За что я не люблю русскую классику
А за что ее любить? А?
Вместо того, чтобы как те же американцы, ну тупые, евстевствевнно, оголтело выступать в защиту и во славу своей страны, наши отечественные мудрецы-писаки используют малейший повод, чтобы возбуждать в своему же отечеству, причем талантливо, ненависть как среди внутреннего населения, так вовне. А этим только дай. Сразу Нобелевку вручат или грант.
Ну есть у них ум, а, я спрашуюю? А у нас? А шо вместо него?
Вот вам живые доказательства:
[Spoiler (click to open)]
Максим Горький
ПОГРОМ
Это было лет пятнадцать тому назад в одном из поволжских городов. Был жаркий день июня месяца, я с утра работал на берегу реки, осмаливая дощаник, и уже время подвигалось близко к обеду, когда где-то в слободе, сзади меня раздался глухой, сердитый шум, как будто заревели в раздражении голодные быки. Я тоже был голоден, хотел скорее кончить работу и сначала не обращал внимания на этот отдаленный гул, а он с каждой секундой все разрастался, как растет дым в начале пожара.
В горячем воздухе над слободой стояла мутная туча пыли - я смотрел в сторону слободы, и мне казалось - вижу я, как разноголосые звуки насыщают воздух, поднимаясь от земли вместе с пылью. Пыль становилась все гуще, звуки громче и разнообразнее, воздух вздрагивал, и вместе с ним дрожало сердце в предчувствии чего-то недоброго...
Бросив работу, я поднялся на песчаный берег и увидал: из ворот домов выскакивали люди, они бежали вдоль по улице, куда-то вглубь слободы, за ними бежали собаки и дети, испуганные голуби носились над их головами, а под ногами метались куры. Охваченный общим смятением, я тоже бросился бежать.
- На Елизаветинской дерутся! - крикнул кто-то.
Навстречу бегущим, яростно нахлестывая лошадь вожжами, по немощеной улице мчался ломовик и орал во всю силу груди:
- Наших бьют!.. Крючники!..
Я повернул в узкий проулок и остановился. Толпа людей забила проулок своими телами так плотно, что он был похож на мешок, полный зерна. Впереди, где-то далеко еще, раздавался рев и визг людей, звенели стекла, бухали тяжкие удары, что-то трещало и падало, звуки покрывали друг друга, как облака осенью, и уже плыли по воздуху тяжелой тучей.
- Жидов бьют! - с удовольствием в голосе сказал какой-то старичок, благо-
образный и чистенький. Он крепко потер маленькие, сухие ручки и добавил:
- Так их и надо!
Я пробивался вперед на шум, повинуясь его возбуждающей, притягательной силе. Не одного меня, - он, этот страшный шум, всех привлекал к себе, он всасывал в себя, как трясина. Лица людей, мелькавшие предо мною, все были возбуждены стремительной и тупой злобой, все глаза сверкали жадно, вся толпа сплошной, тяжелой массой двигалась вперед, готовая опрокинуть стены и заборы, давившие ее, каждый готов был бросить под ноги себе переднего, идти по его телу, давить его.
Я бросился во двор одного из домов переулка, перескочил через забор на другой двор, еще раз, еще и - вот я снова в тесной толпе людей. Они наполняли собою густо застроенный двор большого каменного дома, облепленного пристройками, и точно кипели на тесном дворе, точно земля под ними содрогалась. Как бесноватые, они орали что-то, подняв головы кверху, лица их были красны, в открытых ртах сверкали зубы, они взмахивали руками и толкали друг друга, лезли на крыши служб, обрывались, падали и снова лезли. И, несмотря на разнообразие движений каждого человека, во всех них было что-то общее, человек стал членом одного огромного тела, одушевленного одной и той же могучей силой.
Высоко над этой плотной массой людей, спаянной озлоблением, на крыше дома, у трубы стоял худой и длинный еврей. Он отрывал пальцами кирпичи трубы и, швыряя их вниз, что-то кричал голосом резким, подобным крику чайки. Большая и седая борода трепетала на его груди, а белые штаны на нем были покрыты красными пятнами...
К нему наверх летели яростные крики:
- Из ружья его!
- Тащи ружье! Камнями лупи!
- Лезь к нему!
