Смерть Виктора Гюго...
22 мая - Скончался Виктор Гюго (1802-1885)…
Из книги Андре Моруа "Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго":
"За несколько дней до смерти он был на обеде, устроенном комитетом Общества литераторов в ресторане "Золотой лев". Так как Гюго ничего не говорил за столом, все думали, что он дремлет, но он все прекрасно слышал и поразительно красноречиво ответил на тост, произнесенный в его честь.
Даже в последние дни в нем еще жил фавн, призывавший к себе нимф. «До конца жизни в нем не угасла требовательная неутолимая мужская сила… В своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года, он еще отметил восемь любовных свиданий, и последнее из них произошло 5 апреля 1885 года…» Но он знал, что в его возрасте ни наслаждения, ни слова уже не могут служить убежищем от мыслей о смерти.
Когда ж ты наконец прославлен, вознесен,
Тебя хватают вдруг и выдворяют вон.
Где скрыться? Близится твой кредитор суровый;
Напрасно силишься ты задвигать засовы,
Чтоб не впустить его, чтоб задержать чуть-чуть…
Нет, ноги все-таки придется протянуть.
У смерти много средств турнуть тебя отсюда;
Паденье с лошади, вульгарная простуда,
Катар, песок в моче, - да мало ли хвороб?
И вот уж в дверь стучит не девушка, а поп (В.Гюго. "Четыре ветра духа").
Для него гибельной случайностью оказалось воспаление легких, которым он заболел 18 мая. Он почувствовал, что это конец и сказал Полю Мернеу по-испански: «Скажу смерти: „…Добро пожаловать“». В предсмертном бреду он еще создавал прекрасные строки стихов: «Идет борьба меж светом дня и мраком ночи», и эти слова выражали суть его жизни, да и жизни всех людей.
21 мая архиепископ парижский, кардинал Гибер, написал госпоже Локруа, что он «вознес усердную молитву за знаменитого больного поэта», и если Виктор Гюго пожелает видеть священника, он, кардинал Гибер, счел бы для себя «сладостным долгом принести ему помощь и утешение, в коих человек так нуждается в часы жестоких испытаний». Архиепископу ответил Эдуар Локруа - поблагодарил его и отказался. Получив это письмо, кардинал сказал, что «Гюго, как видно, готов отойти к богу, но не хочет, чтобы бог пришел к нему». В действительности самого Гюго об этом не могли спросить, так как у него уже началась агония. Он скончался 22 мая, простившись с Жоржем и Жанной. «Я вижу черный свет», - сказал он перед смертью; это были его последние слова, и они перекликаются с одним из лучших его стихотворений: «Ужасное черное солнце, откуда нисходит к нам мрак». Предсмертный его хрип напоминал «скрежет гальки, которую перекатывает море». «В тот час, - говорит Ромен Роллан, - когда старый Бог расставался с жизнью, в Париже бушевал ураган, гремел гром и падал град».
Получив известие о его смерти, Сенат и палата депутатов прервали заседание в знак национального траура. Принято было решение вернуть Пантеону назначение, которое в свое время дало ему Учредительное собрание, - восстановить на фронтоне надпись: «Великим людям - признательное отечество», и похоронить Гюго в этой усыпальнице, после того как тело будет для прощания выставлено под Триумфальной аркой.
В ночь на 31 мая весь Париж до утра бодрствовал возле усопшего. «Незабываемое зрелище, - пишет Баррес, - высоко поднятый гроб в ночной тьме… скорбные зеленоватые огни светильников озаряли императорский портик и дробились на кирасах всадников, вздымавших факелы и сдерживавших толпу. От самой площади Согласия приливало людское море; подступая огромными водоворотами, волны его надвигались на испуганных коней, стоявших в двухстах метрах от постамента с гробом, и наполняли ночь гулом восторженных восклицаний. Люди создали себе Божество…»
Двенадцать молодых французских поэтов стояли в почетном карауле. Вокруг Триумфальной арки повсюду - на улицах, в домах - тысячи людей читали вполголоса его стихи; как шелест, слышались строфы, строки и отдельные слова. «Главное - слова, слова, слова!» Ведь в том и состояла его слава, его сила, говорит все тот же Баррес, что Гюго «был мастером французского слова». Да, он, Гюго, был мастером, знатоком французского слова, но у него был и другой, еще более блистательный титул - знаток человеческих чувств. Он лучше других сумел воспеть то, что испытывали все: скорбь, которой родина чтит своих погибших сынов, радости молодого отца, прелесть детства, блаженство первой любви, долг каждого перед бедными, ужас поражения и величие милосердия. Голос целого народа убаюкивал поэта, уснувшего вечным сном.
Эта ночь была вакхической, говорит Ромен Роллан. «На площади Согласия статуи городов Франции драпировал траурный креп… Но на площади Звезды, вокруг Триумфальной арки, под которой покоился земной бог, одержавший победу на поле славы, отвоеванном у великого своего соперника - Наполеона, никто не думал плакать или преклонять колена… Своего рода кермесса во вкусе Иорданса…» Словно толпы с Форума или из квартала Субурры смешались у праха императора. Затем, на рассвете, «среди этого ликования, этой пышности, этих ликторов и легионеров, среди этих холмов из цветов и венков, этих воинских доспехов» в пустом пространстве показались «нищенские дроги, черный, без всяких украшений катафалк с двумя веночками из белых роз. Покойник. Последняя антитеза…»[238]. В этот самый час под темными сводами монастыря кармелиток в Тюле племянница генерала Гюго, инокиня Мария, окруженная другими монахинями, преклонив колена, молилась о вечном упокоении души усопшего.
Торжественное похоронное шествие проводило Виктора Гюго с площади Звезды до Пантеона. За гробом шло два миллиона человек. На улицах, по которым катился этот поток людей, с обеих сторон к столбам фонарей были прикреплены щиты и на каждом написано заглавие какого-нибудь его произведения: «Отверженные», «Осенние листья», «Созерцания», «Девяносто третий год». В фонарях, горевших среди бела дня и окутанных крепом, трепетали бледные огни. Впервые в истории человечества нация воздавала поэту почести, какие до тех пор оказывались лишь государям и военачальникам. Казалось, Франция хотела в этот день траура и славы повторить Виктору Гюго те слова, которые он пятьдесят лет тому назад обратил к тени Наполеона:
О, справим по тебе мы неплохую тризну!
