День. Жолио-Кюри...
19 марта - Родился Фредерик Жолио-Кюри (1900-1958), выдающийся физик, нобелиат (1935), коммунист…
Из книги Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь":
"С Жолио я часто встречался в течение восьми лет. Я его полюбил - его ум, чувствительность художника, интуицию, смелость, чистоту. Его слова, да и его судьба позволили мне увидеть лицо новой эпохи. Над гробом Жолио его друг Бернал сказал: "Трагедия Жолио была трагедией благородства…" Вечером Бернал добавил: "И трагедией науки…"
Жолио создал атомный реактор "Зоэ", это было гордостью Франции. Год спустя глава французского правительства снял Жолио с поста верховного комиссара по атомной энергии: политики не могли простить большому ученому, что он стал коммунистом.
Расскажу об одном эпизоде, скорее смехотворном, чем трагическом. Когда шведский король в 1935 году вручил Жолио-Кюри Нобелевскую премию, все стокгольмские газеты писали о молодом французском ученом, а шведские коллеги восхищались им. Но вот Жолио снова приехал в Стокгольм в марте 1950 года - на сессию Постоянного комитета. Газеты молчали. На следующий день я увидел Жолио с чемоданом, - оказалось, его попросили освободить номер: не хотели держать в гостинице "красного".
Говоря о расплате, я думаю не об административных гонениях - они связаны не с открытием искусственной радиоактивности, а с политической ролью Жолио. Его мучило другое - он много раз повторял: "Простые люди начинают ненавидеть науку".
Фредерик и Ирен
Он понимал свою ответственность, говорил и в публичных докладах, и в частных беседах о том, что атомная энергия может принести людям величайшее счастье - освободить их от подневольного труда - и она может погубить человечество. В лаборатории он чувствовал себя хозяином. Но, помимо научных открытий, существует использование этих открытий, и не ученые, а политики решили использовать величайшие открытия Эйнштейна, Резерфорда, Жолио-Кюри, Нильса Бора, Ферми, Гана для создания оружия массового уничтожения.
"Доверие к науке поколеблено, - сказал мне Жолио во время одной из наших последних встреч, - люди видят только зло - стронций, лучевую болезнь, картину всеобщей гибели…"
Меня могут упрекнуть в преувеличении роли личности, но я пишу не исторический труд, а книгу воспоминаний и решусь признаться, что Движение сторонников мира для меня неотъемлемо от личных качеств Жолио, от его сознания своей ответственности как ядерного физика, от его умения объединить людей, различно мыслящих. Он часто говорил: «Это не враг, это противник», - к врагам он причислил только людей, которые хотели войны, а противниками называл тех, кто не хотел примкнуть к движению, считая его прокоммунистическим, но пытался отстоять мир по-своему.
В начале пятидесятых годов климат был суровым: шла корейская война, взаимная ненависть достигла апогея. Но и в те годы я помню, как Жолио пытался защитить то итальянскую католичку Пьяджио, говорившую об ответственности двух сторон, то датчанку Аппель, возражавшую против нападок на политику Запада, то американского пастора Дарра, - Жолио говорил: "С ними можно и нужно спорить, но не здесь, не в движении за мир…"
В 1956 году он заговорил со мной о Сталине: "Многие наши интеллигенты после XX съезда заколебались. А мне кажется, что наше Дело шагнуло вперед. Я никогда не обманывался так, как некоторые другие, - о Сталине говорили как о полубоге. Помню, я сказал тогда: "Осторожно! Мы не должны верить в непогрешимость, оставим это католикам. Я видел в Советском Союзе много изъянов, они первые начали, не удивительно…"
Коммунистом он стал в очень страшное время - в 1942 году - и до смерти сохранял верность избранному пути. В его выборе сказались не только эмоции, героизм коммунистов в Сопротивлении, борьба против фашизма советского народа, но и логика, размышления ученого.
Вспоминая Фадеева, Жолио сказал: "Однажды мы поспорили - это было в Вене, - он уговаривал меня отказаться от моих слов, когда я утверждал, что война способна уничтожить жизнь на нашей планете, он повторял: "Мы знаем вас, как верного друга". Я ему ответил, что в дружбе хороша верность, а в политике, как и в науке, нужно не только верить друзьям, но и думать…"
У Жолио было лицо француза, - с тонкими, хорошо вырисованными чертами, да и в характере его было много национальных черт: он радовался порой с легкой печалью, много говорил, но очень редко проговаривался, рассуждая, всегда был точен, логичен.
