Виктор Гюго о бойне в Париже...
Во Франции в декабре 1851 года (за 142 года до Ельцина) Луи Бонапарт распустил парламент и приказал убивать недовольных. Виктор Гюго, тогда депутат Национального собрания, после бойни в Париже 4 декабря был вынужден покинуть Францию…
Отрывок из книги Виктора Гюго "История одного преступления" (1852 год):
"Республиканцы, подавленные численностью атакующих, уже не сопротивлялись. Офицеры орали: "Пленных не брать!" Солдаты убивали тех, кто еще держался на ногах, и добивали тех, кто упал.
Многие ждали смерти, высоко подняв голову. Умирающие поднимались и кричали: "Да здравствует республика!"
Солдаты каблуками топтали лица мертвецов, чтобы их нельзя было узнать. Солдаты зверствовали. Казалось, они мстят. Но кому?
Одному рабочему - его звали Патюрель - они нанесли три огнестрельные раны и десять штыковых, из них четыре в голову. Наконец его сочли мертвым и перестали увечить. Патюрель чувствовал, как его обыскивали. У него взяли бывшие при нем десять франков. Он прожил еще шесть дней и смог рассказать приведенные нами подробности. Заметим попутно, что Патюрель не значится ни в одном из опубликованных Бонапартом списков убитых…
Последствия резни, учиненной 4 декабря, сказались в полной мере только на другой день, 5 декабря; силы, которую мы вдохнули в сопротивление, хватило еще на несколько часов, и вечером, в густо застроенном квартале между улицей Пти-Карро и улицей Тампль, бои продолжались.
Баррикады на улицах Пажвен, Нев-Сент-Эстащ, Монторгейль, Рамбюто, Бобур, Транснонен сражались доблестно; народ забаррикадировал частую сеть улиц и перекрестков, войска взяли ее в кольцо.
Штурм велся с остервенением, с неумолимой жестокостью. Баррикада на улице Монторгейль была одной из тех, которые держались дольше всего. Чтобы взять ее, потребовался целый батальон и артиллерийский обстрел. В последние минуты ее защищали только три человека - два приказчика и ресторатор с соседней улицы.
Когда баррикаду взяли, тьма уже сгустилась, и всем троим удалось бежать. Но они были окружены со всех сторон. Деваться некуда. Ни одной открытой двери. Как Жанти Сар и Шарпантье пробрались в проезд Сомон, так эти трое перелезли через решетку проезда Вердо и бросились бежать в противоположный его конец. Но и там решетка была заперта, и, подобно Жанти Сару и Шарпантье, они уже не успели бы перелезть через нее. Вдобавок они слышали, как с обеих сторон к проезду мчались солдаты. В уголке у входа лежало несколько досок, которыми хозяин ближайшей лавчонки обычно заколачивал ее на ночь. Беглецы забились под эти доски.
Взяв баррикаду, солдаты сначала обыскали окрестные улицы, а затем вздумали осмотреть и проезд Вердо. Они в свою очередь с фонарями перелезли через решетку, обшарили все вокруг и, не найдя никого, уже собирались уйти, как вдруг кто-то из них заметил, что из-под доски торчит нога одного из трех беглецов.
Всех их тут же закололи штыками.
Они кричали:
- Убейте нас сразу! Расстреляйте нас, только не мучьте!
Владельцы соседних лавок слышали эти крики, но не смели открыть дверь или хотя бы окно; они боялись, сказал один из них на другой день, «как бы с ними не сделали того же».
Закончив свое гнусное дело, палачи ушли; жертвы остались лежать в луже крови; один из этих несчастных испустил дух только на другой день, в восемь часов утра.
Никто не осмелился просить за него, никто не осмелился помочь ему; он умер на каменных плитах проезда.
К одному из защитников баррикады на улице Бобур судьба была милостивее. За ним гнались. Он бросился на первую попавшуюся лестницу, одним духом взбежал по ней и вылез на крышу, а оттуда выбрался в длинный коридор, оказавшийся коридором верхнего этажа каких-то меблированных комнат. В одной из дверей торчал ключ. Недолго думая, он открыл ее и оказался лицом к лицу с человеком, собиравшимся лечь спать. Это был постоялец, приехавший вечером и уставший с дороги.
