МАКСИМ ВИЛЬОМ В ДНИ КОММУНЫ. 1.
Парижская коммуна
МАКСИМ ВИЛЬОМ В ДНИ КОММУНЫ
ЗАПИСКИ
ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО АЛ.МАНИЗЕР,
ПОД РЕДАКЦИЕЙ И С ПРЕДИСЛОВИЕМ А.И.МОЛОКА
ЛЕНИНГРАД: РАБОЧЕЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРИБОЙ». 1925
Государственная типогр. имени тов. Зиновьева. Ленинград. Социалистическая, 14
Веб-публикация: Vive Liberta, 2010
http://vive-liberta.narod.ru/biblio/biblio_1.htm
ОГЛАВЛЕНИЕ
День в Люксембургском военном суде
Немного правды о смерти заложников
Архиепископ (Среда, 24 мая) Расстрел на Новом Мосту (Среда, 24 мая) Доминиканцы (Четверг, 25 мая) Мексиканец (Пятница, 26 мая) Улица Аксо (Пятница, 26 мая)
Когда мы издавали «Пер-Дюшен»
Республика или смерть!
Наши досуги
Друзья
Батальон «Детей Пер-Дюшена»
Последние дни
В восставшем городе
У Глазера
Вступление пруссаков
Колонна
В госпитале «Божий Дом»
В министерстве юстиции
Прото и адвокат Русс
Вольтер и Руссо
В клубе Северен
Кафе дю Орсэ
Концерт в Тюльери
Монета Коммуны
Почему Делеклюз искал смерти?
Утро боя
Красная улица
В путь!
В разгаре террора
Первые приключения
Арест
Мой дядюшка вахмистр
По ту сторону границы
В Женеве
В изгнании
Мой друг полковник
Папаша Гайяр
На границе
Прото
Перелетные птицы
Разуа
Эжен Вермеш
После амнистии
Гражданин Приве
Ранк
Домбровский
Стена
В Бреванне
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемые читателю записки Максима Вильома (Maxime Vuillaume, «Mes Cahiers Rouges au temps de la Commune»), вышедшие лет пятнадцать тому назад, представляют исключительный интерес в ряду других мемуаров, посвященных Парижской Коммуне 1871 года. Увлекательность изложения, яркость красок и образность сцен и фигур счастливо сочетаются в этих записках с богатством фактического материала и точностью (доходящей местами до документальности) в его передаче.
Автор - типичный представитель деклассированной революционной интеллигенции, юной когорты студентов и журналистов, объявившей беспощадную войну бонапартизму и ядовитыми стрелами своих «Речей Лабиена» и им подобных памфлетов и газет взрывавшей и без того падавшее здание Второй Империи, последний удар которому должна была нанести война с Пруссией Бисмарка и Мольтке.
В Коммуну он бросается, по его собственному выражению, «со всем пылом и энтузиазмом молодости», хотя и с очень скудным идейным багажем (по части теории он и его друзья, как бланкисты, так и прудонисты, в большинстве своем были крайне беззаботны). Он воспитан в благоговейном преклонении перед суровыми фигурами Конвента и первой Коммуны, а также перед «воплощением социальной революции», «вечным узником» Бланки.
Вместе с Эженом Вермешем и Альфонсом Эмбером он воскрешает умолкнувшего в 1794 году старого ворчуна-патриота «Пер-Дюшена», со страниц которого страстным и вместе простым, понятным народу языком зовет к борьбе, к борьбе и к борьбе...
Пусть читатель не ищет у него широких обобщений, глубокого анализа, богатых выводов, марксистского подхода: этого он не найдет. Очевидец и участник событий, Вильом только рассказывает о том, как боролся он, как боролись другие, как боролся парижский пролетариат в незабвенные дни 1871 года.
МАКСИМ ВИЛЬОМ В ДНИ КОММУНЫ.docx
Перед нами проходит ряд сцен и фигур, врезывающихся в память. Картина сменяется картиной. Вот Феликс Пиа, обращающийся с напутственной речью к уходящему на фронт батальону; вот Россель, поверяющий друзьям свои мечты о превращении гражданской войны в войну национальную и о возобновлении борьбы с немцами после победы над Версалем; вот старый монтаньяр Делеклюз, ищущий смерти на баррикаде, чтобы не пережить поражения; вот бесстрашный революционер Гуа, нашедший в себе достаточно сил, чтобы совершить акт революционного правосудия над пятьюдесятью заложниками; вот Вермеш, делящий свои досуги с веселой дочерью парижских мостовых, беззаботной Рашелью; вот незабвенный день провозглашения Коммуны на площади перед Ратушей; вот свержение Вандомской колонны - гордый вызов всему старому миру; вот своды старинной церкви, оглашаемые непривычными для них звуками Марсельезы заседающего здесь клуба; вот красавица-артистка, задрапированная в красное знамя и бросающая с эстрады бывшего императорского дворца, ныне «Дома Народа», задорную и грозную «La Canaille», подхваченную тысячью голосов победившей «черни»; вот скромная работница, жертвующая свою единственную пару золотых серег на дело революции; вот молоденькая маркитантка, о подвигах которой на фронте можно было бы написать целую книгу; вот герои-артиллеристы, бесстрашные и веселые под ураганные огнем неприятеля; вот похороны убитых героев; ужасы майской кровавой недели; пожары; бесчинства ворвавшейся в город версальской солдатчины; застенки-суды, массовые расстрелы, террор; последняя схватка на кладбище среди могил... Трудно исчерпать все богатство содержания записок Вильома. Не менее интересны и сцены из последних годов Империи, осады Парижа (восстания 31 октября и 22 января), капитуляции (вступление пруссаков), бегства побежденных, где особенно врезывается полная глубокого социального смысла сцена встречи двух юных коммунаров с затерянным в Альпах контрабандистом, таким же бунтарем, как и они. С неослабевающим интересом читаются и последние части: «В изгнании» и «После амнистии».
Историку особенную радость доставит обстоятельный рассказ о смерти заложников, написанный на основании документов и показаний очевидцев, тщательно проверенных и сличенных между собой), который бросает яркий свет на обстановку казней и с точностью устанавливает степень участия в них как Коммуны в целом, так и отдельных коммунаров-бланкистов; страницы, посвященные истории газеты «Пер-Дюшен» 1871 года; письмо Камелина Вильому от 15 сентября 1908 года, - драгоценный исторический документ, впервые с большой полнотой освещающий деятельность Монетного двора во время Коммуны; глава, посвященная Ранку и изобилующая новыми данными о казни Шодэ и описанием жизни изгнанников Коммуны в Швейцарии, богатая ценным фактическим материалом, главным образом биографического характера. В этих своих частях записки Вильома могут служить основным источником при изучении соответствующих проблем и моментов в истории первой республики пролетариата.
Предлагаемый вниманию читателя настоящий перевод сделан полностью, если не считать некоторых опущенных нами длиннот и примечаний, интересных только для парижанина. Не сомневаемся, что книга Максима Вильома займет подобающее ей видное место в нашей далеко не богатой переводной мемуарной литературе о Коммуне
А. И. Молок
Ленинград, декабрь 1924 года
ДЕНЬ В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ВОЕННОМ СУДЕ.
ПОРАЖЕНИЕ.
Среда 24-го мая 1871 года. 6 часов вечера. Против госпиталя Милосердия. Пантеон занят. Федераты сходятся мрачные, запыленные, в расстегнутых мундирах...
- Измена! Нас предали! Монмартр взят...
Монмартр занят еще вчера утром, и снаряды, захваченные армией, теперь громят квартал. Сперва это известие отрицалось. Теперь уже нельзя сомневаться. Время восторженных бюллетеней отошло.
- С меня довольно, - кричит артиллерист. - Вот уже три
дня как я дерусь...
Он показывает свою рваную и испачканную блузу.
- Это не оттого, что я боюсь, нет... Но нас обманули. Нет
начальников...
Он печально опускает голову. Торопливо обрывает широкую красную полосу своих панталон, которая может выдать его. Напрасный труд! Как бы ни был узок остающийся кантик, беднягу ждет военный суд.
Митральезы подпрыгивают по мостовой улицы Ласепед. Их волокут сами сражающиеся. Лошадей бросили там наверху.
Наконец все проехали. Вот еще носилки, перед которыми раскрываются двери госпиталя. Тут же два-три врача; один из них приподнимает над каждыми носилками белую простыню.
Я подхожу. Врач бросает на меня тревожный взгляд. Кажется, он что-то говорит мне о госпитале Сен-Сюльпис, откуда кто-то прибыл и где расстреливали всех: пленных, укрывающихся на семинарском дворе, раненых, прикованных к больничным койкам, вперемежку с врачами *.
