Кэндзабуро Оэ. О праве разлюбить Японию...
31 января - Родился Кэндзабуро Оэ (1935), японский писатель, гуманист, нобелиат…
Кэндзабуро Оэ. Эссе "О праве разлюбить Японию" (1965 год):
"Сейчас и в Хиросиме, и в Токио показывают по телевидению одни и те же вестерны, поэтому токиец и хиросимец, распрощавшись после встречи, сидя вечером перед телевизором, смотрят в Токио и Хиросиме, одни и те же фильмы. И это теперь никого особенно не удивляет, ибо вся Япония в настоящее время взаимно связана, унифицирована и упрощена. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что в Японии 1965 года стало теснее, чем в маленькой деревеньке сто лет назад.
И все же ты, дорогой читатель, который благодаря телевизору в курсе всех происходящих в Японии событий - важных и неважных , - должно быть, не знаешь о смерти двух молодых людей, происшедшей в последние несколько недель. Обе смерти были взаимно связаны между собой, причем за первую, безусловно, прямую ответственность несет японское государство. А
японец, не лишенный чувства гуманности, по всей вероятности, почувствовал бы, что государство повинно и во второй смерти.
Первая смерть сопровождалась рвотой и невыносимой болью в суставах, вторая была самоубийством юной девушки с разбитыми мечтами, тихо ушедшей в мир иной.
В Хиросиме жил двадцатитрехлетний юноша, который во время атомной бомбардировки подвергся воздействию смертоносного облучения. Ему тогда было всего лишь четыре года. В девятнадцать лет в его крови начало резко возрастать количество белых кровяных телец, и юношу поместили в госпиталь, где лечили больных лучевой болезнью.
Специалисты-врачи знали, что у юноши лейкемия. Хотя уже наступила эпоха полетов в космос, лейкемия, которую иначе называют раком крови, до сих пор остается неизлечимой болезнью.
Можно, правда, временно приостановить рост белых кровяных телец, получив тем самым у болезни «отсрочку». В настоящее время благодаря усилиям хиросимских врачей эту «отсрочку» можно растянуть до двух лет. Но потом лейкемия возобновляется и с абсолютной точностью и безошибочностью лишает человека жизни.
Когда у юноши наступило временное улучшение, он заявил о своем желании поступить на работу. Врачи нашли для него место в типографии, скрыв при этом характер болезни (иначе бы его желание найти работу не осуществилось). Юноша работал с душой и был на хорошем счету. Даже журнал «Лайф» поместил о нем статью, в которой пытался показать, как светло и радостно живется в Хиросиме.
Юноша познакомился с двадцатилетней продавщицей из магазина музыкальных инструментов, они полюбили друг друга и вскоре обручились. Но кончилась двухлетняя «отсрочка», у юноши началась мучительная рвота, он снова очутился в госпитале и вскоре умер.
Неделю спустя в госпиталь пришла его невеста. В знак благодарности за труды она передала сестрам милосердия украшение, изображавшее могучего оленя с красивыми рогами и маленькую олениху. Девушка выглядела спокойной и решительной. Но на следующее утро ее не стало: она приняла большую дозу снотворного и умерла.
Как раз в те дни в Токио японское правительство вручало Орден Восходящего Солнца первой степени непосредственному виновнику атомной бомбардировки. При этом секретарь кабинета министров, приветливо улыбаясь, сказал:
- У меня тоже ведь во время воздушного налета сгорел дом, но это случилось двадцать лет назад. И разве вручение теперь ордена военному, который в годы войны бомбил японские города, не свидетельствует о великодушии нашего народа, который, преодолев чувство ненависти, поступил так, как и подобает народу великой державы?
Мне хотелось бы поведать американским читателям «Лайфа», которые помнят помещенную в этом журнале статью и фотографию веселого юноши, подвергшегося атомной бомбардировке, о том, что случилось с ним и с его возлюбленной. Мне хотелось бы сказать секретарю кабинета министров о том, какие страшные мучения еще испытывают люди из-за того, что «случилось двадцать лет тому назад».