Беглец сказал ему: «Я погиб, спасите меня!» и в двух словах объяснил положение. Приезжий ответил: «Раздевайтесь и ложитесь в мою постель». Затем он зажег сигару и преспокойно начал курить. Не успел беглец улечься, как в дверь постучали. То были солдаты, обыскивавшие дом. В ответ на их расспросы приезжий указал на кровать и объяснил: «Нас здесь только двое. Мы только что приехали. Я хотел перед сном выкурить сигару, а мой брат уже спит». Слуга, опрошенный солдатами, подтвердил слова приезжего, солдаты ушли, и никто не был расстрелян.
Скажем прямо: победив, солдаты стали убивать меньше, чем накануне. Теперь, овладев баррикадой, они уже не истребляли всех поголовно. В тот день был дан приказ брать пленных. Казалось, будет проявлена некоторая человечность. В чем же выразилась эта человечность? Сейчас увидим.
В одиннадцать часов вечера все было кончено.
Хватали всех, кто оказался на оцепленных войсками улицах, безразлично, сражались ли эти люди или нет; заставили открыть все кабачки и кафе, обыскали множество домов и забрали всех мужчин, которые там находились; не трогали только женщин и детей. Два полка, построенные в каре, отвели разношерстную толпу пленных в Тюильри, где их заперли в подвале, под террасой, выходящей на пруд.
Когда пленных привели в этот подвал, их тревога несколько улеглась. Они вспомнили, что в июньские дни 1848 года там содержалось множество восставших и что впоследствии всех этих людей приговорили к ссылке. Узники решили, что их тоже сошлют или предадут военному суду, а до этого еще далеко.
Их мучила жажда. Многие сражались с самого утра, а ведь ничто так не сушит рот, как скусывание патронов. Они попросили пить. Им принесли три кувшина воды.
Тогда узники сразу почувствовали себя увереннее: среди них были участники июньских дней 1848 года, хорошо помнившие, как они сидели в этом подвале. Эти люди говорили: «В июне с нами обошлись не так человечно. Нас трое суток продержали без еды и без питья».
Некоторые из пленных улеглись на полу, завернувшись в свои пальто и плащи, и заснули. В час пополуночи за дверьми послышался сильный шум; в подвал вошли солдаты с зажженными факелами; спавшие вскочили в испуге; офицер, командовавший солдатами, грубо велел всем встать.
Пленных вывели толпой, так же как привели. По мере того, как они выходили, их расставляли по двое, как попало, и сержант громким голосом считал их. У них не справлялись ни об их имени, ни о занятии, ни о семейном положении; не спрашивали, кто они такие, где проживают; довольствовались общей цифрой. Для того, что задумали сделать, общей цифры было достаточно.
Всего насчитали 337 человек. Покончив с подсчетом, всех их построили сомкнутой колонной, опять-таки по двое в ряд, и велели держаться под руку. Пленные не были связаны, но по обе стороны, справа и слева, колонну тремя шеренгами конвоировали солдаты с заряженными ружьями. В голове колонны шел батальон пехоты, другой батальон составлял арьергард. Пленные двинулись в путь, вплотную окруженные движущейся изгородью штыков.
В ту минуту, когда колонна тронулась, один из пленных, молоденький студент-юрист, двадцатилетний эльзасец, белокурый и бледный, спросил капитана, шагавшего с саблей наголо подле него:
- Куда мы идем?
Офицер ничего не ответил.
Выйдя из Тюильри, колонна свернула направо и по набережной дошла до моста Согласия; перейдя мост, снова свернули направо, миновали площадь Инвалидов и направились к безлюдной набережной Гро-Кайу.
Мы уже отметили, что пленных было 337 человек и что их распределили попарно; поэтому последний из них шел один. То был отважный боец баррикады Пажвен. Волею случая сержант, шедший рядом с этим пленным, оказался его земляком. Проходя мимо фонаря, они узнали друг друга и вполголоса поспешно перебросились несколькими фразами.