1 В этот день, в среду 24--о. в половине первого дня, доктор Фано, который вместе со своим юллтой Л. Де-Фрачко стоял во главе госпиталя, утроенного в семинарии Сен-Сюльпис, был расстрелян вместе с 80 раненными федератами.
6
Перестрелка прекратилась. Набережная все еще наша. Что если отдохнуть? Двое суток я не спал ни минуты. Утром я собрался было растянуться на балконе у одного приятеля на улице Гэ-Люссак; но пули выселили меня оттуда Тогда я вошел в дом и уселся на диване. И тут пуля, пробив стекло, просвистела над моим ухом и впилась в переплет книги в библиотечном шкафу. Мне показалось, что это стреляли с колокольни церкви ев Якова. В дни борьбы остерегайтесь колоколен!
КРАСНЫЕ Ш Т А Н Ы
Не войти ли нам в этот особнячок, рядом с фонтаном Кювье?. Нас тут пятеро или шестеро, кому пришла эта мысль Десять часов Все по-прежнему тихо. Конечно, отряд нуждается в отдыхе на бивуаке после битвы Впереди у нас ночь
И я храплю, как полагается не спавшему двое суток . Я храплю с таким усердием, что на моих медных часах (о которых мне придется еще говорить) уже пять, когда солнце, свободно проникшее сквозь не завешанные окна, заставляет меня открыть глаза.
Все то же. Ни одного ружейного выстрела. Между тем необычайная суета поднимается на улице металлический лязг. Оклики .. Я вскакиваю с постели. В этот момент поспешно входит один из моих товарищей по ночлегу:
- Версальцы здесь! Мы окружены!
Я подбегаю к окну.
Небольшая площадь, на которую выходит решетка Ботанического сада, полна войск. По середине куча оружия, вокруг которой толпятся солдаты. Здоровенный парень с квадратными плечами, с трехцветной перевязью на рукаве размахивает ружьем и расшибает его приклад.
-Еще одно' - вопит он яростным голосом, который доносится до нас.
Повсюду кругом мундиры, кепи, портупеи, разбросанные по мостовой.
Два офицера национальной гвардии «порядка» стоят, прислонившись к решетке. Синие кепи с широким белым околышем, револьвер в кобуре желтой кожи, высокие сапоги, сабля на боку, поверх длинной серой шинели. Трехцветная повязка, нашитая на рукаве.
От этого трехцветного нарукавника, который мне предстояло снова увидеть несколько часов спустя в военном суде, - я не мог отвести глаз... Уже с месяц мы знали, что в Париже заготовлен целый склад этих повязок, чтобы приколоть их к рукавам победителей И ни малейшего усилия, чтобы задушить заговор.
8
Теперь среди бела дня красуются торжественно эти повязки! Горе тому, кого они опознают, схватят, погонят на расстрел!
Однако надо спуститься. Бежать, - безразлично куда, но бежать поскорее. Мы видим уже, как строятся взводы, входят в соседние дома, выходят оттуда с захваченным оружием, узлами, арестованными.
Но при мне бумаги! Меня могут арестовать на улице А бумаги весьма компрометирующего свойства. Карточка - пропуск на Вандомскую площадь в день свержения колонны. Это уже нечто. Другая, еще более обличающая. Зеленая карточка, выданная Коммуной, своего рода пропуск на случай прерванного уличного движения, которую давали только своим. На ней значилось мое имя, фамилия, моя профессия. Этого вполне достаточно, чтобы поставить меня к стенке без допроса. Она была дана мне моим другом Тридоном 1, за его подписью.
Я быстро рву обе карточки и подсовываю обрывки под ковер, прибитый к паркету. А мое кепи с двойным серебряным галуном! Мне необходим другой головной убор Что ж, позовем слугу. Ничего другого не остается.
Славный малый! Прежде, чем я его спросил, он уже догадался и побежал за своей круглой шляпой.
- Месье, они подходили всю ночь, - быстро говорит он, понижая голос. - Их набрался полный сад. Я уже сбросил мою блузу и все остальное. На каждой ступеньке лестницы спит по одному...
Мы выходим, приятель, пришедший за мной в мою комнату, и я. Конечно, сердце у меня бьется, когда я ставлю ногу на первую ступеньку.
Ну! Будь что будет, вперед!
Подъезд особняка заполнен солдатами, загораживающими мне путь; ожидая, пока они очистят его, я намечаю себе миловидную блондиночку лет трех-четырех и глажу ее непокорные кудри, словно я один из завсегдатаев дома. Ну-ка, примите меня после этого за инсургента.
ПРОКЛЯТЫЙ БУЛЫЖНИК
- Мы возвратимся в квартал, - говорю я сопровождающему меня приятелю. На повороте улицы Ласепед я бросаю взгляд внутрь госпиталя, вход в который широко раскрыт. Хочется повидать врача, спросить у него, что сталось с нашими ранеными.
Тридон (Гюстав), член Коммуны (от 5-го округа), автор «Гебертистов», депутат (отставной) национального собрания в Бордо.
Паф! Паф!.. Стрельба взвода совсем близко. Это из Ботанического сада.
Я оборачиваюсь. Офицер с трехцветной повязкой на рукаве все еще там, неподвижный у решетки. Но вот он отходит в сторону. Проходит группа. Между солдат, с примкнутыми штыками, двое штатских.
П а ф ! П а ф ! Снова залп... Пойдем скорее .
Повсюду пехотинцы, стрелки, те самые, которых я видел вчера перед атакой Пантеона, за решеткой Люксембурга и перед баррикадой на улице Суффло.
Распивочные п о л н ы ими. Они шумно чокаются цинковой посудой, звякают ружьями по паркету и бросают на прилавок мелкую монету; за поясом у них торчат револьверы.
Мы доходим до улицы Вьейль-Эстрапад. Там баррикада. Два офицера с нарукавниками в серых шинелях.
-Эй! Эй! - кричат они прохожим. - Разобрать это! И поживей!
Каждый должен взять по булыжнику и бросать его в канаву, наполненную оружием и обмундировкой.
- Что ж, и мне браться за это? - говорит возле меня с грубым смехом человек, одетый как буржуа, но тоже с трехцветной повязкой.
Прежде, чем продолжать свой путь, полицейский (мне скоро пришлось узнать, что эти люди в черных сюртуках с трехцветной повязкой на рукаве - агенты военно-полевых судов) бросает вокруг себя взгляд.
-И подумать только, - кричит он, - что среди этих гуляк есть такие, которые это построили...
И помолчав с минуту:
-Да, свиньи... Здорово же они нам заплатили за это. Надо было это видеть сегодня ночью в Люксембурге!
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
Ужасная картина на другой день после победы . Улицы разрыты. Дома исцарапаны снарядами и пулями. Мостовые черные или красные. Черные от пороха, красные от крови. Тротуары усеяны тысячью различных предметов, выброшенных ночью из окон... Пришлось спешно отделываться от всего, что так или иначе соприкасалось с Коммуной и могло напомнить о ней при обыске.
10
Площадь Пантеона. Два офицера, стоя перед решеткой мерии, читают афишу Делеклюза *, призывающую народ к оружию. Я стою близко к группе и могу рассмотреть ее. Мне хотелось бы подойти еще ближе, послушать, что они говорят. Но я отступаю в ужасе В угловой нише, которая открывается передо мной, с полдюжины трупов... Один из них, перегнувшись пополам, выставляет свой раскроенный череп, окровавленный и пустой.
На ступенях Пантеона солдаты. На площади также солдаты. Среди них - моряк, который кричит и поет, размахивая чем-то Мне кажется, что это разорванный женский лиф...
Из переулка, идущего вдоль библиотеки св. Женевьевы, выступает отряд солдат. Он ведет с полсотни арестованных. Следом идут женщины.
На улице Сен-Жак прислонен к стене винного погреба, известного под именем «Академия», труп старика с белой бородой, еще одетый в блузу федерата.
Он здесь со вчерашнего дня или ночи. Босые ноги вытянуты и в крови.
Я снова спускаюсь к бульвару; он весь расцвечен флагами Уже в этот ранний час - семь часов - кафе набиты посетителями. Офицеры и штатские, говорят громко, лица возбужденные.
Улицы кишат военными всех родов оружия. В улице Школ масса народу перед большим пустырем, где теперь высится новая Сорбонна... Позднее я узнал, что там расстреливали.
Мне пересекает путь фургон, едущий шагом. Задняя дверца открыта, он полон трупами.
