарованные, стоят и дремлют огромные отары овец и табуны с их полуголыми, [111] бронзовыми от солнца табунщиками. Лениво переговариваясь между собою, идут уральцы в своих армячинных рубахах, винтовки передвинуты на бок; пот грязными ручьями струится по их загорелым лицам, и они все чаще и чаще начинают менять свои лозы, как делают люди, уставшие в седле от долгой и скучной дороги. Но вот наконец и привал. Мы сделали уже верст сорок и остановились ночевать в степи около озера Тамберкуля, окруженного целым рядом невысоких барханов. Озера собственно мы не нашли: оно давно пересохло, и теперь на месте его образовалось несколько копаней с солоноватой водою. Едва казаки, стреножив лошадей, пустили их на пастьбу, как из лощины, закрытой песчаным холмом, выехал всадник. С минуту простоял он у нас на виду, весь освещенный косыми лучами заходившего солнца, и затем, вдруг повернув коня, пропал за барханом. Подозрительные уральцы встревожились.
- И чего эта орда шатается, - жаловался бородатый урядник: - вот теперь уж гляди да гляди, чтобы коней не угнали.
Опасения уральца, конечно, могли иметь свои основания. Но на этот раз даже мне, новичку в степных путешествиях, подозрения его показались напрасными. Насколько я успел рассмотреть незнакомца, это был тучный, осанистый киргиз, в замусленном донельзя халате, и при том с совершенным отсутствием тех характерных признаков, которые отличают степных барантачей. Я полагал, что это был просто киргиз с соседней кочевки, исчезнувший от нас под влиянием страха, наводимого тогда казаками. Мое предположение оказалось верным: не прошло и получаса, как из-за бархана опять выехал тот же всадник, но уже одетый в синий суконный чапан, с широким серебряным поясом, и шагом направился в нашу сторону. Он отрекомендовался мне старшиною-управителем соседней волости. Стало быть, это был киргиз-чиновник, один из тех мелких административных деятелей, которыми так щедро была наделена степь реформою 1869 года. Я пригласил его сойти с коня и принять участие со мною в походном ужине. Он оказался человеком бывалым, порядочно говорившим по-русски, и потому беседа с ним не могла не представлять для меня живого интереса, тем более, что разговор наш скоро перешел на последние события, которые так неожиданно для всех превратили тогда мирную пастушескую степь в широкую арену разбойничьих подвигов.
Из сопоставления впоследствии его рассказов со сведениями, добытыми мною от очевидцев, с рассказами казаков, вернувшихся из плена, наконец, с теми немногими сведениями, которые хранятся еще под толстым слоем пыли оренбургских [112] архивов, - возникает достаточно ясная картина того, что происходило в степи в роковое время 1869 и 1870 годов.
Нужно сказать, что до двадцатых годов настоящего столетия Россия почти не вмешивалась во внутреннюю жизнь киргизского народа, стараясь только отстранять его набеги и обеспечивать свои торговые сношения со Средней Азией. Поставленные во главе управления ханы, получавшие наследственную власть, действовали почти бесконтрольно, не раз изменяли России и были главными причинами смут и беспорядков между киргизами. Это послужило причиною тому, что в двадцатых годах ханское достоинство было наконец упразднено, и вся степь оренбургского ведомства разделена на три части с подчинением каждой особому султану-правителю. В должность эту выбирались обыкновенно почетнейшие родовитые ордынцы, люди испытанной преданности русскому правительству, и, несмотря на все это, дело выигрывало очень мало: султаны-правители, хотя и под контролем правительственных лиц, в сущности, оставались теми же киргизскими ханами, с той лишь разницей, что прежде степь управлялась одним, а потом тремя самовластными лицами, не пользовавшимися к тому же расположением народа. Но годы проходили за годами, и время брало свое. Пора удалого киргизского наездничества миновала безвозвратно. С возведением в степи наших укреплений и с перенесением пограничной линии с берегов Урала и Каспия на Сыр-Дарью и Аральское море, степь затихла. Сторожевые кордоны тогда были сняты, и самая Оренбургская крепость, как утратившая свое военное значение, была упразднена.
