1848 год. Революция вместо банкета...
22 февраля 1848 года - начало Революции во Франции…
Толчком к революционному взрыву явился запрет назначенного оппозицией на 22 февраля 1848 года очередного банкета в Париже сторонников реформы.
22 февраля - день рождения Джорджа Вашингтона, символичная дата для республиканцев. Банкет этот был решительно воспрещён министром внутренних дел Дюшателем лишь 21 февраля, ввиду чего представители оппозиции, избегая крайностей, решили его отменить, о чём было распубликовано утром 22 февраля. Но объявление это оказалось уже несвоевременным, так как с раннего утра огромная толпа народа, достигшая 50 000 человек, собралась на площади де ля Маделен, чтобы оттуда направиться на Елисейские поля.
22 февраля за демонстрацией студентов, рабочих и других последовали стычки демонстрантов с войсками. Созванные правительством батальоны Национальной гвардии, состоявшие в основном из мелких и средних буржуа, уклонялись от борьбы с народным движением и иногда переходили на его сторону.
Банкет реформистов
Запоздалая уступка короля, давшего отставку Гизо, не прекратила борьбы: ночью 23 февраля на улицах Парижа было построено свыше 1500 баррикад, и бои революционного авангарда переросли в массовое народное восстание, главной движущей силой которого явился пролетариат, а главную организующую роль сыграли деятели тайных республиканских обществ.
24 февраля, когда восставший народ, овладев многими казармами и правительственными зданиями, двинулся к королевскому дворцу Тюильри, Луи Филипп отрекся от престола. В тот же день, под давлением баррикадных бойцов, ворвавшихся в Бурбонский дворец, где заседала Палата депутатов, была низложена монархия и образовано Временное правительство…
***
Из воспоминаний Павла Анненкова ("Парижские письма"):
"Начиная с понедельника, 21 февраля уже стали показываться в городе симптомы приближающейся бури.
По бульварам и смежным улицам только было и толков, что о завтрашнем дне. Между разнородными толпами всякого народа легко можно было отличить несколько лиц, которые обыкновенно являются в богатые части города накануне общественных потрясений.
Как оторванные, ходячие фразы 1793 года, они, по свидетельству старожилов, пускаются вперед революционными партиями, с целью напомнить достаточным людям изысканной странностью, придуманным цинизмом своего костюма о другом, беднейшем населении города, возвестить приближение революции и подействовать спасительным страхом на воображение противников.
Луи-Филипп в образе Гаргантюа
Один из таких герольдов восстания обратил общее внимание. Это был высокий сухощавый работник в истертых плисовых панталонах, в полинялой куртке, с головой, обвязанной красным платком как Марат и с прутом в руке, которым он флегматически махал в обе стороны. В походке и в выражении его лица было весьма много наглости и вызова. Он казался переодетым работником и шел прямо, не сворачивая с дороги. Люди перед ним сторонились и оглядывались на него.
Когда вечером узнали о совершенном запрещении "банкета", произнесенном в палате депутатов Дюшателем, толпы стали еще увеличиваться, и полицейские сержанты, уничтоженные два дня спустя торжествующим переворотом, напрасно переходили от группы к группе, упрашивая публику не загромождать тротуаров: толпы сами собой возникали по всей длинной линии бульваров.
Особенно волновались пассажи. Вообще очень многолюдные зимой и осенью, они теперь буквально затоплены были народом. В некоторых из них уже образовались политические кафедры, но еще весьма робко: обыкновенно после нескольких громких фраз, публичный оратор поспешно скрывался, как будто испуганный собственными словами.
Как-то болезненно шумел оперный пассаж, тогдашнее место сборища биржевых спекулянтов, театральных волокит, тайных игроков - словом, всех тех, которым очистительная реформа была совсем не по нутру. Рядом с выражением страха и угроз беспокойным головам, там уже слышались слова дерзкой решимости, занесенные с улицы.
В кофейной Тортони, куда стекались львы Парижа после обеда, стоял необычайный гул от шумных разговоров: она так же волновалась, как и уличные толпы, вращавшиеся около нее густыми массами. Предчувствие чего-то необыкновенного зарождалось в уме само собой; можно сказать без преувеличения, что приближение восстания носилось и слышалось в воздухе. Какой-то молодой человек, проходя мимо меня по бульвару, сказал очень равнодушно и весело вслух своему товарищу: «Париж завтра попробует счастья».
Этот технический термин, изобретенный для парижских уличных проделок, точно объяснил мне вдруг все настоящее значение минуты, точно подвел неожиданно итог всем мыслям и наблюдениям, сделанным мною, да, вероятно, и многими другими, в течение целого вечера.