В окнах дома мелькали темные фигуры людей, выбивая рамы и выбрасывая на двор вещи. Взвизгивали и дребезжали стекла. Вот широкорожий, кудрявый парень поднес к окну зеркало, высунул его и закричал:
- Эй, берегись!
И, отражая солнечные лучи, зеркало полетало на землю. Парень высунулся из окна вслед за ним. Его широкое лицо было только озабочено и серьезно, но не озлоблено. В другом окне явился чернобородый мужик с подушкой в руках. Он рванул ее, - и в воздухе рассеялось густое, белое облако перьев.
- Снег пошел, носов не отморозь, ребята! - крикнул мужик, глядя, как белые пушинки опускаются на головы людей. А на дворе орали:
- Сюда! В кадке жиденят нашел!
- Бей их!
- Башками о стенки!
- Эй, старый жид! Слезай, внуков нашли...
- Лезь с крыши, а то убьем племя...
Пронзительный крик ребенка огласил воздух, - это был звук ужасный, в мутном реве толпы он сверкнул ослепительно, как молния в облаках. И шум после него стал как бы тише.
- Не тронь! - заревел кто-то.
- Не тронь ребят!
- Больших бей!
Тут вновь раздался крик ребенка, - тонкий и острый, он резал сердце и оглушал более всех звуков.
- Ах, дьявол! - бешено заорал кто-то, покрывая все звуки.
- По башке?
- Ноги отшиб...
- Ловко, старый черт!
- Антип! Лезем жида сшибать!
Двое огромных крючников, расталкивая толпу, подошли к пристройке и полезли на крышу.
А в одном из окон дома снова явился серьезный, краснорожий парень. Напрягаясь, он просовывал в окно какой-то шкаф или ящик и кричал вниз:
- Робя, держи посуду...
Ящик не проходил в окно, тогда парень дернул его назад, к себе, на минуту скрылся, вновь встал в окне и завыл протяжно, как волк:
- Бе-реги-и-ись!
Груда тарелок посыпалась из окна, за ними солнцем мелькнул в воздухе самовар. Люди внизу разбегались, прикрывая головы руками, и хохотали во все горло. Рыжий и толстый парень хватил самовар с земли, поднял его высоко над головой, снова бросил на землю и стал топтать его ногами.
На крыше раздался нечеловеческий вопль... Все подняли головы кверху. Железо громыхало... Вдруг на краю крыши появилось что-то большое, оно несколько секунд провисало, содрогаясь в воздухе, потом завизжало, завыло, оторвалось и полетало вниз. Раздался мягкий, противный шлепок... Я бросился вон со двора, а вслед за мной летел торжествующи, дикий рев:
- А-а-а...
- Ага-а...
- Сшибли-а-а!
На улице люди ломали стулья, столы, разбивали сундуки, со смехом рвали какие-то одежды. В воздухе носились перья, из окон двух домов вниз, к ногам людей, летели подушки, корзины, мебель, тряпье, а толпа, обезумевшая в стремлении разрушать, хватала эти вещи и рвала, ломала, била. Две женщины, растрепанные, потные, с красными рожами, цепко ухватились руками за какой-то ящик и тянули его в разные стороны. Они кричали что-то друг другу, перья и пушинки крутились вокруг их голов, они обе широко открывали рты, но голоса их заглушал треск дерева, вой и рев толпы и визгливые, полные ужаса крики, доносившиеся из окон дома.
Мимо меня прошел огромный мужик, в разорванной рубахе, без шапки. Волосы у него были растрепаны, по грязному лицу текла густая, почти черная кровь. Он размахивал рукой и улыбался, тупо, довольной улыбкой сытого зверя. Вот он подошел к фонарному столбу, обнял его и стал раскачивать, упираясь в дерево широкой грудью. Фонарь затрясся и слетел на землю.
- Ло-оми-и! - крикнул другой мужик, подбегая к столбу фонаря. Он тоже схватил его и, ухая, стал раскачивать.
Откуда-то в толпу, как голубь в тучу дыма, бросилась девушка в изорванном платье, с распущенными волосами. Она бежала, закинув голову кверху, и глаза на бледном лице ее были невероятно велики.