Киргизы действительно обратились в мирных кочевников. Но правительство уже не хотело довольствоваться только замирением. Степь, составлявшая когда-то пограничные владения России, с перенесением наших границ больше чем на тысячу верст в глубь Азии и в особенности с образованием Туркестанского генерал-губернаторства, обратилась уже во внутренние части империи, а потому являлась необходимость позаботиться о постепенном слиянии этого края с Россией. Составлена была комиссия, которая нашла, что цель эта может быть достигнута введением в степи прочной администрации, в главных чертах сообразующейся с общими учреждениями империи. И вот в исходе 1868 года появилось, так называемое “временное положение об управлении в областях Тургайской и Уральской”.
Султаны-правители, с их кочевыми ставками, были упразднены и отошли в область преданий. Их заменили губернаторы со всеми губернскими атрибутами: присутственными местами, вице-губернаторами, прокурорами, судьями, уездными начальниками и т. д. Весь этот высший слой администрации состоял из русских чиновников; меньшие же власти, непосредственно [113] соприкасавшиеся с народом и наиболее его интересовавшие (волостные управители, аульные старшины и т. д.), были из туземцев и назначались по выбору самих киргизов. Естественно, что такое выборное начало, легшее краеугольным камнем в основу нового положения, в конец подрывало значение и власть степной аристократии. Султаны, потомки владетельных ханов, бии и другие влиятельные лица, привыкшие пользоваться почетом и уважением своих однородцев, теперь отодвигались на задний план. Но всегда они были любезны народу, и народ мог низвести их с пьедестала - обойти на выборах. Вот почему новая реформа должна была неминуемо встретить, и действительно встретила сильнейшее противодействие со стороны привилегированных сословий. Но и простой народ отнесся к ней весьма недоверчиво. Это объясняется той канцелярскою тайной, в которую облечена была разработка столь жизненного для киргизов вопроса. Действительно, новое положение, объявлявшее, что земли, занимаемые киргизскими кочевьями, становятся землями государственными, предоставленными киргизам лишь в общественное пользование, что права самих киргизов приравниваются к правам обыкновенных сельских обывателей, - свалилось на них, как снег на голову. Трудно было неразвитым кочевникам разобраться во всей этой сложной механике, и народ, игнорируя те хорошие стороны “положения”, которые в нем заключались, понял только одно, что подать ему придется платить с кибитки вместо полутора рубля два рубля семьдесят копеек. Этим обстоятельством не замедлили воспользоваться султаны, бии и муллы для своих личных целей. Ими-то и были пущены в ход всевозможные толки и слухи, одни нелепее других, которые, как снеговые глыбы, чем далее катились, тем принимали большие и большие размеры.
Первый слух о “новом положении” привез из Оренбурга в степь, в январе 1869 года, какой-то султан, который под секретом рассказывал в зимовках близ Илецкой Защиты, что встретил русских чиновников, едущих в степь вводить “положение”. Он говорил, что эти чиновники будут отбирать в казну киргизские земли, а самих киргиз обратят в крестьян и будут брать в солдаты. Не успели киргизы разобраться в чем дело, как пронеслась молва: “едут чиновники!”. Этого слуха было довольно, чтобы взволновать ближайшие аулы, а тут, как нарочно, прискакал чабар от одного влиятельного бия, Мунаитпаса Бутамбекова, с предложением съезжаться к нему на совещания. Там собралось около ста наиболее почетных киргизов. Совещания длились два дня, но так как одни говорили за “положение” а другие против, то после шумного спора собрание разъехалось ничего не решив. [114]
В это-то самое время возвратился в степь известный мулла Ихлас-Досов, ездивший перед тем в Уфу для свидания с муфтием. Он снова разослал гонцов по Хобде и Илеку, приглашая к себе возможно большее число киргизов. На этот раз их собралось до полутора тысячи. Ихлас распорядился тотчас выставить на Илек вооруженную шайку, чтобы задержать “организационную комиссию”, ехавшую в степь, а между тем объявил народу, что оренбургский муфтий, к которому он обращался с просьбой поставить в степи мечеть и дать ему право исправлять духовные требы, - отказал и в том и в другом, потому что от оренбургского духовного магометанского собрания уже отобрано право вмешиваться в дела зауральских киргизов. Этот ответ возбудил в Ихласе сомнение, не заключается ли в новом положении чего-нибудь противного религиозным верованиям. Он сообщил свои опасения народу, а народ, и без того возбужденный превратными толками, решил не пускать к себе “организационную комиссию”.