На углу улицы Расина и улицы Медицинской Школы разворочены обе баррикады, защищавшие вход на бульвар Сен-Мишель. 'На дно канавы скатилась митральеза, задавив белую лошадь; видна ее окровавленная спина.
Под этой грудой - труп федерата гигантского роста, с лицом, расплющенным колесами лафета.
Кафе Суффлэ разгромлено. Вчера во время атаки улицы Школ наступающие втащили туда пушку; пришлось проломать фасад для того, чтобы навести ее на баррикаду Коллеж-де-Франс. Пушка еще там, среди нагроможденных друг на друга столов, ободранных стен.
Тротуары усыпаны листвой и ветками, начисто срезанными снарядами.
1 Делеклюз (Шарль), член Коммуны (от 11-го округа), Военный делегат (с 11 мая). Убит на баррикаде бульвара Вольтера (25 мая)
11
Повсюду кровь большими лужами. Брошенное обмундирование. Кучи изломанного оружия.
Площадь Сен-Мишель загорожена баррикадой, высотою с фонтан, которую накануне защищал 248-й батальон.
На дне канавы - десяток трупов с окровавленными и покрытыми грязью лицами. В их застывшие мертвые губы воткнуты горлышки бутылок, обкуренные трубки... Низость!
Поминутно вскачь проносятся ординарцы. Проезжает верхом морской стрелок с ружьем поперек седла; к поясу его прицеплено кепи командира федератов с четырьмя серебряными галунами.
ОБЫСКИ
Кто-то останавливает меня. Это мой друг, Анри Белланже, сотрудник газеты Валлэса «Крик Народа». Я наскоро рассказываю ему, что делал со времени нашей последней встречи накануне в мерии Пантеона. Ночь, проведенную на улице Кювье. Ужасное пробуждение. Бегство по трупам и баррикадам.
-«Я переночевал на улице Монтань-Сент-Женевьев, - говорит он мне в свою очередь. - Не знаю, как я очутился здесь
Всю ночь обыски, аресты, расстрелы. Все эти переулки вымощены трупами! Взвод стрелков вошел в наш дом. Нас вывели - человек двадцать. Я уселся, в ожидании, на тумбу. Привели дрожащего старика в одной сорочке. Солдат кричит ему:
- Сдаешься, старик?
Старик умоляюще смотрит на солдата,
- Ну, да... да... я сдаюсь.
Солдат поднимает револьвер
- Значит ты сдаешься, это правда"
- • Да, д а . .
- Ну, хорошо, повернись.
Старик поворачивается и падает, чтобы более не подняться. Солдат размозжил ему голову.
- Всю ночь, - продолжает Белланже, - расстреливали на площади рынка Мобер, выход из которого закрыли. У большой
баррикады целые груды расстрелянных. То же и внизу у каменных лестниц, ведущих в улицу Жан-де-Бовэ. После взятия улицы Сен - Северин все федераты, спасавшиеся в церкви, были расстреляны.
Они еще на перекрестке. Проходя по улице Сен-Жак, я видел на
1 Валлэс (Жюль), член Коммуны (от 15-го округа), главный редактор газеты «Крик Народа'»
12
углу двух расстрелянных женщин. У одной из них в темных волосах виднелась красная кокарда... Он понизил голос:
- Военно-полевой суд заседает в Люксембурге.
- Надо, однако, - сказал я, - подыскать себе пристанище Невозможно дольше оставаться на улице. Здесь нас все знают.
-Пойдем ко мне, у меня безопасно.
У Белланже, на площади Медицинской Школы, мы застаем нашего общего друга А., студента-медика ( ныне врача в одном из департаментов вблизи Парижа), который во время осады был полковым лекарем при 248-м федеральном батальоне, бывшем батальоне Лонгэ.
-Ходить, не боясь ареста, это совсем просто, - сказал нам спокойно А. - Врачей не арестуют. Наденьте, как я, лазаретную повязку.
И он нацепил мне повязку с красным крестом Женевской Конвенции.
Мы вышли, А. и я, решив прежде всего отправиться на улицу Мадам узнать о нашем старом приятеле Рожаре 2, авторе «Речей Лабиена» я.
Идем по улице Турнон, - далее по улице Вожирар, быстрым шагом, не очень-то осматриваясь по сторонам.
Едва миновали мы двери Малого Люксембурга (ныне дворец президента сената), как услышали за собою шаги двух человек. В то же время на каждого из нас опустилась рука.
- Куда вы так спешите?
- Но... мы идем.. идем прогуляться.
-Ладно, ладно. Войдите-ка сперва с нами сюда.
И двое полицейских с трехцветной перевязью втолкнули нас во двор, уже кишевший арестованными. Мы были в военно-полевом суде.
ГРАЖДАНИН!
Двор сената, -• маленький дворик, выходящий на улицу Во-жирар, а не большой парадный двор, обращенный на улипу Тур-нон, - заполнен солдатами, полицейскими, л ю д ь м и всех возрастов и во всевозможных костюмах. О д н и загнаны по углам, неподвиж -
-1 -Лонгэ (Шарль), член Коммуны (от 16-го округа). Во время осады выборный командир 248-го батальона (5-го округа).
2 -Рожар (Огюст), член Коммуны (не участвовал в заседаниях, уйдя в отставку сразу после выборов). Автор «Речей Лабиена > (1865).
3 -'Речи Лабиена»-политический памфлет, бичующий империю и династию Бонапартов. (Прим ред).
13
ные, с неописуемой скорбью на лицах. Другие проходят беглым шагом под конвоем солдат с примкнутыми штыками. Офицеры в походной форме, с револьверами у пояса, стоят, облокотившись о стену, или прохаживаются покуривая. В одном углу с возбуждением говорит о чем-то человек с трехцветной перевязью. Вокруг него трое-четверо солдат, из которых один фельдфебель; он, по-видимому, отдает им приказания. Он указывает пальцем на группу деревьев, которая образует в конце двора как бы зеленую ограду. В этот момент я еще не знал, какое ужасное зрелище скрывает эта роковая ограда.
Справа раздается залп. Мне кажется, что стреляют совсем близко от меня, пожалуй в этих группах деревьев, только что мелькнувших перед моим взором. Я оборачиваюсь и вдруг чувствую удар по плечу рукой сильной и тяжелой, наверное той самой, которая схватила меня две минуты назад.
- Идем, идем! Не отставать...
Мы очутились оба в небольшой темной зале, где, кажется мне, творятся таинственные и жестокие дела. Мне не приходится долго напрягать зрение, чтобы запечатлеть в памяти никогда уже после не покидавшее меня видение ужаса и крови...
Ах! Вот он, этот военный суд, одно имя которого со времени поражения произносится не иначе как с ужасом. Я еще в передней. Это уже самая бойня и есть. По полу раскиданы развороченные узлы, из которых торчат одежда, оружие, бумаги...
Я стою, дожидаясь неизвестно чего. Малый с перевязью покинул нас. Он ничего не спросил ни у меня, ни у моего приятеля. Какого чёрта схватил он нас за шиворот? Несомненно, нас никто не выдавал. Он не знает нас, ни одного, ни другого. Это ошибка, и конечно, как только мы назовем наши имена, - фальшивые, разумеется, - нам вернут свободу...
Я замечаю впереди моего молодца с перевязью; он идет назад. Он направляется к нам. Он один; другой, тоже с трехцветной лентой, присоединяется к нему. О н и входят.
- Что ж, - говорю я себе, глядя на них, - с виду они не такие уж мерзавцы!
У одного из них даже добродушная веселая рожа с темной курчавой бородой и с большими черными глазами пуделя. Другой блондин с более жестким лицом, с закрученными усами, делающими его похожим на переодетого жандарма.
С этим жандармом я не стану разговаривать... Но с другим? Что если бы попробовать? Вот, как раз, он подходит, сам вступает в разговор:
- Что это у вас на рукаве?
- Повязка Женевской Конвенции.
14
- Это еще что такое? Не знаю такой повязки.
Для него, конечно, не существует другого знака, кроме того, который он гордо носит на рукаве своего черного сюртука, просторного, совершенно нового сюртука, придающего ему миролюбивый и благочестивый вид сектанта. Впрочем, слово Женева сбило его с толку. Я вижу это по нахмуренным бровям. Женева? Женева? Он, должно быть, не очень тверд в географии.
- Нет, в самом деле, что же это такое? - продолжает он.
- Это, - говорю я, вкладывая в мою фразу самое вкрадчивое выражение искренности,-это-и я старательно подчеркиваю слова, чтобы победить его сомнение, - это повязка Женевской Интернациональной Конвенции.
Ах, как же он подскочил, тот малый!