А если предстоит сражаться за отчизну,
У гроба твоего пройдем мы чередой!
Европой, Индией, Египтом обладая,
Мы повелим - пускай поэзия младая
Споет о вольности младой! (В.Гюго. "К Колонне")
Этот апофеоз напоминал «пышные погребальные церемонии Востока». Но вот разошлись толпы народа, удалились министры. «Как маршалы Наполеона после прощания с ним в Фонтенбло, старые и молодые писатели, выходя из Пантеона, с облегчением воскликнули: „Ух!“» Малларме же не воскликнул «Ух!», но пожалел, что Гюго будет лежать в Пантеоне среди ученых и политических деятелей, привыкших к куполам парламентов и академий, что его положат в склеп, меж тем как в Люксембургском саду он почивал бы «под сенью дерев иль на просторной поляне..."
***
Из книги Грэма Робба "Жизнь Гюго":
"14 мая 1885 года, после ужина с Фердинаном де Лессепсом (французский дипломат, руководитель строительства Суэцкого канала. - Ред.), Гюго начал свой последний спектакль, прорыв свой канал для внешнего мира.
Лежа в ту ночь в постели, он вдруг ощутил тошноту. Врачи диагностировали поражение сердца и закупорку легких. У него началась пневмония. Ему следовало надевать шляпу, писали в «Фигаро», чей репортер видел его накануне с непокрытой головой в академии. К следующему вторнику улицу перед домом наводнила толпа.
Гюго лежал в своей широкой кровати под балдахином, глядя на камин со старыми бронзовыми часами, и гадал, сколько времени он будет умирать. Ему уже стало трудно дышать. Время от времени болезнь поднимала его и встряхивала, как тряпку. «Друг, - обратился он к Локруа, - с тобой говорит мертвец». Жорж и Жанна стояли на том месте, где дедушка мог их видеть, когда открывал глаза, но Жорж то и дело разражался слезами; его пришлось увести. Внизу гости расписывались в книге посетителей. Подробное и полное освещение агонии Гюго доказало: он справедливо считал Вольтера и Гете своими ближайшими соперниками из современников. Ни один другой писатель не пользовался такой широкой известностью. Уход Гюго стал новостью на первых полосах всех газет от Санкт-Петербурга до Сакраменто.
Ночь с 19 на 20 мая была ужасна. Гюго произносил обрывки фраз по-французски, тут же переводил их на латынь, а затем на испанский, как будто обращался к международной аудитории. В два часа ночи он вдруг выскочил из кровати; его пришлось укладывать силой. Затем он перекатился на другой бок и несколько секунд стоял на полу, крича: C’est ici le combat du jour et de la nuit («Это борьба дня и ночи» или «света и тьмы»). Идеальный александрийский стих. Присутствовали и внеземные слушатели - семейные «ангелы» и его собратья-маги: Гомер, Иисус Христос, Данте, Шекспир. «Вы знаете, что я верю, - писал Гюго в послесловии к оде на смерть Готье, - там, наверху, читают стихи (если они очень красивы). Мое стихотворение порадовало бы нашего бедного друга. Хорошо, что все должно вернуться на небеса, но грустно, что ничто оттуда уже не спускается».
Александрийский стих был определенно достаточно красивым в его обманчивой ясности. Вопреки общепринятому мнению, типичная антитеза Виктора Гюго растворяет противоположности, а не разводит их. По какую сторону жизни находится ночь, а по какую - день? Еще одна фраза, слетевшая с его губ в последние минуты: «Вижу темный свет», - была более явным намеком на единство противоположностей. Возможно, подтвердилось ужасающее видение из «Что говорят уста тьмы»: «Ужасное черное солнце, излучающее мрак…»
На рассвете после тяжелой ночи он совсем ослаб. Репортеры ринулись в редакции. Но Гюго неожиданно полегчало. «Как трудно умирать, - сказал он. - Я был уже готов». Стоявшей на улице толпе постоянно передавали его «последние слова». «Вот и конец, мое сердце умерло». «Мне хорошо. Это смерть». Католическая газета «Вселенная» нашла последние слова Гюго «огорчительными из-за отсутствия какой бы то ни было религиозной мысли» и продемонстрировала свою набожность, предсказав ему вечное страдание, «которое покажется ему гораздо более долгим, чем мучения длиной в несколько часов или дней».
Гюго сообщил о «легкой боли» - он по-прежнему был мастером скромных преуменьшений. Врачи предписали морфин, препарат хинного дерева, рвотный орех и кислород. Толпа снаружи наслаждалась великолепным зрелищем: из кареты вышла Сара Бернар. Она пришла засвидетельствовать свое уважение.
В пять часов - неожиданность: Гюго стало лучше; давно уже он не чувствовал себя так хорошо. Казалось, болезнь его очистила. Жорж уверял Жанну, что дедушка будет жить. Врачи не знали, что писать в следующем пресс-релизе. Гюго сидел в кресле, спрашивал об Алисе, которая слегла после бессонной ночи. Под занавес он выпил три чашки бульона, а затем - бокал белого вина.
Редакторы газет готовили специальные выпуски и проклинали свое везение. Архиепископ Парижский, который в то время сам «поправлялся после болезни, сходной с его собственной», предложил соборовать Гюго. В комиксе его изобразили сидящим на корточках на крыше дома Гюго, с сачком для бабочек, в который он надеялся уловить заблудшую душу.
Локруа напомнил архиепископу последнюю волю Гюго. Его завещание было общеизвестно: «Я закрою мои земные глаза, но духовные глаза останутся открытыми шире, чем раньше. Я отрицаю молитвы всех церквей. Прошу о молитве из каждой души». Обращение Виктора Гюго на смертном одре стало бы величайшим потрясением даже для католической церкви. Репортеры религиозных изданий сочиняли необычно злобные некрологи. Некоторые решили приукрасить истину, написав, будто Виктор Гюго в последний миг позвал священника.
