Прочитайте или перечитайте...
31.1 -2.2 1943 года завершилась Сталинградская битва. 31 января командующий группировкой немецких войск Паулюс сдался в плен, а за ним сдались и остатки Шестой армии. Ныне день окончания Сталинградской битвы (2 февраля) - День воинской Славы России.
К 67-й годовщине разгрома немецко-фашистких войск в Сталинграде я выкладываю отрывки из одного из лучших, на мой взгляд, романов о войне. Итак, Константин Симонов, «Живые и мертвые», часть вторая «Солдатами не рождаются».
Героиня, военврач Татьяна Овсянникова, прибывает на фронт в Сталинград, и получает первое задание - под началом военврача второго ранга Рослякова едет принимать освобожденный лагерь наших военнопленных...
Говорили, что лагерь большой и в нем творится что-то невообразимое: оставшиеся в живых - при смерти от голода, а вдоль проволочного заграждения - горы трупов. Говорили, что бойцы батальона, первым прорвавшегося к лагерю, увидев эти горы трупов, перебили всю лагерную охрану до последнего человека.
Итак, группа военврачей под командованием Рослякова прибывает в освобожденный лагерь…
За бараком был второй ряд проволочных заграждений и еще одни проволочные, тоже настежь распахнутые ворота.
Впереди, шагах в пятидесяти, виднелся невысокий снежный бугор ближайшей землянки; несколько таких же бугров виднелось и дальше, слева и справа. А все пространство, почти от самых ворот и до черневшего в снежном бугре входа в ближайшую землянку, было покрыто трупами. Они лежали не на снегу, а были втоптаны в него, втрамбованы, потому что по ним уже давно ходили, и никак иначе ходить здесь было нельзя - трупы сплошь покрывали все пространство до самой землянки. Ледяные, полуголые, они лежали с закинутыми друг на друга руками и ногами, так что даже нельзя было разобрать, что кому принадлежит. И по этим трупам, уходя вбок, к стоявшему за вторым проволочным заграждением еще одному маленькому бараку, шла заметная, вдавленная тяжестью человеческих ног тропинка.
- Там у них, говорят, раздаточная была, пока еще пищу давали, - кивнул на маленький барак старшина.
Он сказал это, когда они все вместе, подойдя к первым трупам, остановились. Уже понимали, что сейчас придется идти по ним, и все-таки остановились, глазами выбирая свободное место, куда бы ступить. Но свободного места не было.
- Простите нас, товарищи, - глухим, не своим голосом сказал Росляков и, на секунду сдернув и снова надев ушанку, первым наступил сапогом на чью-то голую, обледеневшую спину.
Таня первые несколько шагов еще выбирала, старалась не ступить на голову или на лицо. А потом, не выдержав зрелища застывших, затоптанных, вывернутых мертвых голов, закрытых и открытых мертвых глаз, пошла, спотыкаясь, задевая за что-то, боясь только одного - упасть! - и все время неотрывно глядя вперед, на черневшую впереди дыру землянки.
Она шла по людям, шла по тому, что было раньше людьми. И каждый из них служил в какой-то части, и был откуда-то родом, и писал когда-то письма домой. И никто из них еще не числился в списках погибших, и, значит, каждого еще ждали. А они лежали здесь, вдолбленные в снег и лед, и никто никогда не узнает о них - кто из них кто! Потому что уже нет и не будет никакой возможности узнать это…
Врачи входят в барак-землянку…
Таня слышала, как сзади нее люди повернулись к выходу из землянки, но сама пошла дальше за Росляковым. Они подошли совсем близко к огню, и она поняла, почему здесь так сильно пахло горелыми тряпками. На полу землянки на двух железках был пристроен котелок, а под ним слабым синим огоньком тлели обрывки ватника. Вокруг этого вонючего костерка полулежало несколько человек. А за ними темнели очертания других человеческих тел.
Теперь, когда Таня немного привыкла к темноте и даже смутно различила лица тех, кто был ближе к костру, она повернулась к выходу и увидела, что и сзади по обеим сторонам узкого прохода сплошь лежат люди.
- Здравствуйте, - сказал Росляков, но никто ему не ответил. И только после молчания чей-то слабый, запавший голос спросил:
- Когда заберете-то?
- Часа через два-три начнем вас вывозить отсюда, товарищи. - Росляков наклонился и заглянул в котелок. - Чего варите?
- Снег топим, - ответил другой голос, такой же запавший и слабый, но все-таки другой.
- А разве вас не напоили?
- Еще охота. Боец, спасибо, чистого снегу принес... Вот, топим... А то и чистого снега не было.
- Почему?