- Интернациональной! Интернациональной! - рычит он в бешенстве, чуть ли не с пеной у рта. - Ага! Ты из Интернационала!
Ах, чёрт возьми!
Он торжествующе оборачивается к жандармам, сидящим на скамьях и выражающим одобрение. И орет.
- Интернационал!
Я хочу возражать. Пытаюсь защищаться. Но как это сделать, увы!
- Но, гражданин, - говорю я кротко, - Интерн..
- Гражданин! Гражданин! Ах, чёрт возьми! Это еще лучше...
Не смей звать меня гражданином... или получишь подзатыльник.
И добродушный только что пес, внезапно взбесившись, здоровенным ударом своей широкой лапы усаживает меня на скамью, где я расплющиваюсь, побежденный, уничтоженный.
С гневным жестом малый с перевязью прибавляет:
-И смотрите за ни м хорошенько. Должно быть хорошо!
МЕЖДУ ДВУХ ЖАНДАРМОВ.
При этом замечании два жандарма отделяются от скамьи, на которой они образуют как бы большое синее пятно, усеянное блестящими точками - форменными пуговицами и эфесами сабель. Они подсаживаются ко мне вплотную, так что я чувствую их тучные тела, сжимающие меня как в тисках.
И я размышляю про себя:
«На этот раз я пропал. Минуту тому назад я еще мог выпутаться. Случайно захваченный на улице, без всяких улик, с моей наружностью молокососа, с едва намечающимися усиками, с видом отнюдь не инсургетским. Кой чёрт узнал бы меня! Теперь же
1Ь
совсем другое дело. Я отмечен. Я назвал этого человека «гражданином». Я не могу быть кем-либо иным, как только опасным «преступником». Гражданин! В самом деле, что за дурную привычку приобрели мы за время осады. Чёрт возьми! Что меня дернуло за язык... И подумать только, что моя жизнь оказалась поставлен-ной на карту из-за одного только слова в три простых слога...»
Как выпутаться из этого положения?..
Уже около десяти часов. Я еще ничего не ел со вчерашнего дня. Вот добрых четыре часа, как я бегаю по улицам. И какие переживания! На мгновение я снова вижу перед собой труп федерата на баррикаде в улице Расина и разложенных в ряд поруганных покойников на площади Сен-Мишель.
Залп обрывает мои мечты...
Я рассматриваю прихожую, в которой я жду. Голая зала с грязно-серой панелью. По стенам скамьи. И на этих скамьях другие люди, арестованные как и я, как и я стиснутые с боков жандармами. Не слышно ни слова, ни вздоха.
В двух шагах мой друг А. Я почти завидую его судьбе. Он не упоминал «гражданина». Его выпустят, а меня оставят, меня совсем одного! Меня точно дрожь охватывает от зависти при мысли , что через час он может быть свободен. А где буду я?
Я принимаюсь обдумывать все, что могло бы помочь моему спасению.
Прежде всего я назовусь чужим именем. Каким же?
Вполне буржуазным, не возбуждающим никаких подозрений И я думаю о имени одного товарища по школе - коллежу д'Этамп, где я начал свое ученье, - которое пришло мне на y \ i Ланглуа. Я назвал себя Ланглуа. Если сохранились протоколы Люксембургского военного суда, там найдется это имя:
«Ланглуа, арестованный на улице Вожирар, в девять часов утра! в четверг 25 мая. Допрошен в час. Отослан в хвост».
Ниже я об'ясню это выражение: «Отослан в хвост».
В Люксембургском военном суде это означало смерть.
М О И ЧАСЫ.
Нет ли на мне чего-нибудь, что может меня выдать? Ведь меня будут обыскивать. Я восстанавливаю в памяти содержимое моих карманов. Карточки Коммуны я разорвал до выхода из особняка на улице Кювье. Других бумаг у меня нет. С этой стороны я спокоен. Вдруг, точно раскаленное железо, пронизывает меня мысль:
« Мои часы!.. Мои медные часы! В моем жилетном кармане! Так вот что меня выдаст, злосчастные часы .»
16
Неделю тому назад я купил карманные часы, дешевые, медные позолоченные часы, которые стоили мне всего девять франков. На внутренней крышке кончиком перочинного ножа я выцарапал мое имя, мой адрес и рядом - ужасная улика: редактор «Пер-Дю-шена». Внизу: « Да здравствует Коммуна»... Это мой верный приговор...
Кто освободит меня от этих часов? С какой бы радостью я вырвал их из кармана! Как бы растоптал их ногами! Разбил на тысячу кусков!
Но я стиснут между моими двумя жандармами... Пленник, обреченный на неподвижность. Попробуйте-ка запустить руку в карман, вытащить эти часы? А куда их бросить? Их подняли бы. Прочитали бы предательскую надпись.
Тем не менее я медленно вытягиваю руку... Просовываю ее в мой карман... схватываю часы, зажимаю их в руке... Засовываю руку за спину... опускаю ее до скамьи... И с бьющимся сердцем медленно, тихо разжимаю ладонь. Часы выскальзывают... они упали... Я один услыхал легкий сухой стук... Никто даже не мигнул вокруг меня...
О! Славные, великолепные часы, которые я только что проклинал. Они не отомстили мне за то, что я, пожалуй, помял их золоченную скорлупку...
После того, как я освободился от часов, настроение у меня поднялось. В карманах нет ничего больше. Ага, теперь пусть он явится, главный прево. Я скажу ему, что Ланглуа - мирный молодой студент, который нацепил на рукав повязку с женевским красным крестом только для того, чтобы спокойнее ходить по улицам, и который вовсе, ну вот нисколько, не причастен к Коммуне. .
Я часто задавал себе вопрос и до сих пор задаю, рассказывая |этот эпизод из моего пребывания в военном суде, - кто же нашел мои часы? Если бы нашедший принес их мне, я обещаю ему хорошее вознаграждение.
СОЦИАЛИЗМ.
Моя удача скоро показала свою обратную сторону.
Едва лишь я несколько успокоился и приободрился, как был возвращен к действительности появлением группы солдат, полицейских и арестованных, которая шумно ввалилась в зал.
Я насчитал с полдюжины несчастных, которых, вероятно, только что обчистили при обыске. Я еще вижу их перед собой.
1 Прево (prevot) - чрезвычайный Еоенный судья-прокурор; превотальные суды - чрезвычайные военные суды (военно-полевые суды). (Прим. ред.)
Один крупный парень в штанах национальной гвардии, в одной сорочке. Его изможденный, усталый вид ясно говорил, что он дрался, потом вернулся в свою квартиру, а там был схвачен, вероятно по доносу одного из соседей. Двое молодых людей, две женщины, одна из них с ребенком на руках.
Они разместились вдоль стены. Двое полицейских сбросили на землю огромный узел и стали раскрывать его. Я увидел выпавшие книги. В моих заметках, написанных как только я ступил на гостеприимную землю Швейцарии, я нахожу заглавие одной из этих книг, скатившейся в мою сторону: «Социализм» Т. Бэнара, редактора «Века».
Один из агентов поднял эту книгу. Он бросил свирепый взгляд на обоих юношей, у которых книга была захвачена.
Социализм!
Книга весьма безобидная, но ее обличающее заглавие, пожалуй, привело к расстрелу обоих пленников...
СВЯЩЕННИК.
Вошел поручик. А с ним полковой священник.
Никогда не забуду я этого священника. Высокий старик, с тонким профилем, нос с горбинкой, длинные вьющиеся волосы с проседью. Глубоко сидящие глаза блестели из-под выпуклой линии бровей. К рясе был приколот широкий крест Почетного Легиона.
К нему подошел полицейский:
- Господин духовник, может быть вы желали бы видеть господина прево. Он завтракает в двух шагах отсюда в ресторане Фуайо.
- Ага, - сказал священник.
Он уже собирался повернуть обратно, этот спокойный и твердый духовник Люксембурга, когда рывшийся в одном из развороченных посреди зала узлов полицейский вытащил оружие, одно из тех диковинных оружий, которые фанатики-патриоты фабриковали во время осады; нечто вроде гигантского рыболовного крючка, выкованного из штыка, с острыми клыками, заставлявшими одновременно и содрогаться и смеяться..
- Ах! Господин духовник, господин духовник, - воскликнул полицейский, потрясая крючком, - вот что эти негодяи хотели всадить нам в брюхо!
Священник улыбнулся. Было ли это одобрение или презрение к грубой выходке грубого сыщика, не знаю. Он вышел... Я видел, как он проходил через двор...
1 Полное заглавие книги' <Социализм вчерашнего и сегодняшнего дня». Т Н Бэнар Париж Гильочэн. 1870.