Чиновники, встреченные на самом Илеке тысячной вооруженной толпою, остановились. Киргизы их обложили и держали в блокаде два дня; на третью ночь комиссия повернула назад и возвратилась на линию без всякого успеха. Это и послужило началом к открытому восстанию в Тургайской области. Быстро разлилось оно по берегам Хобды и Илека; и пока одни собирались в вооруженные шайки, другие, не желавшие принимать участие в бунте, поспешно откочевывали в глубину степей, совершенно перепутавшись в своих понятиях и взглядах на “положение”.
Одновременно с этим, такие же прискорбные явления про изошли и в южной части степи, в Гурьевском уезде, принадлежавшем к Уральской области. Председатель тамошней организационной комиссии, Тверитинов, успел организовать одну ближайшую волость, но этим работа его и закончилась. Едва он прибыл в аулы к тазларовцам, в верстах в пяти от устьев Эмбы, как был остановлен старшинами иссыковского рода, приехавшими к нему с Сагиза и Тентяк-Сора. Они объявили, что между их однородцами происходят волнения, но что они берутся уладит дело, если Тверитинов возвратится назад и не пойдет в аулы.
Тверитинов не согласился. Старшины уехали. Но едва только смерклось, как со стороны ближайших аулов показалась конная толпа, человек в четыреста, которая на полных рысях шла прямо к нашему бивуаку. Казаки живо сдвинули сани, сбатовали лошадей и зарядили ружья. Киргизы действительно подскочили в упор, но видя, что вагенбург готов к обороне остановились. Отставной казак Шамсутдинов вышел к ним [115] встречу и спросил, что им надо. Толпа с криком и бранью потребовала выдачи киргиза Тавасарова, находившегося в числе организационной комиссии. “Отдайте нам Тавасарова! Отдайте изменника! - кричали иссыковцы: - иначе мы возьмем его силой!” Тавасарова спрятали и объявили, что он уехал в соседний аул. Тогда толпа отодвинулась; но не прошло получаса, как киргизы с криком: “смерть русским!” бросились на лагерь. Ружейный залп в упор обратил их в бегство.
Наступила холодная, бурная ночь. Киргизы обложили отряд и стали в виду его громадным табором. Положение комиссии было критическое: помощи ей ожидать было нельзя, а выдержать блокаду, по неимению запасов, не представлялось возможности. К тому же, вся наша боевая сила состояла только из 12 уральских казаков. Бесконечно долго тянулась эта холодная и мрачная январская ночь. Наконец, не задолго до свету, в лагерь пробрались трое ордынцев и принесли известие, что к иссыковцам идут подкрепления, под начальством Сеиля Туркубаева. Верные киргизы предлагали свои услуги спасти отряд и требовали только, чтобы доверились им безусловно. Раздумывать и колебаться было не время. Смерть все равно угрожала казакам, как в вагенбурге, так и в случае измены вожаков, а потому через получаса маленький отряд уже был готов к выступлению. В непроницаемой тьме, при грозном завывании степной метели, тихо двинулись казаки вслед за своими вожаками, которые, благополучно миновав киргизские караулы, вывели их к открытому морю. Отсюда уральцы пустились уже по льду, и на следующий день, к ночи, кое-как пешком, добрались до Гурьева, оставив в добычу мятежникам обоз и лошадей.
Таким образом неудачная попытка ввести новое положение и здесь имела последствием не только открытое сопротивление власти, но дала киргизам и возможность организовать восстание. Их батыри, как в старые годы, стали собираться в партии и тревожить линию своими набегами. Морозная зима, оковавшая Урал, Давала им все средства удобно перебираться на русскую сторону по льду, отбивать скот и нападать на жителей. И вот боевые тревоги, давно умолкшие на берегах Урала, снова загремели по линии.
Чтобы показать, до какой степени опасность преследовала жителей даже в виду казачьих форпостов, я расскажу два, три случая, которые вместе с тем познакомят читателей и с характером тогдашних киргизских набегов.