У юноши, погибшего от лейкемии, есть право требовать компенсации у атомной бомбы, которая посеяла в нем, тогда еще малом ребенке, семена белокровия, компенсации у войны и у государства, которое войну начало. И хотя он не был за войну в ответе, спустя двадцать лет он отдал за нее жизнь, стал жертвой этой войны. Именно его государство должно было
наградить орденом, хотя юноша, безусловно, от него отказался бы.
Но настоящим орденом, истинной наградой юноше было самоубийство любившей его девушки, которая вслед за ним ушла из жизни. Девушка, которая родилась и жила после войны и никакого отношения к войне не имела, пожертвовала жизнью и отдала себя в качестве награды, в качестве ордена юноше, сделав то, чего не сделало государство.
И хотя эта юная девушка имела горькое право потребовать у войны и государства компенсации за то, что они отняли у нее нареченного, она, умирая, ни единого слова не бросила государству в упрек. Итак, сначала он, а через десять дней она, храня молчание, ушли в страну смерти.
Однако было бы неверным сделать из этого вывод, что они, любя свою страну, стали ее жертвами. Такой вывод прямо противоречил бы истине. Юноша промолчал именно потому, что знал: государство уже ничего не сможет сделать, для того чтобы вылечить его от лейкемии. Сколько горечи в этом молчании!
Причина молчания девушки была еще более основательной: она покончила с собой, считая, что весь этот мир, включая японское государство, не стоит ее любимого. Она избрала смерть, чувствуя, что государство и весь этот мир неспособны заменить ей умершего юноши. Она отвернулась от государства и от всего этого мира и ценой жизни показала, что в своей
стране, как и нигде в мире, не отыскать ценности, достойной погибшего юноши.
И даже если бы представители государства и представители всего этого мира пришли в магазин музыкальных инструментов в Хиросиме и сказали: «Девушка! Признай, что ценность государства и этого мира, а именно ценность всех живущих, выше ценности умершего юноши, признай это и оставайся жить», она бы отказалась. Она бы сказала: «Не хочу! Какое теперь мне дело до Японии и всего этого мира!»
В самом деле, после смерти юноши Япония и весь мир второй половины двадцатого столетия потеряли для нее всякую ценность, и своим самоубийством она ясно заявила об этом. Сколько горечи в этом героическом самоубийстве утратившей надежду девушки!..
Сейчас, когда ядерные взрывчатые вещества, посеявшие в теле юноши семена лейкемии, все еще продолжают играть главную роль в мировой политике, кто на всей Земле осмелился
бы сказать решившейся уйти из жизни девушке: «Ты ошибаешься!» Разве для всех нас остается что-либо иное, как с горечью в душе хранить молчание?
Послевоенное поколение Японии знает, что оно имеет право разлюбить Японию, сказать японскому государству - пусть не так величественно, как это сделала покончившая с собой
двадцатилетняя девушка из Хиросимы, пусть не голосом надвигающегося протеста, а просто и буднично, как говорят в обыденной жизни: «Ты мне противно, я не имею к тебе отношения!»
Я считаю это полезной и в то же время тягостной мудростью, которую принесла нам послевоенная эпоха демократии.
Если до войны, под мощным крылом абсолютного императорского суверенитета, в этой стране и существовал патриотически настроенный человек, для него самого было неясно, является его патриотизм проявлением инстинкта раба, привязанного к государству, или проявлением своего свободного и субъективного волеизъявления. Ужас и досада, возникающие при чтении последних писем солдат из отряда смертников проистекают из-за того, что в них явно смешаны инстинкт раба и человеческая воля.