- Куда нас ведут? - спросил пленный.
- В Военную школу, - ответил сержант, едва слышно прибавил: - Эх ты, бедняга! - и тотчас отошел от пленного.
Оба они шли в самом конце колонны; между последним рядом солдат, конвоировавших ее с обеих сторон, и первым рядом взвода, шедшего в арьергарде, оставалось расстояние.
Когда колонна свернула на пустынный бульвар Гро-Кайу, о котором мы только что упомянули, сержант быстро подошел к своему земляку и торопливо шепнул ему:
- Сейчас темно, место глухое. Вон там налево - деревья. Беги!
- Но ведь мне вдогонку будут стрелять, - сказал пленный.
- Промахнутся!
- А если меня убьют?
- Это будет не хуже, чем то, что тебя ожидает.
Пленный все понял; он пожал сержанту руку и, пользуясь тем, что между конвоирами и взводом, замыкавшим колонну, был небольшой промежуток, - одним прыжком выскочил из рядов и исчез в темноте под деревьями.
- Один сбежал! - крикнул офицер, командовавший арьергардным взводом. - Стой! Огонь!
Колонна остановилась. Солдаты наудачу выстрелили в ту сторону, куда бросился пленный, и, как предвидел сержант, промахнулись. Через несколько минут беглец достиг улиц, прилегающих к государственной табачной фабрике, и углубился в их густую сеть. Его не стали преследовать. Нельзя было задерживаться. К тому же погоня за беглецом могла расстроить ряды конвоиров и пленных; пытаясь поймать одного, легко было упустить остальных триста тридцать шесть человек.
Колонна продолжала свой путь. Дойдя до Иенского моста, она повернула налево и вступила на Марсово Поле.
Там пленных расстреляли всех до одного.
Эти 336 трупов были в числе тех, которые отвезли на Монмартрское кладбище и похоронили там, не засыпав головы землей.
Таким образом, семьи погибших смогли их опознать. Только после расстрела палачи узнали, кого они убили.
Среди этих 336 жертв было много защитников баррикад, сооруженных на улицах Пажвен и Рамбюто, на улице Нев-Сент-Эсташ и у Порт-Сен-Дени. Было также человек сто, которых арестовали без всякой причины, только потому, что они шли по этим улицам.
Скажем сейчас же: начиная с 3-го числа, массовые расстрелы повторялись почти каждую ночь. Они производились то на Марсовом Поле, то в полицейской префектуре, а иногда в обоих этих местах одновременно.
Когда в тюрьмах не хватало места, Мопа говорил: «Расстреливайте!» Тех, кого приводили в префектуру, расстреливали либо на дворе, либо на Иерусалимской улице. Несчастных ставили к стене, на которой расклеивают театральные афиши. Это место выбрали потому, что оно рядом со сточной канавой. Кровь тотчас стекала туда, не оставляя сколько-нибудь заметных следов. В пятницу 5 декабря подле этой сточной канавы расстреляли сто пятьдесят человек.
Один свидетель сказал мне: «На другое утро я проходил по Иерусалимской улице. Мне показали это место. Носком сапога я разворошил грязь между булыжниками мостовой. Под грязью была кровь».
В этих немногих словах заключена вся история переворота и будет заключена вся история Луи Бонапарта. Разворошите эту грязь, вы найдете под ней кровь.
Пусть история запомнит это.
Резня на бульваре имела омерзительное продолжение - тайные казни. После этих диких зверств переворот снова стал действовать под покровом мрака. От наглых убийств среди бела дня он перешел к ночным убийствам в маске.
Свидетельств более чем достаточно.
Эскирос, скрывавшийся в квартале Гро-Кайу, каждую ночь слышал ружейные залпы, доносившиеся с Марсова Поля.
На вторую ночь после того, как Шамболя отвезли в тюрьму Мазас, он с полуночи до пяти часов утра слышал какие мощные залпы, что ему казалось - тюрьму берут приступом.
