В фильдеперсовых чулках...
Пишет Олег Макаренко (olegmakarenko.ru)
Упадок русской литературы, письмо Фадеева и дефицит книг в СССР
1. По мнению англоязычных составителей «Карты мировой литературы», к настоящему моменту в России не осталось ни одного великого писателя, достойного занесения на эту карту. Большая часть из попавших на «Карту» русскоязычных авторов жила и творила в XIX-м и в первой половине XX века. Если доверять этим оценкам, то в сталинскую эпоху произошёл какой-то загадочный перелом, после которого русская литература вступила в длительный период упадка:
https://genby.livejournal.com/866673.html
https://genby.livejournal.com/868760.html
…примерно с 1830 года, по 1940 в каждый момент времени в России жило более 20 талантливых и гениальных писателей. Но с приходом советской власти и уходом из жизни, по разным причинам, писателей родившихся еще в Российской империи, поток новых талантов резко пошёл на спад, Да что там, они практически прекратили появляться. Ещё как-то держались поэты, прозаики просто исчезли.
Если к приходу Советской власти в 1917 году в России трудился 21 талантливый или гениальный писатель, из которых 15 советскую власть признали, то к 1985 году всемирно знаменитых русских писателей осталось только трое, из которых двое, Солженицин и Бродский, были изгнаны из страны. На весь СССР остался Сергей Михалков с его знаменитым стихотворением «Анкл Степа - полисмен», написанным ещё в 1935 году.
С одной стороны, у нас есть все основания сомневаться в том, что в советскую и постсоветскую эпоху русская земля истощилась на литературные таланты. Список великих русскоязычных авторов явно неполон и отражает весьма ограниченный уровень знакомства с нашей культурой (хотя и довольно типичный для западного читателя).
Явно упущены не только советские и современные российские фантасты, но и русские философы XIX-XX века, и многие другие важные и достойные авторы, которые виновны зачастую лишь в том, что умерли слишком недавно, чтобы консервативные составители учебных программ успели внести их в писательский пантеон.
С другой стороны, советская власть прошлась по судьбам русских писателей паровым катком. Многие вынуждены были отправиться в эмиграцию, другие погибли во время войн и репрессий. Оставшиеся столкнулись с советской цензурой и с почти полной невозможностью зарабатывать на жизнь, не состоя Союзе писателей и не числясь на хорошем счету у властей.
К этому следует добавить ослабление культурных связей с Европой, слабое продвижение советских и, по инерции, российских книг на Западе, а также отстающее развитие жанров, непонятных советским чиновникам от литературы. В девяностые ограничения были сняты и наши авторы немедленно ринулись писать детективы и фэнтези по западным образцам, но российская публика в этот момент дорвалась до недоступной ранее переводной литературы, а иностранцам наши подражатели были не особенно интересны.
2. Коллега genby по ссылке выше приводит в подтверждение своих тезисов фрагмент предсмертного письма Александра Фадеева (партийная кличка - Булыга), возглавлявшего Союз писателей СССР с 1930-х по 1954 год. Документ вполне достоин того, чтобы процитировать его целиком:
https://rg.ru/2015/05/13/pismo.html
"Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы - в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.
Литература - эта святая святых - отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых "высоких" трибун - таких как Московская конференция или XX партсъезд - раздался новый лозунг "Ату её!" Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же "дубинкой".
С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это - "партийностью". И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность - при возмутительной доле самоуверенности - тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и - по возрасту своему - скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить...
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, - кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература - это высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти - невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. А. Фадеев". 13 мая 1956 года.
Конечно, кто-то скажет, что писатель попросту не сошёлся характером с новым высшим руководством страны. Кто-то укажет, что Фадеев в силу своего положения был вынужден участвовать в репрессиях против писателей и не смог справиться с муками совести, когда началась массовая реабилитация жертв режима (справедливости ради, Фадеев старался помогать многим пострадавшим и их семьям).
Тем не менее нужно помнить, что товарищ Фадеев хорошо представлял ситуацию в своей отрасли, так как в течение двух десятилетий советской литературой фактически руководил именно он.
3. К вопросу о книгах, которые, как меня уверяли, были в СССР в избытке. Вот советский фильм, из которого следует, что книги были таки в дефиците. Отметка 8:20:
Click to viewhttps://www.youtube.com/watch?v=9v-HTWaUr1Y
Олег Макаренко (olegmakarenko.ru) ́ ▶
Я шо? Я Фадеева чытал и очень извумлялси...
Вота вам, пажалуйста, такой фрагмент из романа А. Фадеева "Молодая гвардия"
...Любка проснулась чуть свет и, напевая, стала собираться в дорогу. Она решила одеться попроще, чтобы не затрепать лучшего своего платья, но все-таки как можно поярче, чтобы бросаться в глаза, а самое свое шикарное платье чистого голубого крепдешина, голубые туфли и кружевное белье и шелковые чулки она уложила в чемоданчик. Она завивалась меж двух маленьких простых зеркал, в которых едва можно было видеть всю голову, часа два, в нижней рубашке и в трусиках, повертывая голову туда и сюда и напевая и от напряжения упираясь в пол то одной, то другой, поставленной накось, крепкой босой сливочной ногой с маленькими и тоже крепкими пальцами. Потом она надела поясок с резинками, обтерла ладошками розовые ступни и надела фильдеперсовые чулки телесного цвета и кремовые туфли и обрушила на себя прохладное шуршащее платье в горошках, вишнях и еще чорт его знает в чем ярко-пестром. В это же время она уже что-то жевала на ходу, не переставая мурлыкать.