У послевоенных японцев обнаружить патриотизм довольно трудно, но, если уж мы этот патриотизм обнаружили, ему можно дать оценку без каких-либо оговорок (я сказал «обнаружить патриотизм довольно трудно» потому, что в отличие от чрезвычайного времени патриотизм в другую эпоху не бросается в глаза, находится в состоянии обычном, подобно нормальной температуре человеческого тела. Однако из того, что температура патриотизма не поднимается и он не достигает состояния лихорадочного жара, отнюдь не следует, что он утерян. Скорее он в этом случае выполняет свои нормальные, повседневные функции).
Такой патриотизм ценен, поскольку он не имеет отношения к рабской привычке, а является результатом выбора субъективной воли свободного, не угнетаемого государством человека. Такой патриотизм приятен, и им может гордиться как государство, к которому он проявляется, так и народ, который его ощущает. И польза послевоенной мудрости состоит в том, что мы, по существу, не привязаны к государству, свободны и обладаем правом разлюбить Японию. И наоборот, причина тягостности послевоенной мудрости, тяжелого бремени ее состоит в том, что состояние свободы всегда влечет за собой беспокойство, тревогу.
Мой друг сказал мне однажды:
- Вот уже шесть лет, как я окончил университет и служу помощником начальника отдела в довольно солидной компании. В общем, превратился в обыкновенного мелкого буржуа, и у меня возникло ощущение какой-то ненадежности, будто нахожусь все время в подвешенном состоянии. Между прочим, в последнее время у меня появилась привычка во всех случаях говорить самому себе два слова: «не принадлежу!»
- "Не принадлежу"? Что это означает? - спросил я.
- Не принадлежу - и все. По-моему, понятно. Утром, например, я читаю газету, в ней сообщается, что исключенные из партии создали новую партию. А я читаю и про себя твержу: «Я не ринадлежу ни к этой партии, ни к новой ее фракции». Если произойдет революция, я буду, наверно, в роли иждивенца. Правда, я не принадлежу ни к левым, ни к консерваторам. Во время выборов я голосую за симпатичного мне независимого кандидата.
По дороге на службу в электричке просматриваю еженедельник. В нем помещено фото императорского семейства. А я не принадлежу к эмоциональной пирамиде, вершиной которой считается императорское семейство. Служа в своей компании, я чувствую, что по-настоящему к ней не принадлежу. Когда меня приглашают на просмотр северокорейского кинофильма, я думаю, что не принадлежу Японии так, как принадлежат своему государству эти новые корейцы. Может быть, моя неврастения неподчинения представляет собой нечто специфическое?
Но должен сказать, что я не принадлежу и к такому типу людей, которые вешаются под влиянием острого приступа неврастении. И все же, может быть, мой друг хотел бы состоять в какой-нибудь политической партии или религиозной организации, хотел бы принадлежать хоть к чему-нибудь? Отнюдь. На самом деле у него такого желания нет. Он человек, характеру которого соответствует именно такая форма свободы, и, повидимому, подобный характер вообще присущ ни к чему "не принадлежащим" мелким буржуа, которых по численности больше, чем любых "принадлежащих".
Он, правда, ощущает неясную тревогу по поводу своего состояния свободы, но в то же время знает, что у него нет желания оказаться в ином состоянии, отличном от такой свободы. И если его насильно заставить вступить, например, в армию старого типа, он немедленно почувствует себя одержимым неврастенией ограничения, скованности в своих действиях.
Следовательно, он вместе с несколькими десятками миллионов ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа не должен иметь иного пути, кроме сознательно избранного в качестве своей позиции состояния «непринадлежности». И если поновому и со всей строгостью взглянуть на все с позиций ни к чему «не принадлежащего» человека, то у нас, ни к чему «не принадлежащих» людей, абсолютно не будет причины страдать от комплекса неполноценности перед людьми, к чему-либо «принадлежащими». И не началась ли вообще так называемая эпоха послевоенной демократии в Японии с освобождения нас от всевозможных пут старой Японии и появления многочисленных, ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа?