В ту ночь над Парижем разразилась гроза. Утром толпа стояла под зонтиками - Гюго мог бы сравнить ее с римской «черепахой», осаждающей крепость. Гюго попрощался с Жанной. Ужасная борьба началась в семь утра. Слышали слово «расставание». Полицейские сдерживали толпу. Гюго поднял голову, как будто поклонился и снова упал на подушку. На сей раз он ушел навсегда. Часы остановились в 13.27 в пятницу, 22 мая 1885 года. Неофициальный конец XIX века. То была смерть, которой он имел все основания гордиться.
Трансатлантический кабель, которым Гюго однажды воспользовался как образом для сообщения с Богом, гудел от заголовков: «Гюго умер», «Виктор Гюго пересекает реку смерти и входит в темную долину». «Финита. Жизнь Виктора Гюго должным образом завершилась».
В Париже весть о его смерти распространилась со скоростью слухов. Отели были переполнены; в предместьях подонки общества, на которых всегда можно рассчитывать, когда рушится существующий строй, готовились праздновать самый пышный день рождения…
Один из нескольких сотен некрологов в британской прессе заверял читателей: «Понять жизнь Виктора Гюго - значит понять жизнь девятнадцатого века». Примерно то же можно утверждать о десяти днях после его смерти. Пока его тело ждало погребения в тройном гробу с фотографиями детей и внуков, розами из Вилькье и бронзовым медальоном, на котором было выгравировано лицо Вакери, в городе творилось нечто необычное.
24 мая на кладбище Пер-Лашез было ранено от 50 до 80 человек и несколько человек были убиты в «стычках» с полицией: первые политические убийства в Париже с 1871 года. Жертвы отмечали годовщину резни коммунаров. Сообщали и о росте активности в анархистских кружках. Боялись, что похороны Гюго - как и другие похороны в прошлом - послужат сигналом к восстанию. Парламент одобрил выделение специальной суммы на похороны - 20 тысяч франков. Часть этой суммы должна была пойти на охрану республики. Весь мир наблюдал за происходящим. Три полка, сопровождавшие Гюго к месту его последнего упокоения, присутствовали на похоронах не только ради пышности.
Все шло хорошо до ночи накануне похорон. Гроб с останками Гюго поставили под Триумфальную арку на огромный катафалк.
С наступлением темноты район вокруг Триумфальной арки все больше походил на ярмарочную площадь. Тысячи горожан стекались туда, чтобы поглазеть на бесплатный спектакль: Виктора Гюго. Раньше все могли видеть лишь катафалк да электрическое освещение. Находившийся неподалеку цирк «Ипподром» отлично заработал в тот день. Армия уличных торговцев продавала сувениры, связанные с Гюго: фотографии, ноты, букеты искусственных цветов с лицом Гюго в центре, похожим на гигантский венчик, «призрачные открытки», то есть отпечатки негативов «прославленного поэта». Некто, выдававший себя за камердинера Гюго, продал 400 пар брюк, которые когда-то «облегали ноги величайшего лирического поэта всех времен».
Вскоре Елисейские Поля заполнились пьяными. Винные магазины были открыты. Всенощное бдение сопровождалось все более веселыми и сомнительными песнями. Один полицейский рассказывал Эдмону Гонкуру, что бордели закрылись, а парижские шлюхи задрапировали свои наружные половые органы черным крепом в знак уважения. Может быть, вся сцена, мерцающая у Триумфальной арки, была огромным, бессознательным воплощением чего-то непристойного. Другие проститутки самозабвенно трудились на травянистых проспектах, окружавших саркофаг Гюго. То был последний спонтанный взрыв карнавального духа. День народного бунта; «двор чудес» из «Собора Парижской Богоматери». Католические газеты употребляли слово «вавилонский». За кустами на проспекте Виктора Гюго происходили «чудовищные надругательства», «которые полиция бессильна была подавить». Национальный траур был отмечен новыми зачатиями.
Именно это сверхъестественное проявление эротической энергии и духа предпринимательства - а не нелепая процессия на следующий день - стало истинным апофеозом Гюго. Нечто между мифической регенерацией и нравственным позором. Огромная звонкая банальность, замечательно воплощенная в жизнь. Своего рода жирная точка, завершающее стихотворение для «Легенды веков».
На следующий день, незадолго до полудня, впервые за четырнадцать лет холмы вокруг Парижа содрогались от грохота пушек - был произведен двадцать один залп, давший сигнал к началу похорон. Процессия отправилась по Елисейским Полям к центру города, в котором, казалось, кишел огромный муравейник: свыше двух миллионов человек, что превышало обычное население Парижа.
На похороны пришли всевозможные делегации: ветераны войны, чиновники, художники и писатели, любители животных и школьники, клубы, о которых раньше никто никогда не слышал, в том числе клуб, чьей единственной целью была забота о том, чтобы один из его членов постоянно курил трубку, а также таинственная, возможно, подпольная организация под названием «Картофельный клуб», члены которого вызвали всеобщее порицание, отказавшись снимать шляпы.
За неделю перед похоронами из-за порядка следования в обществе происходили ожесточенные стычки. Все находили цитату из творчества Гюго, которая поддерживала их претензию на первенство. Воинствующий феминистский журнал «Ля Ситюайен» жаловался, что суфражисток поставили далеко за гимнастами и универсальными магазинами: «Их десять часов продержали под палящим солнцем». Один журналист парировал: «одинокая, очень хорошенькая женщина» была бы более подходящей данью. Возможно, он заметил огромный венок, увенчанный искусственным голубем, с надписью: «Посланнику Бога - от Той, которая Надеется. Амели Дезормо». Венок заказала женщина, которая подкарауливала Гюго во время осады Парижа, называя себя «Козеттой», и просила подарить ей ребенка.
Похороны Гюго
Сам маршрут вызвал гнев антиправительственных группировок, которые привыкли называть себя «республиканскими» еще до того, как Третья республика изменила значение слова: Елисейские Поля, площадь Согласия, бульвар Сен-Жермен, бульвар Сен-Мишель, улица Суффло - 5 километров по новому Парижу Османа. Процессия избегала бедных кварталов. Государство присвоило Гюго. Но анархисты отказались организовываться. Знамена социалистических клубов конфисковали вооруженные полицейские. Толпа подбадривала их криками: «Да здравствует республика!» Все возвращалось в привычную колею. Репортер из «Французской республики» вспомнил события четырнадцатилетней давности и заметил важное отличие: «На мостовой улицы Суффло я поскользнулся, как раньше, на красной лужице. Но на сей раз то была лужица вина!»