1 а
МАКСИМ ВИЛЬОМ В ДНИ КОММУНЫ
ЗАПИСКИ
ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО АЛ.МАНИЗЕР,
ПОД РЕДАКЦИЕЙ И С ПРЕДИСЛОВИЕМ А.И.МОЛОКА
ЛЕНИНГРАД: РАБОЧЕЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРИБОЙ». 1925
Государственная типогр. имени тов. Зиновьева. Ленинград. Социалистическая, 14
Веб-публикация: Vive Liberta, 2010
http://vive-liberta.narod.ru/biblio/biblio_1.htm
ОГЛАВЛЕНИЕ
День в Люксембургском военном суде
Немного правды о смерти заложников
Архиепископ (Среда, 24 мая) Расстрел на Новом Мосту (Среда, 24 мая) Доминиканцы (Четверг, 25 мая) Мексиканец (Пятница, 26 мая) Улица Аксо (Пятница, 26 мая)
Когда мы издавали «Пер-Дюшен»
Республика или смерть!
Наши досуги
Друзья
Батальон «Детей Пер-Дюшена»
Последние дни
В восставшем городе
У Глазера
Вступление пруссаков
Колонна
В госпитале «Божий Дом»
В министерстве юстиции
Прото и адвокат Русс
Вольтер и Руссо
В клубе Северен
Кафе дю Орсэ
Концерт в Тюльери
Монета Коммуны
Почему Делеклюз искал смерти?
Утро боя
Красная улица
В путь!
В разгаре террора
Первые приключения
Арест
Мой дядюшка вахмистр
По ту сторону границы
В Женеве
В изгнании
Мой друг полковник
Папаша Гайяр
На границе
Прото
Перелетные птицы
Разуа
Эжен Вермеш
После амнистии
Гражданин Приве
Ранк
Домбровский
Стена
В Бреванне
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемые читателю записки Максима Вильома (Maxime Vuillaume, «Mes Cahiers Rouges au temps de la Commune»), вышедшие лет пятнадцать тому назад, представляют исключительный интерес в ряду других мемуаров, посвященных Парижской Коммуне 1871 года. Увлекательность изложения, яркость красок и образность сцен и фигур счастливо сочетаются в этих записках с богатством фактического материала и точностью (доходящей местами до документальности) в его передаче.
Автор - типичный представитель деклассированной революционной интеллигенции, юной когорты студентов и журналистов, объявившей беспощадную войну бонапартизму и ядовитыми стрелами своих «Речей Лабиена» и им подобных памфлетов и газет взрывавшей и без того падавшее здание Второй Империи, последний удар которому должна была нанести война с Пруссией Бисмарка и Мольтке.
В Коммуну он бросается, по его собственному выражению, «со всем пылом и энтузиазмом молодости», хотя и с очень скудным идейным багажем (по части теории он и его друзья, как бланкисты, так и прудонисты, в большинстве своем были крайне беззаботны). Он воспитан в благоговейном преклонении перед суровыми фигурами Конвента и первой Коммуны, а также перед «воплощением социальной революции», «вечным узником» Бланки.
Вместе с Эженом Вермешем и Альфонсом Эмбером он воскрешает умолкнувшего в 1794 году старого ворчуна-патриота «Пер-Дюшена», со страниц которого страстным и вместе простым, понятным народу языком зовет к борьбе, к борьбе и к борьбе...
Пусть читатель не ищет у него широких обобщений, глубокого анализа, богатых выводов, марксистского подхода: этого он не найдет. Очевидец и участник событий, Вильом только рассказывает о том, как боролся он, как боролись другие, как боролся парижский пролетариат в незабвенные дни 1871 года.
МАКСИМ ВИЛЬОМ В ДНИ КОММУНЫ.docx
Перед нами проходит ряд сцен и фигур, врезывающихся в память. Картина сменяется картиной. Вот Феликс Пиа, обращающийся с напутственной речью к уходящему на фронт батальону; вот Россель, поверяющий друзьям свои мечты о превращении гражданской войны в войну национальную и о возобновлении борьбы с немцами после победы над Версалем; вот старый монтаньяр Делеклюз, ищущий смерти на баррикаде, чтобы не пережить поражения; вот бесстрашный революционер Гуа, нашедший в себе достаточно сил, чтобы совершить акт революционного правосудия над пятьюдесятью заложниками; вот Вермеш, делящий свои досуги с веселой дочерью парижских мостовых, беззаботной Рашелью; вот незабвенный день провозглашения Коммуны на площади перед Ратушей; вот свержение Вандомской колонны - гордый вызов всему старому миру; вот своды старинной церкви, оглашаемые непривычными для них звуками Марсельезы заседающего здесь клуба; вот красавица-артистка, задрапированная в красное знамя и бросающая с эстрады бывшего императорского дворца, ныне «Дома Народа», задорную и грозную «La Canaille», подхваченную тысячью голосов победившей «черни»; вот скромная работница, жертвующая свою единственную пару золотых серег на дело революции; вот молоденькая маркитантка, о подвигах которой на фронте можно было бы написать целую книгу; вот герои-артиллеристы, бесстрашные и веселые под ураганные огнем неприятеля; вот похороны убитых героев; ужасы майской кровавой недели; пожары; бесчинства ворвавшейся в город версальской солдатчины; застенки-суды, массовые расстрелы, террор; последняя схватка на кладбище среди могил... Трудно исчерпать все богатство содержания записок Вильома. Не менее интересны и сцены из последних годов Империи, осады Парижа (восстания 31 октября и 22 января), капитуляции (вступление пруссаков), бегства побежденных, где особенно врезывается полная глубокого социального смысла сцена встречи двух юных коммунаров с затерянным в Альпах контрабандистом, таким же бунтарем, как и они. С неослабевающим интересом читаются и последние части: «В изгнании» и «После амнистии».
Историку особенную радость доставит обстоятельный рассказ о смерти заложников, написанный на основании документов и показаний очевидцев, тщательно проверенных и сличенных между собой), который бросает яркий свет на обстановку казней и с точностью устанавливает степень участия в них как Коммуны в целом, так и отдельных коммунаров-бланкистов; страницы, посвященные истории газеты «Пер-Дюшен» 1871 года; письмо Камелина Вильому от 15 сентября 1908 года, - драгоценный исторический документ, впервые с большой полнотой освещающий деятельность Монетного двора во время Коммуны; глава, посвященная Ранку и изобилующая новыми данными о казни Шодэ и описанием жизни изгнанников Коммуны в Швейцарии, богатая ценным фактическим материалом, главным образом биографического характера. В этих своих частях записки Вильома могут служить основным источником при изучении соответствующих проблем и моментов в истории первой республики пролетариата.
Предлагаемый вниманию читателя настоящий перевод сделан полностью, если не считать некоторых опущенных нами длиннот и примечаний, интересных только для парижанина. Не сомневаемся, что книга Максима Вильома займет подобающее ей видное место в нашей далеко не богатой переводной мемуарной литературе о Коммуне
А. И. Молок
Ленинград, декабрь 1924 года
ДЕНЬ В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ВОЕННОМ СУДЕ.
ПОРАЖЕНИЕ.
Среда 24-го мая 1871 года. 6 часов вечера. Против госпиталя Милосердия. Пантеон занят. Федераты сходятся мрачные, запыленные, в расстегнутых мундирах...
- Измена! Нас предали! Монмартр взят...
Монмартр занят еще вчера утром, и снаряды, захваченные армией, теперь громят квартал. Сперва это известие отрицалось. Теперь уже нельзя сомневаться. Время восторженных бюллетеней отошло.
- С меня довольно, - кричит артиллерист. - Вот уже три
дня как я дерусь...
Он показывает свою рваную и испачканную блузу.
- Это не оттого, что я боюсь, нет... Но нас обманули. Нет
начальников...
Он печально опускает голову. Торопливо обрывает широкую красную полосу своих панталон, которая может выдать его. Напрасный труд! Как бы ни был узок остающийся кантик, беднягу ждет военный суд.
Митральезы подпрыгивают по мостовой улицы Ласепед. Их волокут сами сражающиеся. Лошадей бросили там наверху.
Наконец все проехали. Вот еще носилки, перед которыми раскрываются двери госпиталя. Тут же два-три врача; один из них приподнимает над каждыми носилками белую простыню.
Я подхожу. Врач бросает на меня тревожный взгляд. Кажется, он что-то говорит мне о госпитале Сен-Сюльпис, откуда кто-то прибыл и где расстреливали всех: пленных, укрывающихся на семинарском дворе, раненых, прикованных к больничным койкам, вперемежку с врачами *.