- Бей жидовку! - заревел кто-то. И девушка исчезла в густой массе людей, как крошка сахара под кучей мух. Над нею закипела какая-то темная каша из человеческих тел, в воздухе мелькали кулаки, раздавалось сладострастное кряхтенье, мягкие шлепки. Циничные шутки, ругательства, змеиное шипение - все смешивалось в один злобный и злорадный звук.
- Раздайся, народ! - Зельман едет! Это кричала толпа людей, волочившая что-то по мостовой. Тащила
она человека или труп человека, - полуголое, сухое тело, измятое, изорванное, все покрытое кровью и грязью. Захлестнув ногу Зельмана веревкой, люди везли его по мостовой, а за ним оставалась на дороге широкая полоса крови. Сухие, длинные руки купались в ней, а между рук, в том месте, где они врастали в плечи, бился о камни безобразный, окровавленный, ободранный ком...
Какой-то подросток подбежал к телу, прыгнул на него, ноги погрузились в живот, как в тесто, а подросток замахал руками и упал, возбудив хохот. Зельман был богатый подрядчик. Я часто видал его живым, но то, что видел теперь, не было похоже не только на подрядчика, но и на человека вообще.
Отупевший от всего, что творилось вокруг, задыхаясь от пыли, я вертелся в толпе, как щепа в ручье, и смотрел на все, как на страшный сон. Вот на водосточной трубе повисла белая юбка, она высоко над землей, и какая-то старуха, вставая на пальцы ног, хочет достать ее, протягивая кверху костлявую, темную руку. Рядом с ней бородатый крючник напяливает на свою взлохмаченную голову бархатный картуз. Мальчишки снуют между ног взрослых, подбирая осколки зеркала, а один из них подпрыгивает, желая поймать летающее в воздухе перо.
Размахивая шашкой в ножнах, бежит полицейский, над ним смеются, ему вдогонку кричат:
Л. Пастернак. Этюд казака.
- Держи его!
- Лови фараона!
Кто-то бросает под ноги бегущего разломанный ящик, и полицейский кувырком летит на землю. Громкий хохот гремит в воздухе.
Взглянув себе под ноги, я увидал кусок окровавленной кожи с клочком волос на ней...
- Нар-род! Сюда иди!
Крик доносится со двора, и толпа льется в ворота густой волной. Люди как-то хрюкают, рычат, ревут.
- Бей! Б-бей! - раздается в воздухе.
Внутри дома, во втором этаже, кто-то работает ломом, разрушая простенок между двумя окнами. На улицу сыплются кирпичи, известь, летит белая пыль. Поднос вылетает из окна, он нерешительно кружится в воздухе и падает на голову какой-то толстой бабы. Взвизгнув, баба присела.
- Казаки!
- Беги наши!
- Казаки едут!
В устье проулка являются морды лошадей, синие фуражки казаков, мелькают нагайки, и чей-то громкий, певучий голос командует:
- По трое в ряд, рысью - ма-арш! Груда кирпичей падает на тротуар.
Простенок выломан, - и тотчас же из безобразной дыры в стене дома тяжело и медленно высовывается огромный шкаф, вздрагивает, как-то нехотя скользит по стене дома, задевает за карниз и, перевернувшись, с грохотом разбивается о камни панели. В воздухе стоит непрерывный гул, как будто в нем невидимо течет бурная река, разрывая почву на своем пути, вся в пене гнева, вся - в диком бешенстве...
Толпа бежит под ударами нагаек и толчками лошадей, бежит, как стадо баранов, глупо, слепо. Можно спрятаться во дворах, можно прыгать через заборы, но все бегут куда-то вдоль проулка, подставляя головы, спины и плечи под хлесткие удары. Здоровенный, кудрявый крючник вдруг оборачивается, с размаха бьет кулаком по морде лошади и исчезает в тесной толпе казаков. И над тем местом, где он исчез, долго мелькают нагайки, рассекая воздух. Казаки едут дальше, стремя к стремени, плотной стеной, а люди перед ними бегут врассыпную, толкая друг друга...
- Валяй кирпичами казаков! - кричит кто-то сверху. Под ноги лошадей бросается женщина, полуголая, в крови. Она явилась откуда-то вдруг, точно из земли выпрыгнула, она хватается за ногу переднего казака и жмется к ней с воем...
- Беги-и! - Стой!