В связи с приближением столетнего юбилея Мэйдзи многие заговорили о том, что 1965 год является годом возрождения национализма. За последние несколько лет эта тенденция усилилась по причине то ли наивных, то ли подозрительных действий.
Довоенный национализм, испытываемый людьми, которые чувствуют себя неотделимо и основательно связанными с японским государством, вначале возродился в классической, ортодоксальной, форме и стал заявлять о своих правах. Это национализм людей, считающих себя чем-то вроде органов, которые незамедлительно погибнут, если отделить их от тела, коим является японское государство.
Но мы, несколько десятков миллионов ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа, вкусивших ощущение свободы от государства, не пойдем на поводу у национализма, навязывающего нам без всяких на то оснований идею самопожертвования. А если даже на какой-то момент и увлечемся таким национализмом, то наш энтузиазм быстро охладеет...
Но если подобный национализм не является идеологией ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа, тогда, может быть, среди них существует идея интернационализма, являющегося, как явствует из самого смысла этого слова, антонимом национализма?
Я считаю, что это не так. Мы сознаем, что обладаем правом разлюбить японское государство, но в то же время, за чрезвычайно малым исключением, остаемся с Японией. Другими словами, в своем свободном волеизъявлении мы по-прежнему продолжаем оставаться японцами. Не проявляется ли в этом, не вырастает ли из этого новый национализм, отличающийся как от довоенного национализма, так и от противоположного ему интернационализма?
Именно такой национализм я хотел бы положить в основу своей позиции по отношению к государству. И я хотел бы сохранить память об одной двадцатилетней японке, которая не только разлюбила Японию, но и рассталась со всем этим миром, потому что любила юношу, умершего в страшных мучениях от белокровия, вина за которое лежит на государстве.
И если бы в действительности существовало государство, способное породить в этой искренней девушке желание продолжать, оставаясь японкой, жить на этом свете и после того, как она потеряла своего возлюбленного, то именно такое государство явилось бы вершиной, где расцвел бы новый национализм…"
Кэндзабуро Оэ. Эссе "О праве разлюбить Японию" (1965 год):
"Сейчас и в Хиросиме, и в Токио показывают по телевидению одни и те же вестерны, поэтому токиец и хиросимец, распрощавшись после встречи, сидя вечером перед телевизором, смотрят в Токио и Хиросиме, одни и те же фильмы. И это теперь никого особенно не удивляет, ибо вся Япония в настоящее время взаимно связана, унифицирована и упрощена. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что в Японии 1965 года стало теснее, чем в маленькой деревеньке сто лет назад.
И все же ты, дорогой читатель, который благодаря телевизору в курсе всех происходящих в Японии событий - важных и неважных , - должно быть, не знаешь о смерти двух молодых людей, происшедшей в последние несколько недель. Обе смерти были взаимно связаны между собой, причем за первую, безусловно, прямую ответственность несет японское государство. А
японец, не лишенный чувства гуманности, по всей вероятности, почувствовал бы, что государство повинно и во второй смерти.
Первая смерть сопровождалась рвотой и невыносимой болью в суставах, вторая была самоубийством юной девушки с разбитыми мечтами, тихо ушедшей в мир иной.
В Хиросиме жил двадцатитрехлетний юноша, который во время атомной бомбардировки подвергся воздействию смертоносного облучения. Ему тогда было всего лишь четыре года. В девятнадцать лет в его крови начало резко возрастать количество белых кровяных телец, и юношу поместили в госпиталь, где лечили больных лучевой болезнью.
Специалисты-врачи знали, что у юноши лейкемия. Хотя уже наступила эпоха полетов в космос, лейкемия, которую иначе называют раком крови, до сих пор остается неизлечимой болезнью.
Можно, правда, временно приостановить рост белых кровяных телец, получив тем самым у болезни «отсрочку». В настоящее время благодаря усилиям хиросимских врачей эту «отсрочку» можно растянуть до двух лет. Но потом лейкемия возобновляется и с абсолютной точностью и безошибочностью лишает человека жизни.