1 В этот день, в среду 24--о. в половине первого дня, доктор Фано, который вместе со своим юллтой Л. Де-Фрачко стоял во главе госпиталя, утроенного в семинарии Сен-Сюльпис, был расстрелян вместе с 80 раненными федератами.
6
Перестрелка прекратилась. Набережная все еще наша. Что если отдохнуть? Двое суток я не спал ни минуты. Утром я собрался было растянуться на балконе у одного приятеля на улице Гэ-Люссак; но пули выселили меня оттуда Тогда я вошел в дом и уселся на диване. И тут пуля, пробив стекло, просвистела над моим ухом и впилась в переплет книги в библиотечном шкафу. Мне показалось, что это стреляли с колокольни церкви ев Якова. В дни борьбы остерегайтесь колоколен!
КРАСНЫЕ Ш Т А Н Ы
Не войти ли нам в этот особнячок, рядом с фонтаном Кювье?. Нас тут пятеро или шестеро, кому пришла эта мысль Десять часов Все по-прежнему тихо. Конечно, отряд нуждается в отдыхе на бивуаке после битвы Впереди у нас ночь
И я храплю, как полагается не спавшему двое суток . Я храплю с таким усердием, что на моих медных часах (о которых мне придется еще говорить) уже пять, когда солнце, свободно проникшее сквозь не завешанные окна, заставляет меня открыть глаза.
Все то же. Ни одного ружейного выстрела. Между тем необычайная суета поднимается на улице металлический лязг. Оклики .. Я вскакиваю с постели. В этот момент поспешно входит один из моих товарищей по ночлегу:
- Версальцы здесь! Мы окружены!
Я подбегаю к окну.
Небольшая площадь, на которую выходит решетка Ботанического сада, полна войск. По середине куча оружия, вокруг которой толпятся солдаты. Здоровенный парень с квадратными плечами, с трехцветной перевязью на рукаве размахивает ружьем и расшибает его приклад.
-Еще одно' - вопит он яростным голосом, который доносится до нас.
Повсюду кругом мундиры, кепи, портупеи, разбросанные по мостовой.
Два офицера национальной гвардии «порядка» стоят, прислонившись к решетке. Синие кепи с широким белым околышем, револьвер в кобуре желтой кожи, высокие сапоги, сабля на боку, поверх длинной серой шинели. Трехцветная повязка, нашитая на рукаве.
От этого трехцветного нарукавника, который мне предстояло снова увидеть несколько часов спустя в военном суде, - я не мог отвести глаз... Уже с месяц мы знали, что в Париже заготовлен целый склад этих повязок, чтобы приколоть их к рукавам победителей И ни малейшего усилия, чтобы задушить заговор.
8
Теперь среди бела дня красуются торжественно эти повязки! Горе тому, кого они опознают, схватят, погонят на расстрел!
Однако надо спуститься. Бежать, - безразлично куда, но бежать поскорее. Мы видим уже, как строятся взводы, входят в соседние дома, выходят оттуда с захваченным оружием, узлами, арестованными.
Но при мне бумаги! Меня могут арестовать на улице А бумаги весьма компрометирующего свойства. Карточка - пропуск на Вандомскую площадь в день свержения колонны. Это уже нечто. Другая, еще более обличающая. Зеленая карточка, выданная Коммуной, своего рода пропуск на случай прерванного уличного движения, которую давали только своим. На ней значилось мое имя, фамилия, моя профессия. Этого вполне достаточно, чтобы поставить меня к стенке без допроса. Она была дана мне моим другом Тридоном 1, за его подписью.
Я быстро рву обе карточки и подсовываю обрывки под ковер, прибитый к паркету. А мое кепи с двойным серебряным галуном! Мне необходим другой головной убор Что ж, позовем слугу. Ничего другого не остается.
Славный малый! Прежде, чем я его спросил, он уже догадался и побежал за своей круглой шляпой.
- Месье, они подходили всю ночь, - быстро говорит он, понижая голос. - Их набрался полный сад. Я уже сбросил мою блузу и все остальное. На каждой ступеньке лестницы спит по одному...
Мы выходим, приятель, пришедший за мной в мою комнату, и я. Конечно, сердце у меня бьется, когда я ставлю ногу на первую ступеньку.
Ну! Будь что будет, вперед!
Подъезд особняка заполнен солдатами, загораживающими мне путь; ожидая, пока они очистят его, я намечаю себе миловидную блондиночку лет трех-четырех и глажу ее непокорные кудри, словно я один из завсегдатаев дома. Ну-ка, примите меня после этого за инсургента.
ПРОКЛЯТЫЙ БУЛЫЖНИК
- Мы возвратимся в квартал, - говорю я сопровождающему меня приятелю. На повороте улицы Ласепед я бросаю взгляд внутрь госпиталя, вход в который широко раскрыт. Хочется повидать врача, спросить у него, что сталось с нашими ранеными.
Тридон (Гюстав), член Коммуны (от 5-го округа), автор «Гебертистов», депутат (отставной) национального собрания в Бордо.
Паф! Паф!.. Стрельба взвода совсем близко. Это из Ботанического сада.
Я оборачиваюсь. Офицер с трехцветной повязкой на рукаве все еще там, неподвижный у решетки. Но вот он отходит в сторону. Проходит группа. Между солдат, с примкнутыми штыками, двое штатских.
П а ф ! П а ф ! Снова залп... Пойдем скорее .
Повсюду пехотинцы, стрелки, те самые, которых я видел вчера перед атакой Пантеона, за решеткой Люксембурга и перед баррикадой на улице Суффло.
Распивочные п о л н ы ими. Они шумно чокаются цинковой посудой, звякают ружьями по паркету и бросают на прилавок мелкую монету; за поясом у них торчат револьверы.
Мы доходим до улицы Вьейль-Эстрапад. Там баррикада. Два офицера с нарукавниками в серых шинелях.
-Эй! Эй! - кричат они прохожим. - Разобрать это! И поживей!
Каждый должен взять по булыжнику и бросать его в канаву, наполненную оружием и обмундировкой.
- Что ж, и мне браться за это? - говорит возле меня с грубым смехом человек, одетый как буржуа, но тоже с трехцветной повязкой.
Прежде, чем продолжать свой путь, полицейский (мне скоро пришлось узнать, что эти люди в черных сюртуках с трехцветной повязкой на рукаве - агенты военно-полевых судов) бросает вокруг себя взгляд.
-И подумать только, - кричит он, - что среди этих гуляк есть такие, которые это построили...
И помолчав с минуту:
-Да, свиньи... Здорово же они нам заплатили за это. Надо было это видеть сегодня ночью в Люксембурге!
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
Ужасная картина на другой день после победы . Улицы разрыты. Дома исцарапаны снарядами и пулями. Мостовые черные или красные. Черные от пороха, красные от крови. Тротуары усеяны тысячью различных предметов, выброшенных ночью из окон... Пришлось спешно отделываться от всего, что так или иначе соприкасалось с Коммуной и могло напомнить о ней при обыске.
10
Площадь Пантеона. Два офицера, стоя перед решеткой мерии, читают афишу Делеклюза *, призывающую народ к оружию. Я стою близко к группе и могу рассмотреть ее. Мне хотелось бы подойти еще ближе, послушать, что они говорят. Но я отступаю в ужасе В угловой нише, которая открывается передо мной, с полдюжины трупов... Один из них, перегнувшись пополам, выставляет свой раскроенный череп, окровавленный и пустой.
На ступенях Пантеона солдаты. На площади также солдаты. Среди них - моряк, который кричит и поет, размахивая чем-то Мне кажется, что это разорванный женский лиф...
Из переулка, идущего вдоль библиотеки св. Женевьевы, выступает отряд солдат. Он ведет с полсотни арестованных. Следом идут женщины.
На улице Сен-Жак прислонен к стене винного погреба, известного под именем «Академия», труп старика с белой бородой, еще одетый в блузу федерата.
Он здесь со вчерашнего дня или ночи. Босые ноги вытянуты и в крови.
Я снова спускаюсь к бульвару; он весь расцвечен флагами Уже в этот ранний час - семь часов - кафе набиты посетителями. Офицеры и штатские, говорят громко, лица возбужденные.
Улицы кишат военными всех родов оружия. В улице Школ масса народу перед большим пустырем, где теперь высится новая Сорбонна... Позднее я узнал, что там расстреливали.
Мне пересекает путь фургон, едущий шагом. Задняя дверца открыта, он полон трупами.