Как открыл Наполеон III, пышный парад творит чудеса с нравственностью и, кроме того, очень хорошо помогает в делах. На протяжении всего пути следования сдавались окна и балконы по цене годового проживания. Цветочники нанимали дополнительных работников. Вид сверху впечатлял: гигантские цветочные компо зиции плыли как будто сами, хотя их несли дети. Королева Виктория попросила посла прислать ей отчет. «Общее впечатление, - дипломатично солгал посол, - усталости и беззаботности». «В поведении людей не наблюдалось ни траура, ни торжественности». Второе утверждение было довольно верным. Подобно речам самого Гюго, его похороны также стали гала-представлением, «оргией дурного вкуса и самовосхищения», по словам Ницше. «Одни из самых примечательных похорон в мировой истории, - писала «Чикаго трибюн». - Многие венки колоссальны, являют собой настоящие шедевры и поистине бесценны, учитывая нынешние цены на цветы».
Последняя воля Гюго - гроб для бедных - оказалась гениальной находкой. Гроб был настолько символичным и так бросался в глаза, что многие представители интеллигенции боялись, как бы церемония не была омрачена. Форд Мэдокс Форд описал приближение одиннадцати экипажей с цветами и полное величие государства в трауре, «а затем… нечто похожее на крик!»: «Corbillard des pauvres, похожий на зачерненный упаковочный ящик, который тащили две хромые лошади, произвел шокирующее действие. Он в самом деле потряс до основания лицемерный оскал»{1469}.
Верлен отнесся к происходящему более трезво и представил, что катафалк, «это тщеславное средство», говорит от лица своего клиента: «Ха-ха! Кучка идиотов, остолопы, вы смеялись над моими антитезами, пока я был еще жив. Вот вам моя последняя антитеза - и лучшая из всех!»
Гюго знал своих читателей лучше, чем любой другой писатель или политик. Он точно знал, каким несоразмерным он может быть, как произвести эффект, который никогда не забудут. Дешевая старая повозка, окруженная имперской роскошью, отлично соответствовала настроению мелодрамы. Таким был веселый Судный день. Все поступки Гюго, прошлые, настоящие и посмертные, купались в добродетели. На ту жалкую подачку, которую он оставил в наследство «бедным», лишь один из десяти присутствовавших на похоронах мог бы купить открытку с портретом Гюго, а стул, лестницу или зеркало на палке - примерно один из двухсот. Тем не менее уже поползли слухи, что Гюго оставил «отверженным» миллионы, основал больницы, приюты и дома призрения.
Когда процессия заполнила площадь Согласия, весь Париж показался в ее виду, как театр, заполненный зрителями до галерки. Все статуи, фонтаны, рекламные колонны и дымовые трубы были заняты с раннего утра. Своя такса существовала и на деревьях: 10 сантимов за то, чтобы подсадить, позже - 2 франка, чтобы помочь спуститься. Мальчишки и невысокие мужчины сидели на фонарях, используя лампы вместо коробки для завтрака. В порыве излишества на мосту Согласия выпустили 150 голубей, потому что Гюго, любитель «крылатых созданий», как говорили, исключил голубей из своего рациона.
Когда процессия перешла Сену, которую несколько журналистов сравнили со Стиксом, какая-то женщина упала с парапета и утонула - вместе с мужчиной, пытавшимся ее спасти. Далее, обломилась ветка дерева, на которой сидело много народу, и упала на приставную лестницу. Пять человек получили травмы. Когда кортеж въехал на бульвар Сен-Мишель, у кафе «Клюни» разгорелся спор. Лестницы падали, как костяшки домино; одну женщину затоптали ногами. Ее крики вызвали короткую задержку. Арестовали нарушителей спокойствия, и «процессия продолжала свой путь под болезненным впечатлением от произошедшего»{1471}. На бульваре Сен-Жермен какая-то женщина родила.
Именно такие, «королевские и народные», похороны Гюго считал необходимыми для Наполеона в 1840 году: «В таком деле все, что исходит от народа, полно величия; все, что идет от государства, - мелко».
Через два часа после того, как процессия отошла от Триумфальной арки, человеческая река превратилась в темное, дурно пахнущее море, плещущее о ступени Пантеона. Для важных делегатов соорудили трибуну. Произнесли девятнадцать скучных, гладких речей. Вокруг площади на балконах стояли хорошо одетые люди - места на тех балконах были самыми дорогими на всем пути следования. Один остроглазый журналист разглядел элегантную молодую женщину, которая стояла на крыше отеля и кормила грудью младенца.
Гроб с Гюго вынесли на солнце, а затем занесли в освещенный факелами зал Пантеона, где он лежал, пока мимо него не прошла вся процессия. Суфражистки добрались до него в шесть часов вечера. Через несколько дней гроб убрали в склеп напротив гробницы Жан-Жака Руссо, где официальный гид предлагает дрожащим от холода туристам послушать эхо. Теперь Гюго делит склеп номер XXIV с Эмилем Золя в крыле, посвященном «Мученикам революции». Сквозь решетку запертой двери высоко на противоположном конце видно покрытое плесенью и грязью оконце. Эпизод из «Отверженных»…
«Переход был ошеломляющим. В самом центре города Жан Вальжан скрылся из города и в мгновение ока, лишь приподняв и захлопнув крышку, перешел от дневного света к непроглядному мраку, от полудня к полуночи, от шума к тишине, от вихря и грома к покою гробницы… Некоторое время он стоял словно оглушенный и с изумлением прислушивался. Под его ногами внезапно разверзлась спасительная западня. Небесное милосердие укрыло его, так сказать, обманным путем. Благословенная ловушка, уготованная провидением!»