На другой день, во вторник, 22 февраля в 10 часов утра, я прямо направился к площади Madeleine, которая по всем расчетам должна служить сборным пунктом народа, так как банкет 12-го округа, влиянием конституционной оппозиции, перенесен был поблизости ее в Champs-Elysees, в квартал менее опасный и беспокойный, чем тот, где обеду следовало бы явиться.
Оппозиция берегла правительство столько же, сколько и министерство. На площади уже было много народа, но совершенно безоружного и не знавшего решительно, что ему делать. Кругом не было видно ни одного солдата и ни одного полицейского. Вся толпа шумела, кричала и волновалась на одном месте, между тем как магазинщики запирали лавки, а жильцы великолепных домов, окружавших площадь, отворяли окна любоваться на восстающую инсуррекцию, которая, видимо, колебалась, еще не имея основания.
Одно только привлекло мое внимание; впервые раздался тут крик: "vive la reforme!", "a bas Guizot!" ("Да здравствует реформа! долой Гизо!") - который сделался потом лозунгом всей революции, паролем, отворившим ей, одну за другой, двери Палерояля, Тюльери и палаты депутатов.
Между тем народ беспрестанно притекал по бульварам к площади, и когда я через час снова возвратился на нее, масса голов волновалась уже не на одной площади, а по всему протяжению Королевской улицы и примыкающей к ней площади de la Concorde. По-прежнему народ стоял один: ни солдата, ни сержанта, ни какого-либо мундира на всем этом пространстве!
Боялся ли Гизо неожиданной выставкой войска окрепить восстание преждевременно, или хотел видеть сперва развитие его, чтоб потом с расчетом направлять удары, как это сделал впоследствии генерал Каваньяк - не знаю, но это отсутствие публичной силы, казалось, приводило в замешательство самый народ. Он истощался в праздных криках и песнях и очень обрадовался, когда из-за угла церкви Madeleine показался строй студентов и работников попарно.
Вся толпа испустила пронзительный вопль: она находила видимый центр, около которого могла теперь собраться. Немедленно все пристали к шествию и потянулись через площадь de la Concorde к палате депутатов, разнося по всему этому пространству песню "Марсельеза", которую, между прочим, я тут впервые услыхал на площади.
Это было как будто повещение Парижу о начинающемся бунте. Вместе со всеми тронулись мы за шествием. День стоял грустный; небо было туманно, в воздухе носилась проедающая сырость, и от времени до времени перепадал мелкий холодный дождь, которым обыкновенно разрешаются здешние зимы.
Что-то похожее на шутку или детскую резвость произошло около палаты депутатов. Небольшой отряд муниципальной и национальной гвардии, стоявший за решеткой ее, скрылся, увидав многочисленную толпу, приближавшуюся к нему. По требованию передовых, привратник тотчас отпер дверь решетки, и народ побежал вверх по великолепной палатской лестнице, обыкновенно возбраненной для него и всегда строго охраняемой. Ему, по-видимому, весело было нарушить правило и приказание - он бежал по лестнице с удовольствием, какое может испытывать ученик, захвативший кафедру своего учителя.
Но в палате заседания еще не было; захватить пустую комнату было бы нелепостью. Оставшиеся внизу кричали собратам, чтоб они остановились и сошли. На минуту удивленные этой неожиданной помехой, ряды, покрывшие лестницу, остановились, подумали немного и спустились назад.
В это время три человека, принадлежавшие, видимо, к разряду того, что называется манерами, предводителями - мужчина русоволосый, высокого роста, пожилой человек, весьма почтенного вида, и третий -- красавец с черными усиками, кричали что есть мочи толпе: "В министерство иностранных дел, в Тюльери!" Назначать пункты восстания и притом самые опасные народу, ничем, еще не вооруженному, было очень легко или, лучше, очень дерзко, но роль предводителей в то время тем только и ограничивалась.
Надо сказать, впрочем, что исключительное участие одного уличного народа в февральских днях 1848 года, может быть, и упрочило их неожиданный успех. Народ ничего не предлагал от себя. За него действовало и работало одно только слово: "la reforme!".
Это слово вырвало, по выражению генерала Бедо, оружье из рук войска, и оно же вызвало ласковое вмешательство умеренно-либеральных граждан национальной гвардии, что окончательно упрочило победу и торжество восстания.
Дело одной какой-либо партии, одного какого-либо оттенка никогда не могло бы произвести подобных следствий. Менёры, или предводители, явились гораздо позднее; они явились уж тогда, когда народ, добиваясь реформы и одной только реформы, пробил в государственном теле такую брешь, что в нее могла пройти так называемая республиканская партия…"
Толчком к революционному взрыву явился запрет назначенного оппозицией на 22 февраля 1848 года очередного банкета в Париже сторонников реформы.