Когда у юноши наступило временное улучшение, он заявил о своем желании поступить на работу. Врачи нашли для него место в типографии, скрыв при этом характер болезни (иначе бы его желание найти работу не осуществилось). Юноша работал с душой и был на хорошем счету. Даже журнал «Лайф» поместил о нем статью, в которой пытался показать, как светло и радостно живется в Хиросиме.
Юноша познакомился с двадцатилетней продавщицей из магазина музыкальных инструментов, они полюбили друг друга и вскоре обручились. Но кончилась двухлетняя «отсрочка», у юноши началась мучительная рвота, он снова очутился в госпитале и вскоре умер.
Неделю спустя в госпиталь пришла его невеста. В знак благодарности за труды она передала сестрам милосердия украшение, изображавшее могучего оленя с красивыми рогами и маленькую олениху. Девушка выглядела спокойной и решительной. Но на следующее утро ее не стало: она приняла большую дозу снотворного и умерла.
Как раз в те дни в Токио японское правительство вручало Орден Восходящего Солнца первой степени непосредственному виновнику атомной бомбардировки. При этом секретарь кабинета министров, приветливо улыбаясь, сказал:
- У меня тоже ведь во время воздушного налета сгорел дом, но это случилось двадцать лет назад. И разве вручение теперь ордена военному, который в годы войны бомбил японские города, не свидетельствует о великодушии нашего народа, который, преодолев чувство ненависти, поступил так, как и подобает народу великой державы?
Мне хотелось бы поведать американским читателям «Лайфа», которые помнят помещенную в этом журнале статью и фотографию веселого юноши, подвергшегося атомной бомбардировке, о том, что случилось с ним и с его возлюбленной. Мне хотелось бы сказать секретарю кабинета министров о том, какие страшные мучения еще испытывают люди из-за того, что «случилось двадцать лет тому назад».
У юноши, погибшего от лейкемии, есть право требовать компенсации у атомной бомбы, которая посеяла в нем, тогда еще малом ребенке, семена белокровия, компенсации у войны и у государства, которое войну начало. И хотя он не был за войну в ответе, спустя двадцать лет он отдал за нее жизнь, стал жертвой этой войны. Именно его государство должно было
наградить орденом, хотя юноша, безусловно, от него отказался бы.
Но настоящим орденом, истинной наградой юноше было самоубийство любившей его девушки, которая вслед за ним ушла из жизни. Девушка, которая родилась и жила после войны и никакого отношения к войне не имела, пожертвовала жизнью и отдала себя в качестве награды, в качестве ордена юноше, сделав то, чего не сделало государство.
И хотя эта юная девушка имела горькое право потребовать у войны и государства компенсации за то, что они отняли у нее нареченного, она, умирая, ни единого слова не бросила государству в упрек. Итак, сначала он, а через десять дней она, храня молчание, ушли в страну смерти.
Однако было бы неверным сделать из этого вывод, что они, любя свою страну, стали ее жертвами. Такой вывод прямо противоречил бы истине. Юноша промолчал именно потому, что знал: государство уже ничего не сможет сделать, для того чтобы вылечить его от лейкемии. Сколько горечи в этом молчании!
Причина молчания девушки была еще более основательной: она покончила с собой, считая, что весь этот мир, включая японское государство, не стоит ее любимого. Она избрала смерть, чувствуя, что государство и весь этот мир неспособны заменить ей умершего юноши. Она отвернулась от государства и от всего этого мира и ценой жизни показала, что в своей
стране, как и нигде в мире, не отыскать ценности, достойной погибшего юноши.