Однажды, например, трое киргизов, переправившись через Урал, никем не охраняемый, сделали засаду, как раз на пути к казачьим хуторам, по речке Богырдаю. Тут они выбрали овраг, доверху заваленный снегом, привязали лошадей к приколам и [116] стали терпеливо выжидать, не пошлет ли Аллах какую-нибудь добычу. Зимний день выдался серенький, туманными; киргизы успели уже порядочно продрогнуть и соскучиться, как вот по дороге показался какой-то казак хуторянин. Двое из хищников тотчас вскочили на коней и, припав к луке, понеслись низом, лощиной, как раз на перерез беспечному уральцу. Казак увидел опасность только тогда, когда бежать от нее было нельзя, - да и все равно, на домашнем маштаке не уйти от выдержанных киргизских скакунов, а защищаться нечем - казак был безоружен. Тоскливо оглянул он кругом знакомую местность: всюду снеговая, ровная, безлюдная гладь... Чернеет что-то там на краю оврага, да это малахай: наверное, там-то и сидит засада... а киргизы уже близко. Передний всадник с разгона ударил его пикой и вогнал острое лезвие в грудь почти на целую четверть. Пошатнулся старый казак, однако усидел в седле и, как медведь, схватившись руками за пику, в куски поломал гнилое ратовище. Плохо пришлось бы и киргизу, попавшему в его железные лапы, если бы тут на помощь не подскочил другой и взмахом тяжелого чекана не сбил казака и землю... Очнулся он уже в овраге, обобранный и связанный, и среди киргизов, между которыми шел жаркий разговор, что делать с пленником.
“Мне не нужно хивинские тилли (Золотая монета), - кричал громче всех высокий, сухощавый старик, с лицом, искаженным злобою: - я хочу крови, потому что много видел горя от русских, когда содержался у них на форпостах”. С последним словом он выхватил нож, висевший у него на поясе, и прежде чем киргизы успели удержать его руку, казак уже плавал в крови и конвульсивно бился на земле с перерезанным горлом. Молча облокотясь на старый мултук, стоял страшный старик над своей жертвой, пока другой удар, угодивший казаку прямо в сердце, не прекратил его агонию.
Целый день просидели киргизы в овраге, поджидая, не ни вернется ли еще кто-нибудь на засаду, но на дороге никто не показывался. В сумерках они покинули свое логовище и, как голодные волки, пошли по новым тропам отыскивать добычу. Вот едут они степью и видят - ходит в стороне табун. Как не попытать удачи? Опытные барантачи объехали его кругом из-под ветра; но кони, вспугнутые гиком и ружейным выстрелом, бросились в разные стороны. Пока киргизы их скучивали, на шум сбежалась артель рабочих, случайно ночевавших в ближнем кутане, и прискакали табунщики. Попробовали было киргизы отстоять добычу, но, принятые в укрюхи обратились в бегство. [117]
Вся их добыча за день состояла в одном казачьем маштаке добытом из-под убитого уральца. Они уже подумывали уже возвратиться домой, как на берегу Урала наткнулись на ней-то обоз, беспечно заночевавший в степи, верстах в пяти от Тополинской крепости. Несколько саней, с поднятыми оглоблями, к которым привязано было с десяток лошадей, стояли без всякой охраны. Никого из людей не было видно; по всей вероятности, они спали тут же в санях, укрывшись от холода кошмами. Киргизы осторожно подобрались к лошадям и стали их отвязывать; лошади, однако, шарахнулись и разбудили павших обозников. На возу поднялся старый казак Терентий Толкачев. Заметив непрошеных гостей, он крикнул: “воры!” и в ту же минуту грянул ружейный выстрел, и казак упал, раненый в грудь мултучной пулей. По выстрелу вскочили его сын и работник. Киргизы, заметив, что в обозе людей больше не было, бросились на них в пики; но казаки, схватив топоры и оглобли, отбили нападение. Две лошади остались, однако же, в руках у киргизов, жаль стало казакам своего добра. “Живо, садись, ребята, на лошадей!” скомандовал старик, забывая свою рану, и вдвоем с сыном погнался за хищниками. Те, заметив погоню, бросили лошадей; но как только казаки со своей добычей повернули назад, киргизы насели на них с тылу. Видя, что они настигают сына, старый казак осадил коня, но в ту же минуту снова был ранен пикою в спину; сыну его достался добрый удар по голове чеканом. Оба они, облитые кровью, успели, однако, доскакать до обоза и вместе с работником приняли киргизов в оглобли. Нападение вторично было отбито. Хищники отошли и стали совещаться. Тогда старик Толкачев спросил у них по-киргизски:
- Чего вы хотите от нас?
- Лошадей.
- Лошадей не дадим, пока не возьмете нас, а мы не сдадимся.