22 февраля - день рождения Джорджа Вашингтона, символичная дата для республиканцев. Банкет этот был решительно воспрещён министром внутренних дел Дюшателем лишь 21 февраля, ввиду чего представители оппозиции, избегая крайностей, решили его отменить, о чём было распубликовано утром 22 февраля. Но объявление это оказалось уже несвоевременным, так как с раннего утра огромная толпа народа, достигшая 50 000 человек, собралась на площади де ля Маделен, чтобы оттуда направиться на Елисейские поля.
22 февраля за демонстрацией студентов, рабочих и других последовали стычки демонстрантов с войсками. Созванные правительством батальоны Национальной гвардии, состоявшие в основном из мелких и средних буржуа, уклонялись от борьбы с народным движением и иногда переходили на его сторону.
Банкет реформистов
Запоздалая уступка короля, давшего отставку Гизо, не прекратила борьбы: ночью 23 февраля на улицах Парижа было построено свыше 1500 баррикад, и бои революционного авангарда переросли в массовое народное восстание, главной движущей силой которого явился пролетариат, а главную организующую роль сыграли деятели тайных республиканских обществ.
24 февраля, когда восставший народ, овладев многими казармами и правительственными зданиями, двинулся к королевскому дворцу Тюильри, Луи Филипп отрекся от престола. В тот же день, под давлением баррикадных бойцов, ворвавшихся в Бурбонский дворец, где заседала Палата депутатов, была низложена монархия и образовано Временное правительство…
***
Из воспоминаний Павла Анненкова ("Парижские письма"):
"Начиная с понедельника, 21 февраля уже стали показываться в городе симптомы приближающейся бури.
По бульварам и смежным улицам только было и толков, что о завтрашнем дне. Между разнородными толпами всякого народа легко можно было отличить несколько лиц, которые обыкновенно являются в богатые части города накануне общественных потрясений.
Как оторванные, ходячие фразы 1793 года, они, по свидетельству старожилов, пускаются вперед революционными партиями, с целью напомнить достаточным людям изысканной странностью, придуманным цинизмом своего костюма о другом, беднейшем населении города, возвестить приближение революции и подействовать спасительным страхом на воображение противников.
Луи-Филипп в образе Гаргантюа
Один из таких герольдов восстания обратил общее внимание. Это был высокий сухощавый работник в истертых плисовых панталонах, в полинялой куртке, с головой, обвязанной красным платком как Марат и с прутом в руке, которым он флегматически махал в обе стороны. В походке и в выражении его лица было весьма много наглости и вызова. Он казался переодетым работником и шел прямо, не сворачивая с дороги. Люди перед ним сторонились и оглядывались на него.
Когда вечером узнали о совершенном запрещении "банкета", произнесенном в палате депутатов Дюшателем, толпы стали еще увеличиваться, и полицейские сержанты, уничтоженные два дня спустя торжествующим переворотом, напрасно переходили от группы к группе, упрашивая публику не загромождать тротуаров: толпы сами собой возникали по всей длинной линии бульваров.
Особенно волновались пассажи. Вообще очень многолюдные зимой и осенью, они теперь буквально затоплены были народом. В некоторых из них уже образовались политические кафедры, но еще весьма робко: обыкновенно после нескольких громких фраз, публичный оратор поспешно скрывался, как будто испуганный собственными словами.
Как-то болезненно шумел оперный пассаж, тогдашнее место сборища биржевых спекулянтов, театральных волокит, тайных игроков - словом, всех тех, которым очистительная реформа была совсем не по нутру. Рядом с выражением страха и угроз беспокойным головам, там уже слышались слова дерзкой решимости, занесенные с улицы.
В кофейной Тортони, куда стекались львы Парижа после обеда, стоял необычайный гул от шумных разговоров: она так же волновалась, как и уличные толпы, вращавшиеся около нее густыми массами. Предчувствие чего-то необыкновенного зарождалось в уме само собой; можно сказать без преувеличения, что приближение восстания носилось и слышалось в воздухе. Какой-то молодой человек, проходя мимо меня по бульвару, сказал очень равнодушно и весело вслух своему товарищу: «Париж завтра попробует счастья».
Этот технический термин, изобретенный для парижских уличных проделок, точно объяснил мне вдруг все настоящее значение минуты, точно подвел неожиданно итог всем мыслям и наблюдениям, сделанным мною, да, вероятно, и многими другими, в течение целого вечера.