- Бей казаков!
Толпа ревет и - бежит неудержимо, как ручей с горы. Глухой топот ног стоит в воздухе, звон подков о камни вторит ему. Лошадям трудно двигаться среди обломков мебели и тряпья, покрывающих мостовую. Лошади встают на дыбы... Толпа тоже останавливается, обернувшись лицом к казакам...
- Полсотня, спешиться!
Толпа рычит и ждет. Но и в тылу у нее, в конце улицы, является полиция и пешие казаки... Тогда люди начинают прыгать через заборы, вбегают во дворы, а казаки ловят их... За несколько минут перед этим люди были зверями, без жалости и смысла избивавшими таких же несчастных, как сами они, а теперь эти звери - только трусы, их тоже бьют без жалости и смысла, а они бегут трусливо и позорно от ударов...
Вечером этого дня, проходя по площади слободы, мимо пикета казаков, я слышал, как один из них сказал другому:
- Четырнадцать жидов, чу, разорвали...
А другой курил трубку, и он ничего не ответил на слова товарища.
Литературно-художественный сборник
«Помощь евреям, пострадавшим от неурожая»,
Петербург, 1901
Основной источник: ЗДЕСЯ ВОТ!
Пару слов добавлю...
ТЫЦЬ СЮДА СМОТРЕТЬ И ЧЫТАТЬ ВНЕМАТЕЛЬНО.
Эти гениальные вылупки могли ещё и не такое сказать.
Попадались русофобские перлы у квасных вроде бы русских классиков.
Я вот вспоминаю Горького. Читал недавно его философский трактат, написанный великолепным белым стихом:
ЧЕЛОВЕК
Максим Горький
I
...В часы усталости духа, - когда память оживляет тени прошлого и от них на сердце веет холодом, - когда мысль, как бесстрастное солнце осени, освещает грозный хаос настоящего и зловеще кружится над хаосом дня, бессильная подняться выше, лететь вперед, - в тяжелые часы усталости духа я вызываю пред собой величественный образ Человека.
Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует - вперед! и - выше! трагически прекрасный Человек!
Я вижу его гордое чело и смелые, глубокие глаза, а в них - лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомленья - творит богов, в эпохи бодрости - их низвергает.
Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом - «зачем он существует?» - он мужественно движется - вперед! и - выше! - по пути к победам над всеми тайнами земли и неба.
Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создает из этой жгучей крови - поэзии нетленные цветы; тоскливый крик души своей мятежной он в музыку искусно претворяет, из опыта - науки создает и, каждым шагом украшая жизнь, как солнце землю щедрыми лучами, - он движется все - выше! и - вперед! звездою путеводной для земли...
Вооруженный только силой Мысли, которая то молнии подобна, то холодно спокойна, точно меч, - идет свободный, гордый Человек далеко впереди людей и выше жизни, один - среди загадок бытия, один - среди толпы своих ошибок... и все они ложатся тяжким гнетом на сердце гордое его, и ранят сердце, и терзают мозг, и, возбуждая в нем горячий стыд за них, зовут его - их уничтожить.
Идет! В груди его ревут инстинкты: противно ноет голос самолюбья, как наглый нищий, требуя подачки; привязанностей цепкие волокна опутывают сердце, точно плющ, питаются его горячей кровью и громко требуют уступок силе их... все чувства овладеть желают им; все жаждет власти над его душою.
А тучи разных мелочей житейских подобны грязи на его дороге и гнусным жабам на его пути.
И как планеты окружают солнце, - так Человека тесно окружают созданья его творческого духа: его - всегда голодная - Любовь; вдали, за ним, прихрамывает Дружба; пред ним идет усталая Надежда; вот Ненависть, охваченная Гневом, звенит оковами терпенья на руках, а Вера смотрит темными очами в его мятежное лицо и ждет его в свои спокойные объятья...
Он знает всех в своей печальной свите - уродливы, несовершенны, слабы созданья его творческого духа!
Одетые в лохмотья старых истин, отравленные ядом предрассудков, они враждебно идут сзади Мысли, не поспевая за ее полетом, как ворон за орлом не поспевает, и с нею спор о первенстве ведут, и редко с ней сливаются они в одно могучее и творческое пламя.