- Лучше сдайтесь! - кричали киргизы. - Ведь оглоблями да топорами не отобьетесь, а если не сдадитесь, мы будем стрелять.
- Стрелять стреляйте, да близко не подходите; неровен час, того зашибем и до смерти.
- Да вы кто такие, русские или казаки? - спрашивали их киргизы.
- Казаки.
- Из какого форпоста?
- Калмыковские.
- Если вы казаки, то садитесь на коней и выезжайте в поле.
- Нам в поле делать нечего, - отвечал старик, - а хотите взять лошадей, то идите в обоз и берите. [118]
Перебранка с обеих сторон тянулась целую ночь, а тут и бледная полоса рассвета стала разливаться по небосклону. Киргизы сметили, что теперь, того и гляди, наедет казачий разъезд, и потому, оставив обоз, пустились своей дорогой по берегу Урала. Но день для них задался неудачливый. He проехали они и ста сажен, как услыхали погоню; сильный казачий разъезд скакал за ними из Тополинской крепости. Пустили киргизы своих скакунов во все повода; но скоро заметили, что под одним из них конь начинает уставать. Они пропустили его с заводным маштаком вперед, а сами стали держаться сзади, чтобы в случае нужды отбиваться от русских. А разъезд все ближе и ближе...
Далеко впереди его, пожалуй, на целую версту, несутся трое уральцев. Молодой, неопытный казак, Астраханкин, на чудном коне первый настигает хищников, но те бросаются в пики и гонят ого назад.
- Давай мне свою лошадь, я мигом с ними разделаюсь! - кричит на скаку бородатый уралец. Но Астраханкин не соглашается. Во весь мах выпустил он своего скакуна, широким вольтом обскакал киргизов, но кинуться одному на двух не хватило духу; его опять гонят и преследуют хищники.
А между тем тот, что скачет впереди, напрасно напрягает силы, чтобы уйти от погони. Лошадь под ним уже спотыкается, переседлывать некогда; он ловко срезал ножом седельную подпругу, выбросил из-под себя арчак и на скаку перекинулся на другую лошадь, добытую утром; но этот домашний маштак только и скачет, что куцым коротким галопом. Киргизы увидели, что более спасать товарища нельзя, и бросили его на жертву. Старый киргиз безропотно покорился своей судьбе; он медленно слез с коня, бросил оружие и сел на дорогу. Так, в этом положении, его и захватили казаки. Остальные ушли.
Подобных происшествий в то время было не мало. Но случались и такие дела, в которых погибали уже не одиночные люди, а целые вооруженные команды. Вот что случилось раз в самое Благовещение.
Чинно отпраздновали казаки к Горячинском форпосте великий день, в который, по народным поверьям, даже птица не вьет себе гнезда, а к вечеру по случаю разрешения вина и елея позабыли и думать, что ость на свете киргизы, а не то уже, чтобы они были близко. Никаких мер осторожности не было принято, и казаки заснули, не предчувствуя, что для многих из них эта ночь будет последней.
На самом свету в станицу прискакал чабан с известием, что с зимовок отставного сотника Скворкина киргизы угнали [119] все табуны и отары. В доме Скворкина поднялась суматоха, разбудили соседей и 20 отставных казаков вызвались идти в погоню; к ним присоединился сам Скворкин и потом хорунжий Сергеев. Вся эта толпа, наскоро оседлав лошадей, поскакала к разбитой зимовке, откуда по свежему следу гнать было удобнее. Проскакав верст десять во весь опор, казаки растянулись, и некоторые, имевшие под собой плохих лошадей, стали один по одному возвращаться назад. Между тем, 13 человек, в том числе два офицера, Сергеев и Скворкин, гнали все дальше и дальше. Они уже сделали верст 25 и были недалеко от урочища Курайлы, когда заметили конную толпу, человек в триста, которая быстро неслась стороною, чтобы отрезать им отступление. Казаки остановились. Опытным взглядом окинули они окрестную местность и, увидев в стороне кутан - особую землянку, куда киргизы обыкновенно загоняют на зиму скот, - подскакали к нему, спешились и сбатовали коней. Этот способ обороны, освященный у казаков и временем и лучшими боевыми преданиями, не раз выручал их из беды. Но тут случилось одно обстоятельство, расстроившее все их расчеты. Воспользовавшись численным своим превосходством, киргизы обложили казаков и завели с ними перестрелку издалека, стараясь выманить выстрелы. Казаки, однако, попались бывалые, знакомые со степной повадкой, и не хотели терять зарядов напрасно. “Пока заряд в дуле - голова казака на плечах”, - говорят старые люди, и казаки, следуя этому мудрому правилу, стреляли с выдержкой, через ружья, снимая время от времени тех смельчаков, которые уже слишком назойливо подъезжали к их кругу.