На другой день, во вторник, 22 февраля в 10 часов утра, я прямо направился к площади Madeleine, которая по всем расчетам должна служить сборным пунктом народа, так как банкет 12-го округа, влиянием конституционной оппозиции, перенесен был поблизости ее в Champs-Elysees, в квартал менее опасный и беспокойный, чем тот, где обеду следовало бы явиться.
Оппозиция берегла правительство столько же, сколько и министерство. На площади уже было много народа, но совершенно безоружного и не знавшего решительно, что ему делать. Кругом не было видно ни одного солдата и ни одного полицейского. Вся толпа шумела, кричала и волновалась на одном месте, между тем как магазинщики запирали лавки, а жильцы великолепных домов, окружавших площадь, отворяли окна любоваться на восстающую инсуррекцию, которая, видимо, колебалась, еще не имея основания.
Одно только привлекло мое внимание; впервые раздался тут крик: "vive la reforme!", "a bas Guizot!" ("Да здравствует реформа! долой Гизо!") - который сделался потом лозунгом всей революции, паролем, отворившим ей, одну за другой, двери Палерояля, Тюльери и палаты депутатов.
Между тем народ беспрестанно притекал по бульварам к площади, и когда я через час снова возвратился на нее, масса голов волновалась уже не на одной площади, а по всему протяжению Королевской улицы и примыкающей к ней площади de la Concorde. По-прежнему народ стоял один: ни солдата, ни сержанта, ни какого-либо мундира на всем этом пространстве!
Боялся ли Гизо неожиданной выставкой войска окрепить восстание преждевременно, или хотел видеть сперва развитие его, чтоб потом с расчетом направлять удары, как это сделал впоследствии генерал Каваньяк - не знаю, но это отсутствие публичной силы, казалось, приводило в замешательство самый народ. Он истощался в праздных криках и песнях и очень обрадовался, когда из-за угла церкви Madeleine показался строй студентов и работников попарно.
Вся толпа испустила пронзительный вопль: она находила видимый центр, около которого могла теперь собраться. Немедленно все пристали к шествию и потянулись через площадь de la Concorde к палате депутатов, разнося по всему этому пространству песню "Марсельеза", которую, между прочим, я тут впервые услыхал на площади.
Это было как будто повещение Парижу о начинающемся бунте. Вместе со всеми тронулись мы за шествием. День стоял грустный; небо было туманно, в воздухе носилась проедающая сырость, и от времени до времени перепадал мелкий холодный дождь, которым обыкновенно разрешаются здешние зимы.
Что-то похожее на шутку или детскую резвость произошло около палаты депутатов. Небольшой отряд муниципальной и национальной гвардии, стоявший за решеткой ее, скрылся, увидав многочисленную толпу, приближавшуюся к нему. По требованию передовых, привратник тотчас отпер дверь решетки, и народ побежал вверх по великолепной палатской лестнице, обыкновенно возбраненной для него и всегда строго охраняемой. Ему, по-видимому, весело было нарушить правило и приказание - он бежал по лестнице с удовольствием, какое может испытывать ученик, захвативший кафедру своего учителя.
Но в палате заседания еще не было; захватить пустую комнату было бы нелепостью. Оставшиеся внизу кричали собратам, чтоб они остановились и сошли. На минуту удивленные этой неожиданной помехой, ряды, покрывшие лестницу, остановились, подумали немного и спустились назад.
В это время три человека, принадлежавшие, видимо, к разряду того, что называется манерами, предводителями - мужчина русоволосый, высокого роста, пожилой человек, весьма почтенного вида, и третий -- красавец с черными усиками, кричали что есть мочи толпе: "В министерство иностранных дел, в Тюльери!" Назначать пункты восстания и притом самые опасные народу, ничем, еще не вооруженному, было очень легко или, лучше, очень дерзко, но роль предводителей в то время тем только и ограничивалась.
Надо сказать, впрочем, что исключительное участие одного уличного народа в февральских днях 1848 года, может быть, и упрочило их неожиданный успех. Народ ничего не предлагал от себя. За него действовало и работало одно только слово: "la reforme!".
Это слово вырвало, по выражению генерала Бедо, оружье из рук войска, и оно же вызвало ласковое вмешательство умеренно-либеральных граждан национальной гвардии, что окончательно упрочило победу и торжество восстания.
Дело одной какой-либо партии, одного какого-либо оттенка никогда не могло бы произвести подобных следствий. Менёры, или предводители, явились гораздо позднее; они явились уж тогда, когда народ, добиваясь реформы и одной только реформы, пробил в государственном теле такую брешь, что в нее могла пройти так называемая республиканская партия…"