Так же, как Монферрье, Демулен видел кровь между булыжниками мостовой на Иерусалимской улице.
Проходя по мосту Пон-Неф, подполковник бывшей республиканской гвардии Кайо видит, как полицейские, приложив ружья к плечу, целятся в прохожих. Он восклицает:
- Вы позорите мундир!
Его тут же хватают и обыскивают. Полицейский говорит ему: «Если мы найдем при вас хоть один патрон, мы вас расстреляем». При нем ничего нет. Его ведут в полицейскую префектуру и заключают в арестный дом при полиции. Начальник арестного дома говорит ему: «Полковник, я хорошо вас знаю. Не сетуйте на то, что вы очутились здесь, а радуйтесь этому. Вы находитесь под моей охраной. Видите ли, я здесь свой человек, я имею доступ повсюду, я многое вижу, многое слышу, я знаю, что делается, знаю, что говорится, я угадываю то, о чем молчат. Ночью я слышу известного рода шум, утром я вижу известного рода следы. Я не злой человек. Я вас оберегаю, я укрываю вас. Ваше счастье, что вы теперь на моем попечении. Не будь вы здесь, вы лежали бы под землей»
Судья в отставке, зять генерала Лефло, разговаривает на мосту Согласия, у подъезда Палаты, с офицерами. К нему подходят полицейские: «Вы подстрекаете армию к бунту!» Он возражает. Его сажают в фиакр и везут в полицейскую префектуру. Подъезжая к этому зданию, он видит, как три муниципальных гвардейца ведут по набережной молодого человека в блузе и фуражке, подталкивая его прикладами. Возле спуска к Сене один из них кричит: «Ступай туда!» Молодой человек повинуется. Два муниципальных гвардейца стреляют ему в спину. Он падает. Третий гвардеец добивает его выстрелом в ухо.
Убийства продолжались еще и 13 декабря. В этот день, на рассвете, прохожий, шедший по безлюдной улице Сент-Оноре, видел три тяжело нагруженных фургона, ехавших под охраной конной стражи. По кровавому следу, тянувшемуся за этими фургонами, можно было определить их путь. Они направлялись от Марсова Поля к Монмартрскому кладбищу. Они были битком набиты трупами…"
Отрывок из книги Виктора Гюго "История одного преступления" (1852 год):
"Республиканцы, подавленные численностью атакующих, уже не сопротивлялись. Офицеры орали: "Пленных не брать!" Солдаты убивали тех, кто еще держался на ногах, и добивали тех, кто упал.
Многие ждали смерти, высоко подняв голову. Умирающие поднимались и кричали: "Да здравствует республика!"
Солдаты каблуками топтали лица мертвецов, чтобы их нельзя было узнать. Солдаты зверствовали. Казалось, они мстят. Но кому?
Одному рабочему - его звали Патюрель - они нанесли три огнестрельные раны и десять штыковых, из них четыре в голову. Наконец его сочли мертвым и перестали увечить. Патюрель чувствовал, как его обыскивали. У него взяли бывшие при нем десять франков. Он прожил еще шесть дней и смог рассказать приведенные нами подробности. Заметим попутно, что Патюрель не значится ни в одном из опубликованных Бонапартом списков убитых…
Последствия резни, учиненной 4 декабря, сказались в полной мере только на другой день, 5 декабря; силы, которую мы вдохнули в сопротивление, хватило еще на несколько часов, и вечером, в густо застроенном квартале между улицей Пти-Карро и улицей Тампль, бои продолжались.
Баррикады на улицах Пажвен, Нев-Сент-Эстащ, Монторгейль, Рамбюто, Бобур, Транснонен сражались доблестно; народ забаррикадировал частую сеть улиц и перекрестков, войска взяли ее в кольцо.
Штурм велся с остервенением, с неумолимой жестокостью. Баррикада на улице Монторгейль была одной из тех, которые держались дольше всего. Чтобы взять ее, потребовался целый батальон и артиллерийский обстрел. В последние минуты ее защищали только три человека - два приказчика и ресторатор с соседней улицы.
