Не закрывать глаза
Я думаю, что мы записываем истории из нашей жизни, все эти лытдыбры и кулстори, не совсем потому, что хотим рассказать о себе. Мне не нужно рассказывать о себе. Я не такой уж интересный персонаж, и в любом случае, у меня можно спросить все что угодно живьем. Для этого не требуются буковки, которые я всегда считала чем-то намного большим, чем средство передачи информации.
Я считаю, что буковки это кирпичи.
Они не передают информацию, а создают ее. Строят ее руками того, кто их пишет.
Я считаю, нам важно становиться как можно более собой именно для того, чтобы нашими руками могли воспользоваться только очень подходящие нам буковки. И тогда, строя из них дома, мы можем в них жить.
а если мы не мы, а кто попало, то буковки будут строить нашими руками какой попало мир, и жить в нем будет еще противнее, чем теперь.
И знаете, что?
Если вы сейчас подумаете о том, что нужно строить и что попало тоже, чтобы были новизна и выбор, и все такое, я вам скажу, что чего попало настроили уже так много, что найти свой дом в нем почти так же трудно, как в самом темном лесу расходящихся тропок.
Я бы села там, где сижу сейчас, и написала бы что-нибудь очень свое, чтобы начать строительство своего дома с каминной решетки прямо здесь, вокруг себя.
Потому что я не искатель, так уж вышло. Теперь мне кажется, что все молодые искатели отправляются в путь, чтобы найти там себя, все свои маленькие разбросанные по миру прекрасные части и потом сложить.
А я сижу здесь, потому что много чего уже нашла и сложила, и оно оказалось таким тяжелым, что его не взвалишь на плечо и не понесешь куда попало.
Самое время построить из всего этого дом.
Я такще считаю, что это прекрасное начало истории.
***
Ну и раз так, то вот вам история номер один. Может, я ее переставлю потом, но сейчас все начинается именно здесь. Здесь - это в доме моего детства, в квартире в городе, где сейчас комендантский час и непонятно, в какой он вообще стране, но тогда, когда мне было семь, мне было прекрасно всё понятно. Мой дом был в волшебной стране. Игрушки оживали в нем утром (потому что все были кто на работе, кто в школе, а я уже тогда знала, что игрушки очень стеснительны), днем там сам собой появлялся обед (сейчас я бы сказала "мама работала учительницей во вторую смену, а я приходила с пяти уроков немного позже, чем у нее начиналось ежедневное собрание", но это ведь не то), вечером была война (меня оставляли плескаться в ванне, грохотала старая газовая колонка, а я была бесстрашным Аникой-воином, который прятался от кочевников в реке, дыша через трубочку для коктейлей), папа выносил меня в спальню раненую, замотанную в полотенце и почти неспособную шевелиться, а ночью (около девяти), когда все спали (а я нет!), моя страна наконец показывала себя во всей красе. Она состояла из мерцания телевизора за резным стеклом в моей двери; из теней от каштана, доросшего до моего третьего этажа; из огненных стрел фар, проскакивающих по моему потолку; и, главное - из тысячи тысяч звуков. Мой город шумел (хотя это был тихий город - но города все шумные), и в крайнем случае шумела кровь у меня в ушах, это могло быть что угодно, но, пока я хоть что-нибудь слышала, я всегда была дома, в своей стране.
Я не люблю громких звуков, потому что наш мозг очень слаб и ленив, и когда ему много, он просто отключается и говорит нам: ничего не слышу. Громкие звуки для него все равно, что тишина. Но мой мозг всегда был не прочь покопаться в сонме маленьких звуков. Почти всегда мне казалось, что в их оркестре я могу распознать какую-то песню. Иногда модную, звучавшую днем из всех динамиков: и наверняка кто-нибудь слушает ее и ночью, говорила себе я, а я слышу, а не просто складываю ее заново из шин, листьев, шагов и далекого прибоя). Иногда это была новая песня. Иногда я ходила потом несколько дней, напевая ее. Позже я стала сочинять к ним слова.
Когда просыпалась песня
("вновь в тишине ночной слышен голос песни, которой нет" - у папы, конечно, была пластинка с ранним Макаревичем, и конечно, мои песни происходили оттуда, как и прочие мои реки и мосты, и все такое - так я до сих пор иногда говорю себе, но сейчас-то я понимаю, что это неважно. Важна дверь, а не то, откуда она открылась и куда ведет. Дверь и была моей волшебной страной, сейчас я это знаю.)
Когда просыпалась песня, моя страна становилась совсем моей, и там было все, что угодно.
Как и в любом другом месте.