Несмотря на недостойные стычки, травмы, смерти и официальное оскорбление, нанесенное католической церкви, в целом похороны вызвали чувство удовлетворения. На них истратили 20 тысяч франков. Потом долгие годы похороны Гюго были одним из самых частых воспоминаний во всей Франции. Виктор Гюго обеспечил достойное завершение эпическому приключению, начатому Наполеоном, - даже если по пути оно превратилось в фарс…"
Из книги Андре Моруа "Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго":
"За несколько дней до смерти он был на обеде, устроенном комитетом Общества литераторов в ресторане "Золотой лев". Так как Гюго ничего не говорил за столом, все думали, что он дремлет, но он все прекрасно слышал и поразительно красноречиво ответил на тост, произнесенный в его честь.
Даже в последние дни в нем еще жил фавн, призывавший к себе нимф. «До конца жизни в нем не угасла требовательная неутолимая мужская сила… В своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года, он еще отметил восемь любовных свиданий, и последнее из них произошло 5 апреля 1885 года…» Но он знал, что в его возрасте ни наслаждения, ни слова уже не могут служить убежищем от мыслей о смерти.
Когда ж ты наконец прославлен, вознесен,
Тебя хватают вдруг и выдворяют вон.
Где скрыться? Близится твой кредитор суровый;
Напрасно силишься ты задвигать засовы,
Чтоб не впустить его, чтоб задержать чуть-чуть…
Нет, ноги все-таки придется протянуть.
У смерти много средств турнуть тебя отсюда;
Паденье с лошади, вульгарная простуда,
Катар, песок в моче, - да мало ли хвороб?
И вот уж в дверь стучит не девушка, а поп (В.Гюго. "Четыре ветра духа").
Для него гибельной случайностью оказалось воспаление легких, которым он заболел 18 мая. Он почувствовал, что это конец и сказал Полю Мернеу по-испански: «Скажу смерти: „…Добро пожаловать“». В предсмертном бреду он еще создавал прекрасные строки стихов: «Идет борьба меж светом дня и мраком ночи», и эти слова выражали суть его жизни, да и жизни всех людей.
21 мая архиепископ парижский, кардинал Гибер, написал госпоже Локруа, что он «вознес усердную молитву за знаменитого больного поэта», и если Виктор Гюго пожелает видеть священника, он, кардинал Гибер, счел бы для себя «сладостным долгом принести ему помощь и утешение, в коих человек так нуждается в часы жестоких испытаний». Архиепископу ответил Эдуар Локруа - поблагодарил его и отказался. Получив это письмо, кардинал сказал, что «Гюго, как видно, готов отойти к богу, но не хочет, чтобы бог пришел к нему». В действительности самого Гюго об этом не могли спросить, так как у него уже началась агония. Он скончался 22 мая, простившись с Жоржем и Жанной. «Я вижу черный свет», - сказал он перед смертью; это были его последние слова, и они перекликаются с одним из лучших его стихотворений: «Ужасное черное солнце, откуда нисходит к нам мрак». Предсмертный его хрип напоминал «скрежет гальки, которую перекатывает море». «В тот час, - говорит Ромен Роллан, - когда старый Бог расставался с жизнью, в Париже бушевал ураган, гремел гром и падал град».
Получив известие о его смерти, Сенат и палата депутатов прервали заседание в знак национального траура. Принято было решение вернуть Пантеону назначение, которое в свое время дало ему Учредительное собрание, - восстановить на фронтоне надпись: «Великим людям - признательное отечество», и похоронить Гюго в этой усыпальнице, после того как тело будет для прощания выставлено под Триумфальной аркой.
В ночь на 31 мая весь Париж до утра бодрствовал возле усопшего. «Незабываемое зрелище, - пишет Баррес, - высоко поднятый гроб в ночной тьме… скорбные зеленоватые огни светильников озаряли императорский портик и дробились на кирасах всадников, вздымавших факелы и сдерживавших толпу. От самой площади Согласия приливало людское море; подступая огромными водоворотами, волны его надвигались на испуганных коней, стоявших в двухстах метрах от постамента с гробом, и наполняли ночь гулом восторженных восклицаний. Люди создали себе Божество…»
Двенадцать молодых французских поэтов стояли в почетном карауле. Вокруг Триумфальной арки повсюду - на улицах, в домах - тысячи людей читали вполголоса его стихи; как шелест, слышались строфы, строки и отдельные слова. «Главное - слова, слова, слова!» Ведь в том и состояла его слава, его сила, говорит все тот же Баррес, что Гюго «был мастером французского слова». Да, он, Гюго, был мастером, знатоком французского слова, но у него был и другой, еще более блистательный титул - знаток человеческих чувств. Он лучше других сумел воспеть то, что испытывали все: скорбь, которой родина чтит своих погибших сынов, радости молодого отца, прелесть детства, блаженство первой любви, долг каждого перед бедными, ужас поражения и величие милосердия. Голос целого народа убаюкивал поэта, уснувшего вечным сном.
Эта ночь была вакхической, говорит Ромен Роллан. «На площади Согласия статуи городов Франции драпировал траурный креп… Но на площади Звезды, вокруг Триумфальной арки, под которой покоился земной бог, одержавший победу на поле славы, отвоеванном у великого своего соперника - Наполеона, никто не думал плакать или преклонять колена… Своего рода кермесса во вкусе Иорданса…» Словно толпы с Форума или из квартала Субурры смешались у праха императора. Затем, на рассвете, «среди этого ликования, этой пышности, этих ликторов и легионеров, среди этих холмов из цветов и венков, этих воинских доспехов» в пустом пространстве показались «нищенские дроги, черный, без всяких украшений катафалк с двумя веночками из белых роз. Покойник. Последняя антитеза…»[238]. В этот самый час под темными сводами монастыря кармелиток в Тюле племянница генерала Гюго, инокиня Мария, окруженная другими монахинями, преклонив колена, молилась о вечном упокоении души усопшего.
Торжественное похоронное шествие проводило Виктора Гюго с площади Звезды до Пантеона. За гробом шло два миллиона человек. На улицах, по которым катился этот поток людей, с обеих сторон к столбам фонарей были прикреплены щиты и на каждом написано заглавие какого-нибудь его произведения: «Отверженные», «Осенние листья», «Созерцания», «Девяносто третий год». В фонарях, горевших среди бела дня и окутанных крепом, трепетали бледные огни. Впервые в истории человечества нация воздавала поэту почести, какие до тех пор оказывались лишь государям и военачальникам. Казалось, Франция хотела в этот день траура и славы повторить Виктору Гюго те слова, которые он пятьдесят лет тому назад обратил к тени Наполеона:
О, справим по тебе мы неплохую тризну!