Когда баррикаду взяли, тьма уже сгустилась, и всем троим удалось бежать. Но они были окружены со всех сторон. Деваться некуда. Ни одной открытой двери. Как Жанти Сар и Шарпантье пробрались в проезд Сомон, так эти трое перелезли через решетку проезда Вердо и бросились бежать в противоположный его конец. Но и там решетка была заперта, и, подобно Жанти Сару и Шарпантье, они уже не успели бы перелезть через нее. Вдобавок они слышали, как с обеих сторон к проезду мчались солдаты. В уголке у входа лежало несколько досок, которыми хозяин ближайшей лавчонки обычно заколачивал ее на ночь. Беглецы забились под эти доски.
Взяв баррикаду, солдаты сначала обыскали окрестные улицы, а затем вздумали осмотреть и проезд Вердо. Они в свою очередь с фонарями перелезли через решетку, обшарили все вокруг и, не найдя никого, уже собирались уйти, как вдруг кто-то из них заметил, что из-под доски торчит нога одного из трех беглецов.
Всех их тут же закололи штыками.
Они кричали:
- Убейте нас сразу! Расстреляйте нас, только не мучьте!
Владельцы соседних лавок слышали эти крики, но не смели открыть дверь или хотя бы окно; они боялись, сказал один из них на другой день, «как бы с ними не сделали того же».
Закончив свое гнусное дело, палачи ушли; жертвы остались лежать в луже крови; один из этих несчастных испустил дух только на другой день, в восемь часов утра.
Никто не осмелился просить за него, никто не осмелился помочь ему; он умер на каменных плитах проезда.
К одному из защитников баррикады на улице Бобур судьба была милостивее. За ним гнались. Он бросился на первую попавшуюся лестницу, одним духом взбежал по ней и вылез на крышу, а оттуда выбрался в длинный коридор, оказавшийся коридором верхнего этажа каких-то меблированных комнат. В одной из дверей торчал ключ. Недолго думая, он открыл ее и оказался лицом к лицу с человеком, собиравшимся лечь спать. Это был постоялец, приехавший вечером и уставший с дороги.
Беглец сказал ему: «Я погиб, спасите меня!» и в двух словах объяснил положение. Приезжий ответил: «Раздевайтесь и ложитесь в мою постель». Затем он зажег сигару и преспокойно начал курить. Не успел беглец улечься, как в дверь постучали. То были солдаты, обыскивавшие дом. В ответ на их расспросы приезжий указал на кровать и объяснил: «Нас здесь только двое. Мы только что приехали. Я хотел перед сном выкурить сигару, а мой брат уже спит». Слуга, опрошенный солдатами, подтвердил слова приезжего, солдаты ушли, и никто не был расстрелян.
Скажем прямо: победив, солдаты стали убивать меньше, чем накануне. Теперь, овладев баррикадой, они уже не истребляли всех поголовно. В тот день был дан приказ брать пленных. Казалось, будет проявлена некоторая человечность. В чем же выразилась эта человечность? Сейчас увидим.
В одиннадцать часов вечера все было кончено.
Хватали всех, кто оказался на оцепленных войсками улицах, безразлично, сражались ли эти люди или нет; заставили открыть все кабачки и кафе, обыскали множество домов и забрали всех мужчин, которые там находились; не трогали только женщин и детей. Два полка, построенные в каре, отвели разношерстную толпу пленных в Тюильри, где их заперли в подвале, под террасой, выходящей на пруд.
Когда пленных привели в этот подвал, их тревога несколько улеглась. Они вспомнили, что в июньские дни 1848 года там содержалось множество восставших и что впоследствии всех этих людей приговорили к ссылке. Узники решили, что их тоже сошлют или предадут военному суду, а до этого еще далеко.
Их мучила жажда. Многие сражались с самого утра, а ведь ничто так не сушит рот, как скусывание патронов. Они попросили пить. Им принесли три кувшина воды.
Тогда узники сразу почувствовали себя увереннее: среди них были участники июньских дней 1848 года, хорошо помнившие, как они сидели в этом подвале. Эти люди говорили: «В июне с нами обошлись не так человечно. Нас трое суток продержали без еды и без питья».