На углу улицы Расина и улицы Медицинской Школы разворочены обе баррикады, защищавшие вход на бульвар Сен-Мишель. 'На дно канавы скатилась митральеза, задавив белую лошадь; видна ее окровавленная спина.
Под этой грудой - труп федерата гигантского роста, с лицом, расплющенным колесами лафета.
Кафе Суффлэ разгромлено. Вчера во время атаки улицы Школ наступающие втащили туда пушку; пришлось проломать фасад для того, чтобы навести ее на баррикаду Коллеж-де-Франс. Пушка еще там, среди нагроможденных друг на друга столов, ободранных стен.
Тротуары усыпаны листвой и ветками, начисто срезанными снарядами.
1 Делеклюз (Шарль), член Коммуны (от 11-го округа), Военный делегат (с 11 мая). Убит на баррикаде бульвара Вольтера (25 мая)
11
Повсюду кровь большими лужами. Брошенное обмундирование. Кучи изломанного оружия.
Площадь Сен-Мишель загорожена баррикадой, высотою с фонтан, которую накануне защищал 248-й батальон.
На дне канавы - десяток трупов с окровавленными и покрытыми грязью лицами. В их застывшие мертвые губы воткнуты горлышки бутылок, обкуренные трубки... Низость!
Поминутно вскачь проносятся ординарцы. Проезжает верхом морской стрелок с ружьем поперек седла; к поясу его прицеплено кепи командира федератов с четырьмя серебряными галунами.
ОБЫСКИ
Кто-то останавливает меня. Это мой друг, Анри Белланже, сотрудник газеты Валлэса «Крик Народа». Я наскоро рассказываю ему, что делал со времени нашей последней встречи накануне в мерии Пантеона. Ночь, проведенную на улице Кювье. Ужасное пробуждение. Бегство по трупам и баррикадам.
-«Я переночевал на улице Монтань-Сент-Женевьев, - говорит он мне в свою очередь. - Не знаю, как я очутился здесь
Всю ночь обыски, аресты, расстрелы. Все эти переулки вымощены трупами! Взвод стрелков вошел в наш дом. Нас вывели - человек двадцать. Я уселся, в ожидании, на тумбу. Привели дрожащего старика в одной сорочке. Солдат кричит ему:
- Сдаешься, старик?
Старик умоляюще смотрит на солдата,
- Ну, да... да... я сдаюсь.
Солдат поднимает револьвер
- Значит ты сдаешься, это правда"
- • Да, д а . .
- Ну, хорошо, повернись.
Старик поворачивается и падает, чтобы более не подняться. Солдат размозжил ему голову.
- Всю ночь, - продолжает Белланже, - расстреливали на площади рынка Мобер, выход из которого закрыли. У большой
баррикады целые груды расстрелянных. То же и внизу у каменных лестниц, ведущих в улицу Жан-де-Бовэ. После взятия улицы Сен - Северин все федераты, спасавшиеся в церкви, были расстреляны.
Они еще на перекрестке. Проходя по улице Сен-Жак, я видел на
1 Валлэс (Жюль), член Коммуны (от 15-го округа), главный редактор газеты «Крик Народа'»
12
углу двух расстрелянных женщин. У одной из них в темных волосах виднелась красная кокарда... Он понизил голос:
- Военно-полевой суд заседает в Люксембурге.
- Надо, однако, - сказал я, - подыскать себе пристанище Невозможно дольше оставаться на улице. Здесь нас все знают.
-Пойдем ко мне, у меня безопасно.
У Белланже, на площади Медицинской Школы, мы застаем нашего общего друга А., студента-медика ( ныне врача в одном из департаментов вблизи Парижа), который во время осады был полковым лекарем при 248-м федеральном батальоне, бывшем батальоне Лонгэ.
-Ходить, не боясь ареста, это совсем просто, - сказал нам спокойно А. - Врачей не арестуют. Наденьте, как я, лазаретную повязку.
И он нацепил мне повязку с красным крестом Женевской Конвенции.
Мы вышли, А. и я, решив прежде всего отправиться на улицу Мадам узнать о нашем старом приятеле Рожаре 2, авторе «Речей Лабиена» я.
Идем по улице Турнон, - далее по улице Вожирар, быстрым шагом, не очень-то осматриваясь по сторонам.
Едва миновали мы двери Малого Люксембурга (ныне дворец президента сената), как услышали за собою шаги двух человек. В то же время на каждого из нас опустилась рука.
- Куда вы так спешите?
- Но... мы идем.. идем прогуляться.
-Ладно, ладно. Войдите-ка сперва с нами сюда.
И двое полицейских с трехцветной перевязью втолкнули нас во двор, уже кишевший арестованными. Мы были в военно-полевом суде.
ГРАЖДАНИН!
Двор сената, -• маленький дворик, выходящий на улицу Во-жирар, а не большой парадный двор, обращенный на улипу Тур-нон, - заполнен солдатами, полицейскими, л ю д ь м и всех возрастов и во всевозможных костюмах. О д н и загнаны по углам, неподвиж -
-1 -Лонгэ (Шарль), член Коммуны (от 16-го округа). Во время осады выборный командир 248-го батальона (5-го округа).
2 -Рожар (Огюст), член Коммуны (не участвовал в заседаниях, уйдя в отставку сразу после выборов). Автор «Речей Лабиена > (1865).
3 -'Речи Лабиена»-политический памфлет, бичующий империю и династию Бонапартов. (Прим ред).
13
ные, с неописуемой скорбью на лицах. Другие проходят беглым шагом под конвоем солдат с примкнутыми штыками. Офицеры в походной форме, с револьверами у пояса, стоят, облокотившись о стену, или прохаживаются покуривая. В одном углу с возбуждением говорит о чем-то человек с трехцветной перевязью. Вокруг него трое-четверо солдат, из которых один фельдфебель; он, по-видимому, отдает им приказания. Он указывает пальцем на группу деревьев, которая образует в конце двора как бы зеленую ограду. В этот момент я еще не знал, какое ужасное зрелище скрывает эта роковая ограда.
Справа раздается залп. Мне кажется, что стреляют совсем близко от меня, пожалуй в этих группах деревьев, только что мелькнувших перед моим взором. Я оборачиваюсь и вдруг чувствую удар по плечу рукой сильной и тяжелой, наверное той самой, которая схватила меня две минуты назад.
- Идем, идем! Не отставать...
Мы очутились оба в небольшой темной зале, где, кажется мне, творятся таинственные и жестокие дела. Мне не приходится долго напрягать зрение, чтобы запечатлеть в памяти никогда уже после не покидавшее меня видение ужаса и крови...
Ах! Вот он, этот военный суд, одно имя которого со времени поражения произносится не иначе как с ужасом. Я еще в передней. Это уже самая бойня и есть. По полу раскиданы развороченные узлы, из которых торчат одежда, оружие, бумаги...
Я стою, дожидаясь неизвестно чего. Малый с перевязью покинул нас. Он ничего не спросил ни у меня, ни у моего приятеля. Какого чёрта схватил он нас за шиворот? Несомненно, нас никто не выдавал. Он не знает нас, ни одного, ни другого. Это ошибка, и конечно, как только мы назовем наши имена, - фальшивые, разумеется, - нам вернут свободу...
Я замечаю впереди моего молодца с перевязью; он идет назад. Он направляется к нам. Он один; другой, тоже с трехцветной лентой, присоединяется к нему. О н и входят.
- Что ж, - говорю я себе, глядя на них, - с виду они не такие уж мерзавцы!
У одного из них даже добродушная веселая рожа с темной курчавой бородой и с большими черными глазами пуделя. Другой блондин с более жестким лицом, с закрученными усами, делающими его похожим на переодетого жандарма.
С этим жандармом я не стану разговаривать... Но с другим? Что если бы попробовать? Вот, как раз, он подходит, сам вступает в разговор:
- Что это у вас на рукаве?
- Повязка Женевской Конвенции.
14
- Это еще что такое? Не знаю такой повязки.
Для него, конечно, не существует другого знака, кроме того, который он гордо носит на рукаве своего черного сюртука, просторного, совершенно нового сюртука, придающего ему миролюбивый и благочестивый вид сектанта. Впрочем, слово Женева сбило его с толку. Я вижу это по нахмуренным бровям. Женева? Женева? Он, должно быть, не очень тверд в географии.
- Нет, в самом деле, что же это такое? - продолжает он.
- Это, - говорю я, вкладывая в мою фразу самое вкрадчивое выражение искренности,-это-и я старательно подчеркиваю слова, чтобы победить его сомнение, - это повязка Женевской Интернациональной Конвенции.
Ах, как же он подскочил, тот малый!