А если предстоит сражаться за отчизну,
У гроба твоего пройдем мы чередой!
Европой, Индией, Египтом обладая,
Мы повелим - пускай поэзия младая
Споет о вольности младой! (В.Гюго. "К Колонне")
Этот апофеоз напоминал «пышные погребальные церемонии Востока». Но вот разошлись толпы народа, удалились министры. «Как маршалы Наполеона после прощания с ним в Фонтенбло, старые и молодые писатели, выходя из Пантеона, с облегчением воскликнули: „Ух!“» Малларме же не воскликнул «Ух!», но пожалел, что Гюго будет лежать в Пантеоне среди ученых и политических деятелей, привыкших к куполам парламентов и академий, что его положат в склеп, меж тем как в Люксембургском саду он почивал бы «под сенью дерев иль на просторной поляне..."
***
Из книги Грэма Робба "Жизнь Гюго":
"14 мая 1885 года, после ужина с Фердинаном де Лессепсом (французский дипломат, руководитель строительства Суэцкого канала. - Ред.), Гюго начал свой последний спектакль, прорыв свой канал для внешнего мира.
Лежа в ту ночь в постели, он вдруг ощутил тошноту. Врачи диагностировали поражение сердца и закупорку легких. У него началась пневмония. Ему следовало надевать шляпу, писали в «Фигаро», чей репортер видел его накануне с непокрытой головой в академии. К следующему вторнику улицу перед домом наводнила толпа.
Гюго лежал в своей широкой кровати под балдахином, глядя на камин со старыми бронзовыми часами, и гадал, сколько времени он будет умирать. Ему уже стало трудно дышать. Время от времени болезнь поднимала его и встряхивала, как тряпку. «Друг, - обратился он к Локруа, - с тобой говорит мертвец». Жорж и Жанна стояли на том месте, где дедушка мог их видеть, когда открывал глаза, но Жорж то и дело разражался слезами; его пришлось увести. Внизу гости расписывались в книге посетителей. Подробное и полное освещение агонии Гюго доказало: он справедливо считал Вольтера и Гете своими ближайшими соперниками из современников. Ни один другой писатель не пользовался такой широкой известностью. Уход Гюго стал новостью на первых полосах всех газет от Санкт-Петербурга до Сакраменто.
Ночь с 19 на 20 мая была ужасна. Гюго произносил обрывки фраз по-французски, тут же переводил их на латынь, а затем на испанский, как будто обращался к международной аудитории. В два часа ночи он вдруг выскочил из кровати; его пришлось укладывать силой. Затем он перекатился на другой бок и несколько секунд стоял на полу, крича: C’est ici le combat du jour et de la nuit («Это борьба дня и ночи» или «света и тьмы»). Идеальный александрийский стих. Присутствовали и внеземные слушатели - семейные «ангелы» и его собратья-маги: Гомер, Иисус Христос, Данте, Шекспир. «Вы знаете, что я верю, - писал Гюго в послесловии к оде на смерть Готье, - там, наверху, читают стихи (если они очень красивы). Мое стихотворение порадовало бы нашего бедного друга. Хорошо, что все должно вернуться на небеса, но грустно, что ничто оттуда уже не спускается».
Александрийский стих был определенно достаточно красивым в его обманчивой ясности. Вопреки общепринятому мнению, типичная антитеза Виктора Гюго растворяет противоположности, а не разводит их. По какую сторону жизни находится ночь, а по какую - день? Еще одна фраза, слетевшая с его губ в последние минуты: «Вижу темный свет», - была более явным намеком на единство противоположностей. Возможно, подтвердилось ужасающее видение из «Что говорят уста тьмы»: «Ужасное черное солнце, излучающее мрак…»
На рассвете после тяжелой ночи он совсем ослаб. Репортеры ринулись в редакции. Но Гюго неожиданно полегчало. «Как трудно умирать, - сказал он. - Я был уже готов». Стоявшей на улице толпе постоянно передавали его «последние слова». «Вот и конец, мое сердце умерло». «Мне хорошо. Это смерть». Католическая газета «Вселенная» нашла последние слова Гюго «огорчительными из-за отсутствия какой бы то ни было религиозной мысли» и продемонстрировала свою набожность, предсказав ему вечное страдание, «которое покажется ему гораздо более долгим, чем мучения длиной в несколько часов или дней».
Гюго сообщил о «легкой боли» - он по-прежнему был мастером скромных преуменьшений. Врачи предписали морфин, препарат хинного дерева, рвотный орех и кислород. Толпа снаружи наслаждалась великолепным зрелищем: из кареты вышла Сара Бернар. Она пришла засвидетельствовать свое уважение.
В пять часов - неожиданность: Гюго стало лучше; давно уже он не чувствовал себя так хорошо. Казалось, болезнь его очистила. Жорж уверял Жанну, что дедушка будет жить. Врачи не знали, что писать в следующем пресс-релизе. Гюго сидел в кресле, спрашивал об Алисе, которая слегла после бессонной ночи. Под занавес он выпил три чашки бульона, а затем - бокал белого вина.
Редакторы газет готовили специальные выпуски и проклинали свое везение. Архиепископ Парижский, который в то время сам «поправлялся после болезни, сходной с его собственной», предложил соборовать Гюго. В комиксе его изобразили сидящим на корточках на крыше дома Гюго, с сачком для бабочек, в который он надеялся уловить заблудшую душу.
Локруа напомнил архиепископу последнюю волю Гюго. Его завещание было общеизвестно: «Я закрою мои земные глаза, но духовные глаза останутся открытыми шире, чем раньше. Я отрицаю молитвы всех церквей. Прошу о молитве из каждой души». Обращение Виктора Гюго на смертном одре стало бы величайшим потрясением даже для католической церкви. Репортеры религиозных изданий сочиняли необычно злобные некрологи. Некоторые решили приукрасить истину, написав, будто Виктор Гюго в последний миг позвал священника.