И тут же - вечный спутник Человека, немая и таинственная Смерть, всегда готовая поцеловать его в пылающее жаждой жизни сердце.
Он знает всех в своей бессмертной свите, и, наконец, еще одно он знает - Безумие...
Крылатое, могучее, как вихрь, оно следит за ним враждебным взором и окрыляет Мысль своею силой, стремясь вовлечь ее в свой дикий танец...
И только Мысль - подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него.
Свободная подруга Человека, Мысль всюду смотрит зорким, острым глазом и беспощадно освещает все:
- Любви коварные и пошлые уловки, ее желанье овладеть любимым, стремленье унижать и унижаться и - Чувственности грязный лик за ней:
- пугливое бессилие Надежды и Ложь за ней, - сестру ее родную, - нарядную, раскрашенную Ложь, готовую всегда и всех утешить и - обмануть своим красивым словом.
Мысль освещает в дряблом сердце Дружбы ее расчетливую осторожность, ее жестокое, пустое любопытство, и зависти гнилые пятна, и клеветы зародыши на них.
Мысль видит черной Ненависти силу и знает: если снять с нее оковы, тогда она все на земле разрушит и даже справедливости побеги не пощадит!
Мысль освещает в неподвижной Вере и злую жажду безграничной власти, стремящейся поработить все чувства, и спрятанные когти изуверства, бессилие ее тяжелых крылий, и - слепоту пустых ее очей.
Она в борьбу вступает и со Смертью: ей, из животного создавшей Человека, ей, сотворившей множество богов, системы философские, науки - ключи к загадкам мира, - свободной и бессмертной Мысли, - противна и враждебна эта сила, бесплодная и часто глупо злая.
Смерть для нее ветошнице подобна, - ветошнице, что ходит по задворкам и собирает в грязный свой мешок отжившее, гнилое, ненужные отбросы, но порою - ворует нагло здоровое и крепкое.
Пропитанная запахом гниенья, окутанная ужаса покровом, бесстрастная, безличная, немая, суровою и черною загадкой всегда стоит пред Человеком Смерть, а Мысль ее ревниво изучает - творящая и яркая, как солнце, исполненная дерзости безумной и гордого сознания бессмертья...
Так шествует мятежный Человек сквозь жуткий мрак загадок бытия - вперед! и - выше! все - вперед! и - выше!
II
Вот он устал, шатается и стонет; испуганное сердце ищет Веры и громко просит нежных ласк Любви.
И Слабостью рожденные три птицы - Уныние, Отчаянье, Тоска, - три черные, уродливые птицы, - зловеще реют над его душою и все поют ему угрюмо песнь о том, что он - ничтожная букашка, что ограничено его сознанье, бессильна Мысль, смешна святая Гордость, и - что бы он ни делал - он умрет!
Дрожит его истерзанное сердце под эту песнь и лживую и злую; сомнений иглы колют мозг его, и на глазах блестит слеза обиды...
И если Гордость в нем не возмутится, страх Смерти властно гонит Человека в темницу Веры, Любовь, победно улыбаясь, влечет его в свои объятья, скрывая в громких обещаньях счастья печальное бессилье быть свободной и жадный деспотизм инстинкта.
В союзе с Ложью, робкая Надежда поет ему о радостях покоя, поет о тихом счастье примиренья и мягкими, красивыми словами баюкает дремотствующий дух, толкая его в тину сладкой Лени и в лапы Скуки, дочери ее.
И, по внушенью близоруких чувств, он торопливо насыщает мозг и сердце приятным ядом той циничной Лжи, которая открыто учит, что Человеку нет пути иного, как путь на скотный двор спокойного довольства самим собою.
Но Мысль горда, и Человек ей дорог, - она вступает в злую битву с Ложью, и поле битвы - сердце Человека.
Как враг, она преследует его; как червь, неутомимо точит мозг; как засуха, опустошает грудь; и, как палач, пытает Человека, безжалостно сжимая его сердце бодрящим холодом Тоски по правде, суровой мудрой правде жизни, которая хоть медленно растет, но ясно видима сквозь сумрак заблуждений, как некий огненный цветок, рожденный Мыслью.