- Интернациональной! Интернациональной! - рычит он в бешенстве, чуть ли не с пеной у рта. - Ага! Ты из Интернационала!
Ах, чёрт возьми!
Он торжествующе оборачивается к жандармам, сидящим на скамьях и выражающим одобрение. И орет.
- Интернационал!
Я хочу возражать. Пытаюсь защищаться. Но как это сделать, увы!
- Но, гражданин, - говорю я кротко, - Интерн..
- Гражданин! Гражданин! Ах, чёрт возьми! Это еще лучше...
Не смей звать меня гражданином... или получишь подзатыльник.
И добродушный только что пес, внезапно взбесившись, здоровенным ударом своей широкой лапы усаживает меня на скамью, где я расплющиваюсь, побежденный, уничтоженный.
С гневным жестом малый с перевязью прибавляет:
-И смотрите за ни м хорошенько. Должно быть хорошо!
МЕЖДУ ДВУХ ЖАНДАРМОВ.
При этом замечании два жандарма отделяются от скамьи, на которой они образуют как бы большое синее пятно, усеянное блестящими точками - форменными пуговицами и эфесами сабель. Они подсаживаются ко мне вплотную, так что я чувствую их тучные тела, сжимающие меня как в тисках.
И я размышляю про себя:
«На этот раз я пропал. Минуту тому назад я еще мог выпутаться. Случайно захваченный на улице, без всяких улик, с моей наружностью молокососа, с едва намечающимися усиками, с видом отнюдь не инсургетским. Кой чёрт узнал бы меня! Теперь же
1Ь
совсем другое дело. Я отмечен. Я назвал этого человека «гражданином». Я не могу быть кем-либо иным, как только опасным «преступником». Гражданин! В самом деле, что за дурную привычку приобрели мы за время осады. Чёрт возьми! Что меня дернуло за язык... И подумать только, что моя жизнь оказалась поставлен-ной на карту из-за одного только слова в три простых слога...»
Как выпутаться из этого положения?..
Уже около десяти часов. Я еще ничего не ел со вчерашнего дня. Вот добрых четыре часа, как я бегаю по улицам. И какие переживания! На мгновение я снова вижу перед собой труп федерата на баррикаде в улице Расина и разложенных в ряд поруганных покойников на площади Сен-Мишель.
Залп обрывает мои мечты...
Я рассматриваю прихожую, в которой я жду. Голая зала с грязно-серой панелью. По стенам скамьи. И на этих скамьях другие люди, арестованные как и я, как и я стиснутые с боков жандармами. Не слышно ни слова, ни вздоха.
В двух шагах мой друг А. Я почти завидую его судьбе. Он не упоминал «гражданина». Его выпустят, а меня оставят, меня совсем одного! Меня точно дрожь охватывает от зависти при мысли , что через час он может быть свободен. А где буду я?
Я принимаюсь обдумывать все, что могло бы помочь моему спасению.
Прежде всего я назовусь чужим именем. Каким же?
Вполне буржуазным, не возбуждающим никаких подозрений И я думаю о имени одного товарища по школе - коллежу д'Этамп, где я начал свое ученье, - которое пришло мне на y \ i Ланглуа. Я назвал себя Ланглуа. Если сохранились протоколы Люксембургского военного суда, там найдется это имя:
«Ланглуа, арестованный на улице Вожирар, в девять часов утра! в четверг 25 мая. Допрошен в час. Отослан в хвост».
Ниже я об'ясню это выражение: «Отослан в хвост».
В Люксембургском военном суде это означало смерть.
М О И ЧАСЫ.
Нет ли на мне чего-нибудь, что может меня выдать? Ведь меня будут обыскивать. Я восстанавливаю в памяти содержимое моих карманов. Карточки Коммуны я разорвал до выхода из особняка на улице Кювье. Других бумаг у меня нет. С этой стороны я спокоен. Вдруг, точно раскаленное железо, пронизывает меня мысль:
« Мои часы!.. Мои медные часы! В моем жилетном кармане! Так вот что меня выдаст, злосчастные часы .»
16
Неделю тому назад я купил карманные часы, дешевые, медные позолоченные часы, которые стоили мне всего девять франков. На внутренней крышке кончиком перочинного ножа я выцарапал мое имя, мой адрес и рядом - ужасная улика: редактор «Пер-Дю-шена». Внизу: « Да здравствует Коммуна»... Это мой верный приговор...
Кто освободит меня от этих часов? С какой бы радостью я вырвал их из кармана! Как бы растоптал их ногами! Разбил на тысячу кусков!
Но я стиснут между моими двумя жандармами... Пленник, обреченный на неподвижность. Попробуйте-ка запустить руку в карман, вытащить эти часы? А куда их бросить? Их подняли бы. Прочитали бы предательскую надпись.
Тем не менее я медленно вытягиваю руку... Просовываю ее в мой карман... схватываю часы, зажимаю их в руке... Засовываю руку за спину... опускаю ее до скамьи... И с бьющимся сердцем медленно, тихо разжимаю ладонь. Часы выскальзывают... они упали... Я один услыхал легкий сухой стук... Никто даже не мигнул вокруг меня...
О! Славные, великолепные часы, которые я только что проклинал. Они не отомстили мне за то, что я, пожалуй, помял их золоченную скорлупку...
После того, как я освободился от часов, настроение у меня поднялось. В карманах нет ничего больше. Ага, теперь пусть он явится, главный прево. Я скажу ему, что Ланглуа - мирный молодой студент, который нацепил на рукав повязку с женевским красным крестом только для того, чтобы спокойнее ходить по улицам, и который вовсе, ну вот нисколько, не причастен к Коммуне. .
Я часто задавал себе вопрос и до сих пор задаю, рассказывая |этот эпизод из моего пребывания в военном суде, - кто же нашел мои часы? Если бы нашедший принес их мне, я обещаю ему хорошее вознаграждение.
СОЦИАЛИЗМ.
Моя удача скоро показала свою обратную сторону.
Едва лишь я несколько успокоился и приободрился, как был возвращен к действительности появлением группы солдат, полицейских и арестованных, которая шумно ввалилась в зал.
Я насчитал с полдюжины несчастных, которых, вероятно, только что обчистили при обыске. Я еще вижу их перед собой.
1 Прево (prevot) - чрезвычайный Еоенный судья-прокурор; превотальные суды - чрезвычайные военные суды (военно-полевые суды). (Прим. ред.)
Один крупный парень в штанах национальной гвардии, в одной сорочке. Его изможденный, усталый вид ясно говорил, что он дрался, потом вернулся в свою квартиру, а там был схвачен, вероятно по доносу одного из соседей. Двое молодых людей, две женщины, одна из них с ребенком на руках.
Они разместились вдоль стены. Двое полицейских сбросили на землю огромный узел и стали раскрывать его. Я увидел выпавшие книги. В моих заметках, написанных как только я ступил на гостеприимную землю Швейцарии, я нахожу заглавие одной из этих книг, скатившейся в мою сторону: «Социализм» Т. Бэнара, редактора «Века».
Один из агентов поднял эту книгу. Он бросил свирепый взгляд на обоих юношей, у которых книга была захвачена.
Социализм!
Книга весьма безобидная, но ее обличающее заглавие, пожалуй, привело к расстрелу обоих пленников...
СВЯЩЕННИК.
Вошел поручик. А с ним полковой священник.
Никогда не забуду я этого священника. Высокий старик, с тонким профилем, нос с горбинкой, длинные вьющиеся волосы с проседью. Глубоко сидящие глаза блестели из-под выпуклой линии бровей. К рясе был приколот широкий крест Почетного Легиона.
К нему подошел полицейский:
- Господин духовник, может быть вы желали бы видеть господина прево. Он завтракает в двух шагах отсюда в ресторане Фуайо.
- Ага, - сказал священник.
Он уже собирался повернуть обратно, этот спокойный и твердый духовник Люксембурга, когда рывшийся в одном из развороченных посреди зала узлов полицейский вытащил оружие, одно из тех диковинных оружий, которые фанатики-патриоты фабриковали во время осады; нечто вроде гигантского рыболовного крючка, выкованного из штыка, с острыми клыками, заставлявшими одновременно и содрогаться и смеяться..
- Ах! Господин духовник, господин духовник, - воскликнул полицейский, потрясая крючком, - вот что эти негодяи хотели всадить нам в брюхо!
Священник улыбнулся. Было ли это одобрение или презрение к грубой выходке грубого сыщика, не знаю. Он вышел... Я видел, как он проходил через двор...
1 Полное заглавие книги' <Социализм вчерашнего и сегодняшнего дня». Т Н Бэнар Париж Гильочэн. 1870.
1 а