На похороны Жолио я летел вместе с Л. В. Скобельцыным, который в тридцатые годы работал в лаборатории Жолио: мы знали двух разных людей, а любили одного.
После долгих переговоров между детьми Жолио и представителями правительства похороны разделили на два акта. Вернувшись в Москву, я писал:
"Во дворе древней Сорбонны перед часовней XVII века, между памятниками Гюго и Пастера, был установлен катафалк… Стояли, как статуи, солдаты республиканской гвардии в архаических шлемах с конскими хвостами. Стояли министры и послы, академики и сенаторы. Стояли члени ученого совета Сорбонны в красных тогах, отороченных горностаем… А потом уехали министры, ушли гвардейцы. В предместье Парижа Со возле кладбища собрались друзья и товарищи Жолио, сторонники мира, студенты, слушавшие его лекции, рабочие, домашние хозяйки, лаборанты, служащие, простые люди Франции. День был грозовой, под ливнем шли и шли люди, многие плакали; рядом с парадными тяжелыми венками лежали скромные цветы садов и палисадников Франции…"
Вечером некоторые члены бюро Всемирного Совета, приехавшие на похороны, собрались: нужно было обсудить, что делать дальше. Помню Бернала, Казанову, Спано, Изабеллу Блюм. Мы не могли говорить - слишком свежим было горе. Передо мной стоял живой Фред, и я но мог представить себе, что его больше нет. Да и сейчас, много лет спустя, я вижу его живым, и снова всё возмущается: умер… Он говорил, что каждый человек оставляет на земле след, а память о нём трудно назвать следом - это, скорее, рана, рана и веха…
…Вероятно, прав был Жолио, когда говорил, что человечество ещё переживает свое младенчество - многое должно перемениться, если только благодаря азарту или глупости тех политических деятелей, которые никогда не хотели сесть за круглый стол, человечество не исчезнет до того, как оно достигнет совершеннолетия…"
Из книги Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь":
"С Жолио я часто встречался в течение восьми лет. Я его полюбил - его ум, чувствительность художника, интуицию, смелость, чистоту. Его слова, да и его судьба позволили мне увидеть лицо новой эпохи. Над гробом Жолио его друг Бернал сказал: "Трагедия Жолио была трагедией благородства…" Вечером Бернал добавил: "И трагедией науки…"
Жолио создал атомный реактор "Зоэ", это было гордостью Франции. Год спустя глава французского правительства снял Жолио с поста верховного комиссара по атомной энергии: политики не могли простить большому ученому, что он стал коммунистом.
Расскажу об одном эпизоде, скорее смехотворном, чем трагическом. Когда шведский король в 1935 году вручил Жолио-Кюри Нобелевскую премию, все стокгольмские газеты писали о молодом французском ученом, а шведские коллеги восхищались им. Но вот Жолио снова приехал в Стокгольм в марте 1950 года - на сессию Постоянного комитета. Газеты молчали. На следующий день я увидел Жолио с чемоданом, - оказалось, его попросили освободить номер: не хотели держать в гостинице "красного".
Говоря о расплате, я думаю не об административных гонениях - они связаны не с открытием искусственной радиоактивности, а с политической ролью Жолио. Его мучило другое - он много раз повторял: "Простые люди начинают ненавидеть науку".
Фредерик и Ирен
Он понимал свою ответственность, говорил и в публичных докладах, и в частных беседах о том, что атомная энергия может принести людям величайшее счастье - освободить их от подневольного труда - и она может погубить человечество. В лаборатории он чувствовал себя хозяином. Но, помимо научных открытий, существует использование этих открытий, и не ученые, а политики решили использовать величайшие открытия Эйнштейна, Резерфорда, Жолио-Кюри, Нильса Бора, Ферми, Гана для создания оружия массового уничтожения.