В ту ночь над Парижем разразилась гроза. Утром толпа стояла под зонтиками - Гюго мог бы сравнить ее с римской «черепахой», осаждающей крепость. Гюго попрощался с Жанной. Ужасная борьба началась в семь утра. Слышали слово «расставание». Полицейские сдерживали толпу. Гюго поднял голову, как будто поклонился и снова упал на подушку. На сей раз он ушел навсегда. Часы остановились в 13.27 в пятницу, 22 мая 1885 года. Неофициальный конец XIX века. То была смерть, которой он имел все основания гордиться.
Трансатлантический кабель, которым Гюго однажды воспользовался как образом для сообщения с Богом, гудел от заголовков: «Гюго умер», «Виктор Гюго пересекает реку смерти и входит в темную долину». «Финита. Жизнь Виктора Гюго должным образом завершилась».
В Париже весть о его смерти распространилась со скоростью слухов. Отели были переполнены; в предместьях подонки общества, на которых всегда можно рассчитывать, когда рушится существующий строй, готовились праздновать самый пышный день рождения…
Один из нескольких сотен некрологов в британской прессе заверял читателей: «Понять жизнь Виктора Гюго - значит понять жизнь девятнадцатого века». Примерно то же можно утверждать о десяти днях после его смерти. Пока его тело ждало погребения в тройном гробу с фотографиями детей и внуков, розами из Вилькье и бронзовым медальоном, на котором было выгравировано лицо Вакери, в городе творилось нечто необычное.
24 мая на кладбище Пер-Лашез было ранено от 50 до 80 человек и несколько человек были убиты в «стычках» с полицией: первые политические убийства в Париже с 1871 года. Жертвы отмечали годовщину резни коммунаров. Сообщали и о росте активности в анархистских кружках. Боялись, что похороны Гюго - как и другие похороны в прошлом - послужат сигналом к восстанию. Парламент одобрил выделение специальной суммы на похороны - 20 тысяч франков. Часть этой суммы должна была пойти на охрану республики. Весь мир наблюдал за происходящим. Три полка, сопровождавшие Гюго к месту его последнего упокоения, присутствовали на похоронах не только ради пышности.
Все шло хорошо до ночи накануне похорон. Гроб с останками Гюго поставили под Триумфальную арку на огромный катафалк.
С наступлением темноты район вокруг Триумфальной арки все больше походил на ярмарочную площадь. Тысячи горожан стекались туда, чтобы поглазеть на бесплатный спектакль: Виктора Гюго. Раньше все могли видеть лишь катафалк да электрическое освещение. Находившийся неподалеку цирк «Ипподром» отлично заработал в тот день. Армия уличных торговцев продавала сувениры, связанные с Гюго: фотографии, ноты, букеты искусственных цветов с лицом Гюго в центре, похожим на гигантский венчик, «призрачные открытки», то есть отпечатки негативов «прославленного поэта». Некто, выдававший себя за камердинера Гюго, продал 400 пар брюк, которые когда-то «облегали ноги величайшего лирического поэта всех времен».
Вскоре Елисейские Поля заполнились пьяными. Винные магазины были открыты. Всенощное бдение сопровождалось все более веселыми и сомнительными песнями. Один полицейский рассказывал Эдмону Гонкуру, что бордели закрылись, а парижские шлюхи задрапировали свои наружные половые органы черным крепом в знак уважения. Может быть, вся сцена, мерцающая у Триумфальной арки, была огромным, бессознательным воплощением чего-то непристойного. Другие проститутки самозабвенно трудились на травянистых проспектах, окружавших саркофаг Гюго. То был последний спонтанный взрыв карнавального духа. День народного бунта; «двор чудес» из «Собора Парижской Богоматери». Католические газеты употребляли слово «вавилонский». За кустами на проспекте Виктора Гюго происходили «чудовищные надругательства», «которые полиция бессильна была подавить». Национальный траур был отмечен новыми зачатиями.
Именно это сверхъестественное проявление эротической энергии и духа предпринимательства - а не нелепая процессия на следующий день - стало истинным апофеозом Гюго. Нечто между мифической регенерацией и нравственным позором. Огромная звонкая банальность, замечательно воплощенная в жизнь. Своего рода жирная точка, завершающее стихотворение для «Легенды веков».
На следующий день, незадолго до полудня, впервые за четырнадцать лет холмы вокруг Парижа содрогались от грохота пушек - был произведен двадцать один залп, давший сигнал к началу похорон. Процессия отправилась по Елисейским Полям к центру города, в котором, казалось, кишел огромный муравейник: свыше двух миллионов человек, что превышало обычное население Парижа.
На похороны пришли всевозможные делегации: ветераны войны, чиновники, художники и писатели, любители животных и школьники, клубы, о которых раньше никто никогда не слышал, в том числе клуб, чьей единственной целью была забота о том, чтобы один из его членов постоянно курил трубку, а также таинственная, возможно, подпольная организация под названием «Картофельный клуб», члены которого вызвали всеобщее порицание, отказавшись снимать шляпы.
За неделю перед похоронами из-за порядка следования в обществе происходили ожесточенные стычки. Все находили цитату из творчества Гюго, которая поддерживала их претензию на первенство. Воинствующий феминистский журнал «Ля Ситюайен» жаловался, что суфражисток поставили далеко за гимнастами и универсальными магазинами: «Их десять часов продержали под палящим солнцем». Один журналист парировал: «одинокая, очень хорошенькая женщина» была бы более подходящей данью. Возможно, он заметил огромный венок, увенчанный искусственным голубем, с надписью: «Посланнику Бога - от Той, которая Надеется. Амели Дезормо». Венок заказала женщина, которая подкарауливала Гюго во время осады Парижа, называя себя «Козеттой», и просила подарить ей ребенка.
Похороны Гюго
Сам маршрут вызвал гнев антиправительственных группировок, которые привыкли называть себя «республиканскими» еще до того, как Третья республика изменила значение слова: Елисейские Поля, площадь Согласия, бульвар Сен-Жермен, бульвар Сен-Мишель, улица Суффло - 5 километров по новому Парижу Османа. Процессия избегала бедных кварталов. Государство присвоило Гюго. Но анархисты отказались организовываться. Знамена социалистических клубов конфисковали вооруженные полицейские. Толпа подбадривала их криками: «Да здравствует республика!» Все возвращалось в привычную колею. Репортер из «Французской республики» вспомнил события четырнадцатилетней давности и заметил важное отличие: «На мостовой улицы Суффло я поскользнулся, как раньше, на красной лужице. Но на сей раз то была лужица вина!»