Но если Человек отравлен ядом Лжи неизлечимо и грустно верит, что на земле нет счастья выше полноты желудка и души, нет наслаждений выше сытости, покоя и мелких жизненных удобств, тогда в плену ликующего чувства печально опускает крылья Мысль и - дремлет, оставляя Человека во власти его сердца.
И, облаку заразному подобна, гнилая Пошлость, подлой Скуки дочь, со всех сторон ползет на Человека, окутывая едкой серой пылью и мозг его, и сердце, и глаза.
И Человек теряет сам себя, перерожденный слабостью своею в животное без Гордости и Мысли...
Но если возмущенье вспыхнет в нем, оно разбудит Мысль, и - вновь идет он дальше, один сквозь терния своих ошибок, один средь жгучих искр своих сомнений, один среди развалин старых истин!
Величественный, гордый и свободный, он мужественно смотрит в очи правде и говорит сомнениям своим:
- Вы лжете, говоря, что я бессилен, что ограничено сознание мое! Оно - растет! Я это знаю, вижу, я чувствую - оно во мне растет! Я постигаю рост сознанья моего моих страданий силой, и - знаю - если б не росло оно, я не страдал бы более, чем прежде.
- Но с каждым шагом я все большего хочу, все больше чувствую, все больше, глубже вижу, и этот быстрый рост моих желаний - могучий рост сознанья моего! Теперь оно во мне подобно искре - ну что ж? Ведь искры - это матери пожаров! Я - в будущем - пожар во тьме вселенной! И призван я, чтоб осветить весь мир, расплавить тьму его загадок тайных, найти гармонию между собой и миром, в себе самом гармонию создать и, озарив весь мрачный хаос жизни на этой исстрадавшейся земле, покрытой, как накожною болезнью, корой несчастий, скорби, горя, злобы, - всю злую грязь с нее смести в могилу прошлого!
- Я призван для того, чтобы распутать узлы всех заблуждений и ошибок, связавшие запуганных людей в кровавый и противный ком животных, взаимно пожирающих друг друга!
- Я создан Мыслию затем, чтоб опрокинуть, разрушить, растоптать все старое, все тесное и грязное, все злое, - и новое создать на выкованных Мыслью незыблемых устоях свободы, красоты и - уваженья к людям!
- Непримиримый враг позорной нищеты людских желаний, хочу, чтоб каждый из людей был Человеком!
- Бессмысленна, постыдна и противна вся эта жизнь, в которой непосильный и рабский труд одних бесследно, весь уходит на то, чтобы другие пресыщались и хлебом и дарами духа!
- Да будут прокляты все предрассудки, предубежденья и привычки, опутавшие мозг и жизнь людей, подобно липкой паутине. Они мешают жить, насилуя людей, - я их разрушу!
- Мое оружье - Мысль, а твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее - неисчерпаемый источник моей силы!
- Мысль для меня есть вечный и единственно не ложный маяк во мраке жизни, огонь во тьме ее позорных заблуждений; я вижу, что все ярче он горит, все глубже освещает бездны тайн, и я иду в лучах бессмертной Мысли, вослед за ней, все - выше! и - вперед!
- Для Мысли нет твердынь несокрушимых, и нет святынь незыблемых ни на земле, ни в небе! Все создается ею, и это ей дает святое, неотъемлемое право разрушить все, что может помешать свободе ее роста.
- Спокойно сознаю, что предрассудки - обломки старых истин, а тучи заблуждений, что ныне кружатся над жизнью, все созданы из пепла старых правд, сожженных пламенем все той же Мысли, что некогда их сотворила.
- И сознаю, что побеждают не те, которые берут плоды победы, а только те, что остаются на поле битвы...
- Смысл жизни - вижу в творчестве, а творчество самодовлеет и безгранично!
- Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня - моя награда.
- Иных наград не нужно для меня, я вижу: власть - постыдна и скучна, богатство - тяжело и глупо, а слава - предрассудок, возникший из неумения людей ценить самих себя и рабской их привычки унижаться.
- Сомнения! Вы - только искры Мысли, не более. Сама себя собою испытуя, она родит вас от избытка сил и кормит вас - своей же силой!
- Настанет день - в груди моей сольются в одно великое и творческое пламя мир чувства моего с моей бессмертной Мыслью, и этим пламенем я выжгу из души все темное, жестокое и злое, и буду я подобен тем богам, что Мысль моя творила и творит!