"Доверие к науке поколеблено, - сказал мне Жолио во время одной из наших последних встреч, - люди видят только зло - стронций, лучевую болезнь, картину всеобщей гибели…"
Меня могут упрекнуть в преувеличении роли личности, но я пишу не исторический труд, а книгу воспоминаний и решусь признаться, что Движение сторонников мира для меня неотъемлемо от личных качеств Жолио, от его сознания своей ответственности как ядерного физика, от его умения объединить людей, различно мыслящих. Он часто говорил: «Это не враг, это противник», - к врагам он причислил только людей, которые хотели войны, а противниками называл тех, кто не хотел примкнуть к движению, считая его прокоммунистическим, но пытался отстоять мир по-своему.
В начале пятидесятых годов климат был суровым: шла корейская война, взаимная ненависть достигла апогея. Но и в те годы я помню, как Жолио пытался защитить то итальянскую католичку Пьяджио, говорившую об ответственности двух сторон, то датчанку Аппель, возражавшую против нападок на политику Запада, то американского пастора Дарра, - Жолио говорил: "С ними можно и нужно спорить, но не здесь, не в движении за мир…"
В 1956 году он заговорил со мной о Сталине: "Многие наши интеллигенты после XX съезда заколебались. А мне кажется, что наше Дело шагнуло вперед. Я никогда не обманывался так, как некоторые другие, - о Сталине говорили как о полубоге. Помню, я сказал тогда: "Осторожно! Мы не должны верить в непогрешимость, оставим это католикам. Я видел в Советском Союзе много изъянов, они первые начали, не удивительно…"
Коммунистом он стал в очень страшное время - в 1942 году - и до смерти сохранял верность избранному пути. В его выборе сказались не только эмоции, героизм коммунистов в Сопротивлении, борьба против фашизма советского народа, но и логика, размышления ученого.
Вспоминая Фадеева, Жолио сказал: "Однажды мы поспорили - это было в Вене, - он уговаривал меня отказаться от моих слов, когда я утверждал, что война способна уничтожить жизнь на нашей планете, он повторял: "Мы знаем вас, как верного друга". Я ему ответил, что в дружбе хороша верность, а в политике, как и в науке, нужно не только верить друзьям, но и думать…"
У Жолио было лицо француза, - с тонкими, хорошо вырисованными чертами, да и в характере его было много национальных черт: он радовался порой с легкой печалью, много говорил, но очень редко проговаривался, рассуждая, всегда был точен, логичен.
На похороны Жолио я летел вместе с Л. В. Скобельцыным, который в тридцатые годы работал в лаборатории Жолио: мы знали двух разных людей, а любили одного.
После долгих переговоров между детьми Жолио и представителями правительства похороны разделили на два акта. Вернувшись в Москву, я писал:
"Во дворе древней Сорбонны перед часовней XVII века, между памятниками Гюго и Пастера, был установлен катафалк… Стояли, как статуи, солдаты республиканской гвардии в архаических шлемах с конскими хвостами. Стояли министры и послы, академики и сенаторы. Стояли члени ученого совета Сорбонны в красных тогах, отороченных горностаем… А потом уехали министры, ушли гвардейцы. В предместье Парижа Со возле кладбища собрались друзья и товарищи Жолио, сторонники мира, студенты, слушавшие его лекции, рабочие, домашние хозяйки, лаборанты, служащие, простые люди Франции. День был грозовой, под ливнем шли и шли люди, многие плакали; рядом с парадными тяжелыми венками лежали скромные цветы садов и палисадников Франции…"
Вечером некоторые члены бюро Всемирного Совета, приехавшие на похороны, собрались: нужно было обсудить, что делать дальше. Помню Бернала, Казанову, Спано, Изабеллу Блюм. Мы не могли говорить - слишком свежим было горе. Передо мной стоял живой Фред, и я но мог представить себе, что его больше нет. Да и сейчас, много лет спустя, я вижу его живым, и снова всё возмущается: умер… Он говорил, что каждый человек оставляет на земле след, а память о нём трудно назвать следом - это, скорее, рана, рана и веха…
…Вероятно, прав был Жолио, когда говорил, что человечество ещё переживает свое младенчество - многое должно перемениться, если только благодаря азарту или глупости тех политических деятелей, которые никогда не хотели сесть за круглый стол, человечество не исчезнет до того, как оно достигнет совершеннолетия…"