Как открыл Наполеон III, пышный парад творит чудеса с нравственностью и, кроме того, очень хорошо помогает в делах. На протяжении всего пути следования сдавались окна и балконы по цене годового проживания. Цветочники нанимали дополнительных работников. Вид сверху впечатлял: гигантские цветочные компо зиции плыли как будто сами, хотя их несли дети. Королева Виктория попросила посла прислать ей отчет. «Общее впечатление, - дипломатично солгал посол, - усталости и беззаботности». «В поведении людей не наблюдалось ни траура, ни торжественности». Второе утверждение было довольно верным. Подобно речам самого Гюго, его похороны также стали гала-представлением, «оргией дурного вкуса и самовосхищения», по словам Ницше. «Одни из самых примечательных похорон в мировой истории, - писала «Чикаго трибюн». - Многие венки колоссальны, являют собой настоящие шедевры и поистине бесценны, учитывая нынешние цены на цветы».
Последняя воля Гюго - гроб для бедных - оказалась гениальной находкой. Гроб был настолько символичным и так бросался в глаза, что многие представители интеллигенции боялись, как бы церемония не была омрачена. Форд Мэдокс Форд описал приближение одиннадцати экипажей с цветами и полное величие государства в трауре, «а затем… нечто похожее на крик!»: «Corbillard des pauvres, похожий на зачерненный упаковочный ящик, который тащили две хромые лошади, произвел шокирующее действие. Он в самом деле потряс до основания лицемерный оскал»{1469}.
Верлен отнесся к происходящему более трезво и представил, что катафалк, «это тщеславное средство», говорит от лица своего клиента: «Ха-ха! Кучка идиотов, остолопы, вы смеялись над моими антитезами, пока я был еще жив. Вот вам моя последняя антитеза - и лучшая из всех!»
Гюго знал своих читателей лучше, чем любой другой писатель или политик. Он точно знал, каким несоразмерным он может быть, как произвести эффект, который никогда не забудут. Дешевая старая повозка, окруженная имперской роскошью, отлично соответствовала настроению мелодрамы. Таким был веселый Судный день. Все поступки Гюго, прошлые, настоящие и посмертные, купались в добродетели. На ту жалкую подачку, которую он оставил в наследство «бедным», лишь один из десяти присутствовавших на похоронах мог бы купить открытку с портретом Гюго, а стул, лестницу или зеркало на палке - примерно один из двухсот. Тем не менее уже поползли слухи, что Гюго оставил «отверженным» миллионы, основал больницы, приюты и дома призрения.
Когда процессия заполнила площадь Согласия, весь Париж показался в ее виду, как театр, заполненный зрителями до галерки. Все статуи, фонтаны, рекламные колонны и дымовые трубы были заняты с раннего утра. Своя такса существовала и на деревьях: 10 сантимов за то, чтобы подсадить, позже - 2 франка, чтобы помочь спуститься. Мальчишки и невысокие мужчины сидели на фонарях, используя лампы вместо коробки для завтрака. В порыве излишества на мосту Согласия выпустили 150 голубей, потому что Гюго, любитель «крылатых созданий», как говорили, исключил голубей из своего рациона.
Когда процессия перешла Сену, которую несколько журналистов сравнили со Стиксом, какая-то женщина упала с парапета и утонула - вместе с мужчиной, пытавшимся ее спасти. Далее, обломилась ветка дерева, на которой сидело много народу, и упала на приставную лестницу. Пять человек получили травмы. Когда кортеж въехал на бульвар Сен-Мишель, у кафе «Клюни» разгорелся спор. Лестницы падали, как костяшки домино; одну женщину затоптали ногами. Ее крики вызвали короткую задержку. Арестовали нарушителей спокойствия, и «процессия продолжала свой путь под болезненным впечатлением от произошедшего»{1471}. На бульваре Сен-Жермен какая-то женщина родила.
Именно такие, «королевские и народные», похороны Гюго считал необходимыми для Наполеона в 1840 году: «В таком деле все, что исходит от народа, полно величия; все, что идет от государства, - мелко».
Через два часа после того, как процессия отошла от Триумфальной арки, человеческая река превратилась в темное, дурно пахнущее море, плещущее о ступени Пантеона. Для важных делегатов соорудили трибуну. Произнесли девятнадцать скучных, гладких речей. Вокруг площади на балконах стояли хорошо одетые люди - места на тех балконах были самыми дорогими на всем пути следования. Один остроглазый журналист разглядел элегантную молодую женщину, которая стояла на крыше отеля и кормила грудью младенца.
Гроб с Гюго вынесли на солнце, а затем занесли в освещенный факелами зал Пантеона, где он лежал, пока мимо него не прошла вся процессия. Суфражистки добрались до него в шесть часов вечера. Через несколько дней гроб убрали в склеп напротив гробницы Жан-Жака Руссо, где официальный гид предлагает дрожащим от холода туристам послушать эхо. Теперь Гюго делит склеп номер XXIV с Эмилем Золя в крыле, посвященном «Мученикам революции». Сквозь решетку запертой двери высоко на противоположном конце видно покрытое плесенью и грязью оконце. Эпизод из «Отверженных»…
«Переход был ошеломляющим. В самом центре города Жан Вальжан скрылся из города и в мгновение ока, лишь приподняв и захлопнув крышку, перешел от дневного света к непроглядному мраку, от полудня к полуночи, от шума к тишине, от вихря и грома к покою гробницы… Некоторое время он стоял словно оглушенный и с изумлением прислушивался. Под его ногами внезапно разверзлась спасительная западня. Небесное милосердие укрыло его, так сказать, обманным путем. Благословенная ловушка, уготованная провидением!»
Несмотря на недостойные стычки, травмы, смерти и официальное оскорбление, нанесенное католической церкви, в целом похороны вызвали чувство удовлетворения. На них истратили 20 тысяч франков. Потом долгие годы похороны Гюго были одним из самых частых воспоминаний во всей Франции. Виктор Гюго обеспечил достойное завершение эпическому приключению, начатому Наполеоном, - даже если по пути оно превратилось в фарс…"