Убедившись, наконец, что так казаков не возьмешь, киргизы натаскали сена и, сложив его в громадный стог, залегли из-под ветру. Пламя и едкий дым, охватившие защитников, заставили их отойти на несколько шагов от строения. Вот этого только и хотели киргизы. Они проворно растворили кутан, и скот, ослепленный пожаром, подгоняемый сзади гиком, выстрелами и ударами пик, как бешеный, ринулся на казаков. Испуганные кони шарахнулись, оборвали батовки, и круг расстроился. В эту минуту киргизы с диким ревом обрушились на казаков всей своей массой... Что произошло тогда - описывать нечего; триста человек, разумеется, смяли тринадцать, и через две, три минуты кровавое дело было покончено. Ни один из уральцев не сдался живым; все бились дружно и сложили свои головы, как один человек. Когда прискакал сюда станичный резерв, ему оставалось совершить только дело милосердия: казаки подняли 13 обезглавленных тел (головы были увезены киргизами) и медленной, похоронной процессией вернулись с ними домой... На следующий день были похороны, и [120] несколько простых сосновых крестов прибавилось на станичном кладбище. Но ни эти кресты, ни красноречивые надписи, иссеченные на них рукою грамотея-станичника, не сохранят в народе память об этом кровавом событии. Живое слово, простой рассказ быть может, песня, - одна из тех богатырских былин, которые оставляет великое казацкое войско в наследие своему потомству, - вот что передаст их скромные имена и славную смерть их, как священный завет отцов своим детям и внукам.
He всегда, однако же, и киргизам приходилось возвращаться назад из своих набегов. Бывали случаи, что целые шайки их попадались в руки казаков, и тогда казаки, в свою очередь, уже не давали пощады.
Однажды, летом, получено было известие, что выше Горячинского форпоста переправилась через Урал шайка в триста человек и ударилась в степь. Пока станичный резерв выезжал на тревогу, новый гонец прибыл с известием, что киргизы отхватили табун в 800 голов погонят его к Мергеневскому поселку. Повернули казаки в ту сторону, а в Мергеневе с постовой каланчи уже увидели шайку, и 20 казаков на пяти бударках пустились вниз по Уралу, чтобы перенять переправу.
Киргизы ожидали погоню, и потому со своей стороны поднялись на хитрость; они отправили табун по берегу реки, а сами, обскакав Мергеневский поселок, кинулись вплавь, чтобы сбить казаков со следу. С бударок, однако же, увидели плавившуюся конницу, и легкая казачья флотилия стрелою понеслась вниз по течению. Дружно налегли казаки на весла, разогнали челны и, со всего разгона врезавшись в эту толпу, принялись чем ни попало, и веслами и баграми, глушить киргизов, как красную рыбу. Киргизам защищаться было нельзя, а потому Урал мгновенно обагрился кровью, и мутные волны его понесли множество трупов, и людских и конских, к далеким берегам Каспийского моря. С берега ордынцы, провожавшие табун, с ужасом глядели на гибель товарищей, но ничем не могли помочь им - выстрелы не достигали бударок. Несколько человек сунулись было в воду, но крик: “Спасайтесь! Скачут казаки!” - заставил их думать о собственном опасении. Но опасаться было уже поздно; резервы Горячинского, Лбищенского и Каршинского форпостов отрезали им отступление. Киргизам, притиснутым к заливу, образуемому в этом месте Уралом, оставалось выбирать только род смерти - гибнуть на суше или в воде. И ни одному из трехсотенной партии не удалось ступить на родную сторону. Те, которые дрались на берегу, легли под ударами казачьих шашек и пик; другие, сброшенные в реку, попадали в руки казаков, сидевших в бударках, и [121] тех как сомов, глушили их своими баграми. Это поголовное истребление шайки послужило хорошим уроком киргизам и надолго отбило у них охоту переправляться за Урал и тревожить казачьи станицы.
Источник
Продолжение