И даже если бы представители государства и представители всего этого мира пришли в магазин музыкальных инструментов в Хиросиме и сказали: «Девушка! Признай, что ценность государства и этого мира, а именно ценность всех живущих, выше ценности умершего юноши, признай это и оставайся жить», она бы отказалась. Она бы сказала: «Не хочу! Какое теперь мне дело до Японии и всего этого мира!»
В самом деле, после смерти юноши Япония и весь мир второй половины двадцатого столетия потеряли для нее всякую ценность, и своим самоубийством она ясно заявила об этом. Сколько горечи в этом героическом самоубийстве утратившей надежду девушки!..
Сейчас, когда ядерные взрывчатые вещества, посеявшие в теле юноши семена лейкемии, все еще продолжают играть главную роль в мировой политике, кто на всей Земле осмелился
бы сказать решившейся уйти из жизни девушке: «Ты ошибаешься!» Разве для всех нас остается что-либо иное, как с горечью в душе хранить молчание?
Послевоенное поколение Японии знает, что оно имеет право разлюбить Японию, сказать японскому государству - пусть не так величественно, как это сделала покончившая с собой
двадцатилетняя девушка из Хиросимы, пусть не голосом надвигающегося протеста, а просто и буднично, как говорят в обыденной жизни: «Ты мне противно, я не имею к тебе отношения!»
Я считаю это полезной и в то же время тягостной мудростью, которую принесла нам послевоенная эпоха демократии.
Если до войны, под мощным крылом абсолютного императорского суверенитета, в этой стране и существовал патриотически настроенный человек, для него самого было неясно, является его патриотизм проявлением инстинкта раба, привязанного к государству, или проявлением своего свободного и субъективного волеизъявления. Ужас и досада, возникающие при чтении последних писем солдат из отряда смертников проистекают из-за того, что в них явно смешаны инстинкт раба и человеческая воля.
У послевоенных японцев обнаружить патриотизм довольно трудно, но, если уж мы этот патриотизм обнаружили, ему можно дать оценку без каких-либо оговорок (я сказал «обнаружить патриотизм довольно трудно» потому, что в отличие от чрезвычайного времени патриотизм в другую эпоху не бросается в глаза, находится в состоянии обычном, подобно нормальной температуре человеческого тела. Однако из того, что температура патриотизма не поднимается и он не достигает состояния лихорадочного жара, отнюдь не следует, что он утерян. Скорее он в этом случае выполняет свои нормальные, повседневные функции).
Такой патриотизм ценен, поскольку он не имеет отношения к рабской привычке, а является результатом выбора субъективной воли свободного, не угнетаемого государством человека. Такой патриотизм приятен, и им может гордиться как государство, к которому он проявляется, так и народ, который его ощущает. И польза послевоенной мудрости состоит в том, что мы, по существу, не привязаны к государству, свободны и обладаем правом разлюбить Японию. И наоборот, причина тягостности послевоенной мудрости, тяжелого бремени ее состоит в том, что состояние свободы всегда влечет за собой беспокойство, тревогу.
Мой друг сказал мне однажды:
- Вот уже шесть лет, как я окончил университет и служу помощником начальника отдела в довольно солидной компании. В общем, превратился в обыкновенного мелкого буржуа, и у меня возникло ощущение какой-то ненадежности, будто нахожусь все время в подвешенном состоянии. Между прочим, в последнее время у меня появилась привычка во всех случаях говорить самому себе два слова: «не принадлежу!»
- "Не принадлежу"? Что это означает? - спросил я.
- Не принадлежу - и все. По-моему, понятно. Утром, например, я читаю газету, в ней сообщается, что исключенные из партии создали новую партию. А я читаю и про себя твержу: «Я не ринадлежу ни к этой партии, ни к новой ее фракции». Если произойдет революция, я буду, наверно, в роли иждивенца. Правда, я не принадлежу ни к левым, ни к консерваторам. Во время выборов я голосую за симпатичного мне независимого кандидата.