- Все в Человеке - все для Человека!
Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним - пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди - стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его.
Они бесчисленны, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути!
Так шествует мятежный Человек - вперед! и - выше! все - вперед! и - выше!
Шикарно, да? Главное философское произведение М.Горького эта поэма "Человек".
Горький, заработав ну очин балшые денегы в США на повести "Мать" (1906), срочно написанной и быстро изданной там же и которая ловко была раскручена в поддержку крушащих Россию большевиков, стал очень богатым и наглым. Вы "эту "Мать" читали? Если читать не предвзято - абсолютно нормальный быт рабочего, миллиарды людей ещё б и позавидлвали тому уровню жизни, который там обрисован: личный дом с участком, мать не работает, вдова-домохозяйка... Чего плохого? За что бороться? Есть же социальные лифты... Но сюжет скомпонован так, что во всем там видятся нестерпимые свинцовые мерзости жизни, такова, кстати, практически вся русская литературная проза - от дореволюционных до нынешних. Ну Алексей Максимович торвался и загулял, ну как сам хател. Завел себе личный островок в Италии, под видом шо беркулёзный и надо б подлечиться, а на самом деле задумал дела пошире - организовал свое умственное течение, которое в учебниках называли богостроительством и богоискательством, а на самом деле было всего навсего русифицированным вариантом ницшеанства на почве плохо переведенного на русский язык Ницше и вульгарной компиляции его идей в горьковской поэме "Человек":
человек - бог.
Но не всякий, а только такой,
который не жнёт,
не пашет,
не куёт,
не строит,
не писает,
не какает,
а стремится. К свободе, к свету.
Интересно, за чей щот, есле все свободны. Бо хто ж свободный будет трудиться?! Нэма́ дурны́х! !
Но горьковское умственное учение не шибко кого всколыхнуло. Даже вообще мало хто об ём чо и знаид.
В том же 5-м томе 1953-го года (Собр. соч. в 30 тт.), где философский манифест Горького "ЧЕЛОВЕК" опубликован на стр.362-369, опубликован, непосредственно, кстати, после знаменитой "ПЕСНИ О БУРЕВЕСТНИКЕ", и раскас "ПОГРОМ" на стр. 328-333, правда, по указанной на Лехаим ссылке рассказ в несколько иной редакции, чем в книге, не меняющей существа отношения Горького к русским. Нет и мысли о мотивах описанного им якобы реального события. И если он якобы и выдерживает холодный нейтралитет в описании, то по стилю он сходу и явно изображает русских как стадо озверевших скотов, как рёв голодных быков. Процитирую отсутствующее в интернет-публикации рассказа окончание как есть:
"Это было в июне 1885 г. в слободе Кунавино, на Оке, против Нижнего-Новгорода".
А было ли?
В примечаниях к публикации никаких комментариев по поводу подоплеки погрома нет ничего. А по поводу публикации - написано, что опубликовано в сборнике "Помощь евреям, пострадавшим от неурожая", СПб., 1901. Всё. Было - не было - следов нет. А гадость осталась. Рядом с Буревесником.
Так вот! Если эти писатели прямо гадостей о русском человеке не говорили, то всем творчеством русского человека паскудили, во многом.
А ведь известно, что ложка дёгтя портит бочку мёда.
Не зря же с этими писателями так носятся на территориях, недоосвобожденных нами от врожденной русофобии.
Думаю, что не следует придавать такое уж значение высказываниям пролетариев умственного труда, отечественных кузнецов фантазма, сталеваров мысли, золотарей образа. Жополизов Запада, в конечном счёте. Хоша он и шыпко творческий, а всё одно труд наёмный. Ой не к свободе, к свету тремятся эти авторы, а как бы половчее да повыгоднее на шею русскому народу сесть.
Хто плОтит, того и музыку играют.
Тот же Толстой Лёв Никулаевич.
Его доктрина на старости лет: сам человек должен себе сам пахать, сам сеять, молотить, молоть. И печь... И т.п. Познания об обществе ниже плинтуса. А мы их за светочей держим, молодёжи преподаем. А потом удивляимси на мо́лодежь... Одно "они же дети" чиво сто́ит... А всё оттуда же...