- Кругом грязный, а дальше, к проволоке, где чистый, охрана не допускала, из автоматов била.
- Сейчас бульон варят, накормим вас еще до отправки, - обещал Росляков.
И опять наступила пауза, словно этим людям, прежде чем ответить, каждый раз надо было собираться с силами. Наверное, так оно и было.
- Осторожней кормите, - медленно сказал тот, кто заговорил первым. -
Кроме жидкого, ничего не давайте.
- Это мы знаем, - сказал Росляков.
- Я сам врач, потому и говорю, - снова после молчания сказал голос.
- Из какой армии?
- Шестьдесят второй, младший врач Шестьсот девяносто третьего, стрелкового.
- Сколько не ели?
- С десятого. Пятнадцать дней...
- Четырнадцать, - сказал Росляков.
- Значит, ошибся. Думал, верно считаю.
- А до этого?
- Вывезете - все расскажем.
- Кто там еще со мной? - повернулся Росляков.
- Я, Овсянникова.
- Идите к выходу. Все ясно, прохлаждаться нечего, вывозить надо! - сказал Росляков. - По дороге на выборку посмотрите у нескольких человек состояние.
А затем началась эвакуация освобожденных, санобработка…
Только глубокой ночью на вторые сутки самое тяжелое наконец осталось позади. Последний, четыреста восемьдесят третий по счету, освобожденный из плена, пройдя санобработку, был уложен на чистые простыни в госпитальном бараке.
В регистрационном журнале появилась последняя цифра "483", но против цифр еще и теперь не всюду стояли фамилии. Многих и до сих пор бесполезно было спрашивать. "Около шестисот живых", - сказал там, в лагере, старшина. Но люди умирали, пока в лагерь шли машины, умирали, когда их выносили из землянок и клали на машины, умирали, пока везли, умирали во время санобработки. А несколько человек умерло, когда их уже переносили на носилках, чистых, вымытых и обритых, из барака в барак. И некоторым из тех, что сейчас числятся живыми, еще предстоит умереть в ближайшие дни от необратимых явлений, вызванных длительным голодом.
Чего только не навидалась и не наслушалась Таня за эти полтора суток!
Даже спать не тянуло, несмотря на бессонную ночь, и есть не хотелось, и казалось, никогда не захочется.
Барак, в котором шла санобработка, целые сутки был как адская кухня: весь в пару, в потоках грязной воды, в комках падавших на пол спутанных, шевелящихся от вшей волос, в рванине сброшенной одежды. Особенно страшно было в первом отделении, а всего их было четыре. В первом еще не мыли, только раздевали догола и щетками соскребали с тела вшей. Во дворе, под окнами, была вырыта большая яма, и в ней горел мазут; туда охапками таскали снятую одежду, а вшей все время заметали с пола вениками в ведра и из этих ведер тоже ссыпали туда, в огонь.
Во втором отделении стригли, брили везде, где росли волосы, обмывали по первому разу и опять вместе с волосами таскали жечь целые ведра вшей. Даже старики санитары, воевавшие и в германскую и гражданскую, говорили, что в жизни такого не видели.
В третьем отделении было уже легче: там только мыли еще раз. А в четвертом начинался рай: там одевали в чистое белье и клали на носилки.
Если не считать нескольких врачей, сестер да десятка парикмахеров, всю самую страшную работу внутри барака делали девушки из банно-прачечного отряда. Их было много - пятьдесят, но работы было столько, что все они к концу валились с ног от усталости.
Девушки, девушки из банно-прачечного! Это ваш-то отряд, как вы сами с усмешкой рассказываете, зовут на фронте "мыльный пузырь"? Это про вас-то плетут всякие были и небылицы отвыкшие на фронте от женского тела, изголодавшиеся мужики? И кто его знает, сколько в этом правды и сколько неправды, наверное, не без того и не без этого. Но все равно, главная правда про вас та, что не было и не могло быть на целом свете в эти сутки лучше людей, чем вы, и не было рук добрей и небрезгливей, чем ваши, и не было стараний святей и чище, чем ваши, - помочь человеку снова сделаться человеком! И ни одна из вас не дрогнула, не растерялась, не ушла, не закатилась в обморок, как тот врач-мужчина в лагере. Ни одна!
Об этом вечером, когда домывали последних раненых, сказал Тане Росляков. Сказал, как стихи, именно этими самыми словами, которых Таня никак не ждала от него, показавшегося ей поначалу человеком, зачерствевшим на фронте. И глаза у него вдруг стали такие, каких Таня не ожидала увидеть на этом жестком, орлином казачьем лице. Говорил о девушках почти стихами, а в глазах стояли слезы….
Источник - www.kuchaknig.ru/show_book.php