По дороге на службу в электричке просматриваю еженедельник. В нем помещено фото императорского семейства. А я не принадлежу к эмоциональной пирамиде, вершиной которой считается императорское семейство. Служа в своей компании, я чувствую, что по-настоящему к ней не принадлежу. Когда меня приглашают на просмотр северокорейского кинофильма, я думаю, что не принадлежу Японии так, как принадлежат своему государству эти новые корейцы. Может быть, моя неврастения неподчинения представляет собой нечто специфическое?
Но должен сказать, что я не принадлежу и к такому типу людей, которые вешаются под влиянием острого приступа неврастении. И все же, может быть, мой друг хотел бы состоять в какой-нибудь политической партии или религиозной организации, хотел бы принадлежать хоть к чему-нибудь? Отнюдь. На самом деле у него такого желания нет. Он человек, характеру которого соответствует именно такая форма свободы, и, повидимому, подобный характер вообще присущ ни к чему "не принадлежащим" мелким буржуа, которых по численности больше, чем любых "принадлежащих".
Он, правда, ощущает неясную тревогу по поводу своего состояния свободы, но в то же время знает, что у него нет желания оказаться в ином состоянии, отличном от такой свободы. И если его насильно заставить вступить, например, в армию старого типа, он немедленно почувствует себя одержимым неврастенией ограничения, скованности в своих действиях.
Следовательно, он вместе с несколькими десятками миллионов ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа не должен иметь иного пути, кроме сознательно избранного в качестве своей позиции состояния «непринадлежности». И если поновому и со всей строгостью взглянуть на все с позиций ни к чему «не принадлежащего» человека, то у нас, ни к чему «не принадлежащих» людей, абсолютно не будет причины страдать от комплекса неполноценности перед людьми, к чему-либо «принадлежащими». И не началась ли вообще так называемая эпоха послевоенной демократии в Японии с освобождения нас от всевозможных пут старой Японии и появления многочисленных, ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа?
В связи с приближением столетнего юбилея Мэйдзи многие заговорили о том, что 1965 год является годом возрождения национализма. За последние несколько лет эта тенденция усилилась по причине то ли наивных, то ли подозрительных действий.
Довоенный национализм, испытываемый людьми, которые чувствуют себя неотделимо и основательно связанными с японским государством, вначале возродился в классической, ортодоксальной, форме и стал заявлять о своих правах. Это национализм людей, считающих себя чем-то вроде органов, которые незамедлительно погибнут, если отделить их от тела, коим является японское государство.
Но мы, несколько десятков миллионов ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа, вкусивших ощущение свободы от государства, не пойдем на поводу у национализма, навязывающего нам без всяких на то оснований идею самопожертвования. А если даже на какой-то момент и увлечемся таким национализмом, то наш энтузиазм быстро охладеет...
Но если подобный национализм не является идеологией ни к чему «не принадлежащих» мелких буржуа, тогда, может быть, среди них существует идея интернационализма, являющегося, как явствует из самого смысла этого слова, антонимом национализма?
Я считаю, что это не так. Мы сознаем, что обладаем правом разлюбить японское государство, но в то же время, за чрезвычайно малым исключением, остаемся с Японией. Другими словами, в своем свободном волеизъявлении мы по-прежнему продолжаем оставаться японцами. Не проявляется ли в этом, не вырастает ли из этого новый национализм, отличающийся как от довоенного национализма, так и от противоположного ему интернационализма?
Именно такой национализм я хотел бы положить в основу своей позиции по отношению к государству. И я хотел бы сохранить память об одной двадцатилетней японке, которая не только разлюбила Японию, но и рассталась со всем этим миром, потому что любила юношу, умершего в страшных мучениях от белокровия, вина за которое лежит на государстве.
И если бы в действительности существовало государство, способное породить в этой искренней девушке желание продолжать, оставаясь японкой, жить на этом свете и после того, как она потеряла своего возлюбленного, то именно такое государство явилось бы вершиной, где расцвел бы новый национализм…"