Некоторые из пленных улеглись на полу, завернувшись в свои пальто и плащи, и заснули. В час пополуночи за дверьми послышался сильный шум; в подвал вошли солдаты с зажженными факелами; спавшие вскочили в испуге; офицер, командовавший солдатами, грубо велел всем встать.
Пленных вывели толпой, так же как привели. По мере того, как они выходили, их расставляли по двое, как попало, и сержант громким голосом считал их. У них не справлялись ни об их имени, ни о занятии, ни о семейном положении; не спрашивали, кто они такие, где проживают; довольствовались общей цифрой. Для того, что задумали сделать, общей цифры было достаточно.
Всего насчитали 337 человек. Покончив с подсчетом, всех их построили сомкнутой колонной, опять-таки по двое в ряд, и велели держаться под руку. Пленные не были связаны, но по обе стороны, справа и слева, колонну тремя шеренгами конвоировали солдаты с заряженными ружьями. В голове колонны шел батальон пехоты, другой батальон составлял арьергард. Пленные двинулись в путь, вплотную окруженные движущейся изгородью штыков.
В ту минуту, когда колонна тронулась, один из пленных, молоденький студент-юрист, двадцатилетний эльзасец, белокурый и бледный, спросил капитана, шагавшего с саблей наголо подле него:
- Куда мы идем?
Офицер ничего не ответил.
Выйдя из Тюильри, колонна свернула направо и по набережной дошла до моста Согласия; перейдя мост, снова свернули направо, миновали площадь Инвалидов и направились к безлюдной набережной Гро-Кайу.
Мы уже отметили, что пленных было 337 человек и что их распределили попарно; поэтому последний из них шел один. То был отважный боец баррикады Пажвен. Волею случая сержант, шедший рядом с этим пленным, оказался его земляком. Проходя мимо фонаря, они узнали друг друга и вполголоса поспешно перебросились несколькими фразами.
- Куда нас ведут? - спросил пленный.
- В Военную школу, - ответил сержант, едва слышно прибавил: - Эх ты, бедняга! - и тотчас отошел от пленного.
Оба они шли в самом конце колонны; между последним рядом солдат, конвоировавших ее с обеих сторон, и первым рядом взвода, шедшего в арьергарде, оставалось расстояние.
Когда колонна свернула на пустынный бульвар Гро-Кайу, о котором мы только что упомянули, сержант быстро подошел к своему земляку и торопливо шепнул ему:
- Сейчас темно, место глухое. Вон там налево - деревья. Беги!
- Но ведь мне вдогонку будут стрелять, - сказал пленный.
- Промахнутся!
- А если меня убьют?
- Это будет не хуже, чем то, что тебя ожидает.
Пленный все понял; он пожал сержанту руку и, пользуясь тем, что между конвоирами и взводом, замыкавшим колонну, был небольшой промежуток, - одним прыжком выскочил из рядов и исчез в темноте под деревьями.
- Один сбежал! - крикнул офицер, командовавший арьергардным взводом. - Стой! Огонь!
Колонна остановилась. Солдаты наудачу выстрелили в ту сторону, куда бросился пленный, и, как предвидел сержант, промахнулись. Через несколько минут беглец достиг улиц, прилегающих к государственной табачной фабрике, и углубился в их густую сеть. Его не стали преследовать. Нельзя было задерживаться. К тому же погоня за беглецом могла расстроить ряды конвоиров и пленных; пытаясь поймать одного, легко было упустить остальных триста тридцать шесть человек.
Колонна продолжала свой путь. Дойдя до Иенского моста, она повернула налево и вступила на Марсово Поле.
Там пленных расстреляли всех до одного.
Эти 336 трупов были в числе тех, которые отвезли на Монмартрское кладбище и похоронили там, не засыпав головы землей.
Таким образом, семьи погибших смогли их опознать. Только после расстрела палачи узнали, кого они убили.