Так много всего, что я блуждала и терялась, спотыкалась, падала и разбивала коленки. Песня иногда вела меня за собой и я шла, о нет, летела, как Питер Пэн - а иногда она была непонятно о чем, и я падала. Это все равно было интересно - упасть среди непонятно чего и слушать. Я слушала, как в меня сыпались имена и названия, слова на неизвестном языке и треск искр, летящих вверх, и чужие эмоции, которые я, разумеется, подбирала в своем путешествии через жизнь, путешествии длиной в целых семь лет, и только два из них, пожалуй, были осмысленными.
Наверное, можно сказать, что я путешествовала в волшебной стране своей памяти, подсознания, того чердака, который не хотел забивать всяким хламом мистер Шерлок Холмс. А я любила свой хлам.
Но вскоре я заметила одну вещь.
Для того, чтобы никогда не теряться в этом запутанном мире, мне достаточно было закрыть глаза. Все шорохи сразу же выстраивались в широкие дороги и я мчалась точь в точь туда, куда хотела - в семь лет это могли быть старинные замки или страна над облаками (я однажды летала на самолете и видела ее, ооо!), где жили до сих пор неизвестные науке животные и растения. В восемь это уже были космические корабли. Так или иначе, меня всегда встречал то славный рыцарь Айвенго, то летучий корабль, то нарисованная собачка - и все было хорошо.
Но не хорошо.
Я никогда не падала, если закрывала глаза.
Никогда не терялась.
Мелодия всегда так или иначе становилась популярным хитом или музыкой с папиных пластинок.
ничего нового.
и вот однажды - однажды! - я приняла решение, очень сложное для семилетки.
Я решила никогда не закрывать глаза.
Нет, пожалуйста, закрывай на здоровье. Когда тебе хочется спать. или отдохнуть. Или - ну - помечтать. Сладко или страшно помечтать о славных рыцарях или летающих кораблях, или страшных врагах6 или чудовищах вида ужасного.
Всегда можно открыть глаза и ничего такого не будет.
Но если я шла в дверь, нет. Глаза должны были быть открыты. Открыты для теней и телевизора, для шагов и фар, для моих картинок и игрушек и для чужих тоже.
Только тогда дверь была дверью между тем и этим, между всем и всем, между желаемым и действительным, и только тогда всё это было по правде. Дверь действительно открывалась. Мелодия действительно была новой. Я терялась и падала, и со временем я научилась любить это невообразимо огромное, чего никогда не познать и не перейти, мост, который никогда не будет перейден, река, которую нельзя форсировать, дверь, саму дверь, которая ведет из всего мира в весь мир.
Меньшего мне было недостаточно.
Всего этого мне было никогда не взять.
Вот тогда детство становилось бесконечным, мой путь становился бесконечным, жизнь вечная была передо мной.
Если только не закрывать глаза.
Я считаю, что буковки это кирпичи.
Они не передают информацию, а создают ее. Строят ее руками того, кто их пишет.
Я считаю, нам важно становиться как можно более собой именно для того, чтобы нашими руками могли воспользоваться только очень подходящие нам буковки. И тогда, строя из них дома, мы можем в них жить.
а если мы не мы, а кто попало, то буковки будут строить нашими руками какой попало мир, и жить в нем будет еще противнее, чем теперь.
И знаете, что?
Если вы сейчас подумаете о том, что нужно строить и что попало тоже, чтобы были новизна и выбор, и все такое, я вам скажу, что чего попало настроили уже так много, что найти свой дом в нем почти так же трудно, как в самом темном лесу расходящихся тропок.
Я бы села там, где сижу сейчас, и написала бы что-нибудь очень свое, чтобы начать строительство своего дома с каминной решетки прямо здесь, вокруг себя.
Потому что я не искатель, так уж вышло. Теперь мне кажется, что все молодые искатели отправляются в путь, чтобы найти там себя, все свои маленькие разбросанные по миру прекрасные части и потом сложить.
А я сижу здесь, потому что много чего уже нашла и сложила, и оно оказалось таким тяжелым, что его не взвалишь на плечо и не понесешь куда попало.
Самое время построить из всего этого дом.
Я такще считаю, что это прекрасное начало истории.
***
Ну и раз так, то вот вам история номер один. Может, я ее переставлю потом, но сейчас все начинается именно здесь. Здесь - это в доме моего детства, в квартире в городе, где сейчас комендантский час и непонятно, в какой он вообще стране, но тогда, когда мне было семь, мне было прекрасно всё понятно. Мой дом был в волшебной стране. Игрушки оживали в нем утром (потому что все были кто на работе, кто в школе, а я уже тогда знала, что игрушки очень стеснительны), днем там сам собой появлялся обед (сейчас я бы сказала "мама работала учительницей во вторую смену, а я приходила с пяти уроков немного позже, чем у нее начиналось ежедневное собрание", но это ведь не то), вечером была война (меня оставляли плескаться в ванне, грохотала старая газовая колонка, а я была бесстрашным Аникой-воином, который прятался от кочевников в реке, дыша через трубочку для коктейлей), папа выносил меня в спальню раненую, замотанную в полотенце и почти неспособную шевелиться, а ночью (около девяти), когда все спали (а я нет!), моя страна наконец показывала себя во всей красе. Она состояла из мерцания телевизора за резным стеклом в моей двери; из теней от каштана, доросшего до моего третьего этажа; из огненных стрел фар, проскакивающих по моему потолку; и, главное - из тысячи тысяч звуков. Мой город шумел (хотя это был тихий город - но города все шумные), и в крайнем случае шумела кровь у меня в ушах, это могло быть что угодно, но, пока я хоть что-нибудь слышала, я всегда была дома, в своей стране.