Среди этих 336 жертв было много защитников баррикад, сооруженных на улицах Пажвен и Рамбюто, на улице Нев-Сент-Эсташ и у Порт-Сен-Дени. Было также человек сто, которых арестовали без всякой причины, только потому, что они шли по этим улицам.
Скажем сейчас же: начиная с 3-го числа, массовые расстрелы повторялись почти каждую ночь. Они производились то на Марсовом Поле, то в полицейской префектуре, а иногда в обоих этих местах одновременно.
Когда в тюрьмах не хватало места, Мопа говорил: «Расстреливайте!» Тех, кого приводили в префектуру, расстреливали либо на дворе, либо на Иерусалимской улице. Несчастных ставили к стене, на которой расклеивают театральные афиши. Это место выбрали потому, что оно рядом со сточной канавой. Кровь тотчас стекала туда, не оставляя сколько-нибудь заметных следов. В пятницу 5 декабря подле этой сточной канавы расстреляли сто пятьдесят человек.
Один свидетель сказал мне: «На другое утро я проходил по Иерусалимской улице. Мне показали это место. Носком сапога я разворошил грязь между булыжниками мостовой. Под грязью была кровь».
В этих немногих словах заключена вся история переворота и будет заключена вся история Луи Бонапарта. Разворошите эту грязь, вы найдете под ней кровь.
Пусть история запомнит это.
Резня на бульваре имела омерзительное продолжение - тайные казни. После этих диких зверств переворот снова стал действовать под покровом мрака. От наглых убийств среди бела дня он перешел к ночным убийствам в маске.
Свидетельств более чем достаточно.
Эскирос, скрывавшийся в квартале Гро-Кайу, каждую ночь слышал ружейные залпы, доносившиеся с Марсова Поля.
На вторую ночь после того, как Шамболя отвезли в тюрьму Мазас, он с полуночи до пяти часов утра слышал какие мощные залпы, что ему казалось - тюрьму берут приступом.
Так же, как Монферрье, Демулен видел кровь между булыжниками мостовой на Иерусалимской улице.
Проходя по мосту Пон-Неф, подполковник бывшей республиканской гвардии Кайо видит, как полицейские, приложив ружья к плечу, целятся в прохожих. Он восклицает:
- Вы позорите мундир!
Его тут же хватают и обыскивают. Полицейский говорит ему: «Если мы найдем при вас хоть один патрон, мы вас расстреляем». При нем ничего нет. Его ведут в полицейскую префектуру и заключают в арестный дом при полиции. Начальник арестного дома говорит ему: «Полковник, я хорошо вас знаю. Не сетуйте на то, что вы очутились здесь, а радуйтесь этому. Вы находитесь под моей охраной. Видите ли, я здесь свой человек, я имею доступ повсюду, я многое вижу, многое слышу, я знаю, что делается, знаю, что говорится, я угадываю то, о чем молчат. Ночью я слышу известного рода шум, утром я вижу известного рода следы. Я не злой человек. Я вас оберегаю, я укрываю вас. Ваше счастье, что вы теперь на моем попечении. Не будь вы здесь, вы лежали бы под землей»
Судья в отставке, зять генерала Лефло, разговаривает на мосту Согласия, у подъезда Палаты, с офицерами. К нему подходят полицейские: «Вы подстрекаете армию к бунту!» Он возражает. Его сажают в фиакр и везут в полицейскую префектуру. Подъезжая к этому зданию, он видит, как три муниципальных гвардейца ведут по набережной молодого человека в блузе и фуражке, подталкивая его прикладами. Возле спуска к Сене один из них кричит: «Ступай туда!» Молодой человек повинуется. Два муниципальных гвардейца стреляют ему в спину. Он падает. Третий гвардеец добивает его выстрелом в ухо.
Убийства продолжались еще и 13 декабря. В этот день, на рассвете, прохожий, шедший по безлюдной улице Сент-Оноре, видел три тяжело нагруженных фургона, ехавших под охраной конной стражи. По кровавому следу, тянувшемуся за этими фургонами, можно было определить их путь. Они направлялись от Марсова Поля к Монмартрскому кладбищу. Они были битком набиты трупами…"