Я не люблю громких звуков, потому что наш мозг очень слаб и ленив, и когда ему много, он просто отключается и говорит нам: ничего не слышу. Громкие звуки для него все равно, что тишина. Но мой мозг всегда был не прочь покопаться в сонме маленьких звуков. Почти всегда мне казалось, что в их оркестре я могу распознать какую-то песню. Иногда модную, звучавшую днем из всех динамиков: и наверняка кто-нибудь слушает ее и ночью, говорила себе я, а я слышу, а не просто складываю ее заново из шин, листьев, шагов и далекого прибоя). Иногда это была новая песня. Иногда я ходила потом несколько дней, напевая ее. Позже я стала сочинять к ним слова.
Когда просыпалась песня
("вновь в тишине ночной слышен голос песни, которой нет" - у папы, конечно, была пластинка с ранним Макаревичем, и конечно, мои песни происходили оттуда, как и прочие мои реки и мосты, и все такое - так я до сих пор иногда говорю себе, но сейчас-то я понимаю, что это неважно. Важна дверь, а не то, откуда она открылась и куда ведет. Дверь и была моей волшебной страной, сейчас я это знаю.)
Когда просыпалась песня, моя страна становилась совсем моей, и там было все, что угодно.
Как и в любом другом месте.
Так много всего, что я блуждала и терялась, спотыкалась, падала и разбивала коленки. Песня иногда вела меня за собой и я шла, о нет, летела, как Питер Пэн - а иногда она была непонятно о чем, и я падала. Это все равно было интересно - упасть среди непонятно чего и слушать. Я слушала, как в меня сыпались имена и названия, слова на неизвестном языке и треск искр, летящих вверх, и чужие эмоции, которые я, разумеется, подбирала в своем путешествии через жизнь, путешествии длиной в целых семь лет, и только два из них, пожалуй, были осмысленными.
Наверное, можно сказать, что я путешествовала в волшебной стране своей памяти, подсознания, того чердака, который не хотел забивать всяким хламом мистер Шерлок Холмс. А я любила свой хлам.
Но вскоре я заметила одну вещь.
Для того, чтобы никогда не теряться в этом запутанном мире, мне достаточно было закрыть глаза. Все шорохи сразу же выстраивались в широкие дороги и я мчалась точь в точь туда, куда хотела - в семь лет это могли быть старинные замки или страна над облаками (я однажды летала на самолете и видела ее, ооо!), где жили до сих пор неизвестные науке животные и растения. В восемь это уже были космические корабли. Так или иначе, меня всегда встречал то славный рыцарь Айвенго, то летучий корабль, то нарисованная собачка - и все было хорошо.
Но не хорошо.
Я никогда не падала, если закрывала глаза.
Никогда не терялась.
Мелодия всегда так или иначе становилась популярным хитом или музыкой с папиных пластинок.
ничего нового.
и вот однажды - однажды! - я приняла решение, очень сложное для семилетки.
Я решила никогда не закрывать глаза.
Нет, пожалуйста, закрывай на здоровье. Когда тебе хочется спать. или отдохнуть. Или - ну - помечтать. Сладко или страшно помечтать о славных рыцарях или летающих кораблях, или страшных врагах6 или чудовищах вида ужасного.
Всегда можно открыть глаза и ничего такого не будет.
Но если я шла в дверь, нет. Глаза должны были быть открыты. Открыты для теней и телевизора, для шагов и фар, для моих картинок и игрушек и для чужих тоже.
Только тогда дверь была дверью между тем и этим, между всем и всем, между желаемым и действительным, и только тогда всё это было по правде. Дверь действительно открывалась. Мелодия действительно была новой. Я терялась и падала, и со временем я научилась любить это невообразимо огромное, чего никогда не познать и не перейти, мост, который никогда не будет перейден, река, которую нельзя форсировать, дверь, саму дверь, которая ведет из всего мира в весь мир.
Меньшего мне было недостаточно.
Всего этого мне было никогда не взять.
Вот тогда детство становилось бесконечным, мой путь становился бесконечным, жизнь вечная была передо мной.
Если только не закрывать глаза.