День был холодный, тучи низко бежали над степью. Любка, не чувствуя холода, румяная от ветра заносившего яркий подол ее платья, стояла на открытом ворошиловградском шоссе, с чемоданчиком в одной руке и легким летним пальто на другой.
Немецкие солдаты и ефрейторы с грузовых машин, с воем мчавшихся мимо нее по шоссе, зазывали ее, хохоча и иной раз подавая ей циничные знаки, но она, презрительно сощурившись, не обращала на них внимания. Потом она увидела приближавшуюся к ней вытянутую, низкой посадки светлую легковую машину и немецкого офицера рядом с шофером и небрежно подняла руку.
Офицер быстро обернулся внутри кабины, показав выцветший на спине мундир, - должно быть, кто-то постарше ехал на заднем сиденье. Машина, завизжав на тормозах, остановилась.
- Setzen Sie sich! Schneller! (- Садитесь! Живее!) - сказал офицер, приоткрыв дверцу и улыбнувшись Любке одним ртом. Он захлопнул дверцу и, занеся руку, открыл дверцу заднего сиденья.
Любка, нагнув голову, держа перед собой чемоданчик и пальто, впорхнула в машину, и дверца за ней захлопнулась.
Машина рванула, запела на ветру.
Рядом с Любкой сидел поджарый сухой полковник с несвежей кожей гладко выбритого лица, со свисающими брыльями, в высокой выгоревшей от солнца фуражке. Немецкий полковник и Любка с двумя прямо противоположными формами дерзости - полковник оттого, что он имел власть, Любка оттого, что она все-таки сильно сдрейфила, - смотрели друг другу в глаза. Молодой офицер впереди, обернувшись, тоже смотрел на Любку.
- Wohin befehlen Sie zu fahren? (- Куда прикажете довезти?) - спросил этот гладко выбритый полковник с улыбкой бушмена.
- Ни-и черта не понимаю! - пропела Любка. - Говорите по-русски или уж лучше молчите.
- Куда-куда.. - по-русски сказал полковник, неопределенно махнув рукой вдаль.
- Закудахтал, слава тебе господи, - сказала Любка. - Ворошиловград, чи то Луганск... Ферштеге? Ну, то-то!
Как только она заговорила, испуг ее прошел, и она сразу обрела ту естественность и легкость обращения, которая любого человека, в том числе и немецкого полковника, заставляла воспринимать все, что бы Любка ни говорила и ни делала, как нечто само собой разумеющееся.
- Скажите, который час?.. Часы, часы, - вот балда! - сказала Любка и пальчиком постукала себе повыше кисти.
Полковник прямо вытянул длинную руку, чтобы оттянуть рукав на себя, механически согнул ее в локте и поднес к лицу Любки квадратные часы на костистой, поросшей пепельным волосом руке.
В конце концов не обязательно знать языки, при желании всегда можно понять друг друга.
Кто она такая? Она - артистка. Нет, она не играет в театрах, она танцует и поет. Конечно, у нее в Ворошиловграде очень много квартир, где она может остановиться, ее знают многие приличные люди: ведь она дочь известного промышленника, владельца шахт в Горловке. К сожалению, советская власть лишила его всего, и несчастный умер в Сибири, оставив жену и четырех детей, - все девушки и все очень хороши собой. Да, она младшая. Нет, его гостеприимством она не может воспользоваться, ведь это может бросить тень на нее, а она совсем не такая. Свой адрес? Его она безусловно даст, но она еще не уверена, где именно она остановится. Если полковник разрешит, она договорится с его лейтенантом, как они смогут найти друг друга.
- Кажется, вы имеете большие шансы, чем я, Рудольф!
- Если это так, я буду стараться для вас, Неrr Oberst!
Далеко ли до фронта? Дела на фронте таковы, что такая хорошенькая девушка может уже не интересоваться ими. Во всяком случае, она может спать совершенно спокойно. На-днях мы возьмем Сталинград. Мы уже ворвались на Кавказ, - это ее удовлетворит?.. Кто ей сказал, что на верхнем Дону фронт не так уж далеко?.. О, эти немецкие офицеры! Оказывается, он не один среди них такой болтливый... Говорят, что все хорошенькие русские девушки - шпионки. Правда ли это?.. Хорошо: это случилось потому, что на этом участке фронта - венгерцы. Конечно, они лучше, чем эти вонючие румыны и макаронники, но на них на всех нельзя положиться... Фронт невыносимо растянут, огромное число людей съедает Сталинград. Попробуйте снабдить все это! Я вам покажу это по линиям руки, - давайте вашу маленькую ладонь... Вот эта большая линия - это Сталинград, а эта, прерывистая, эта - на Моздок, - у вас очень непостоянный характер!.. Теперь увеличьте это в миллион раз, и вы поймете, что интендант германской армии должен иметь железные нервы. Нет, она не должна думать, что он имеет дело только с солдатскими штанами, у него нашлось бы кое-что и для хорошенькой девушки, прекрасные вещички, вот сюда, на ноги, и сюда, - она понимает, о чем он говорит? Может быть, она не откажется от шоколада? Не помешал бы и глоток вина, чертовская пыль!.. Это вполне естественно, если девушка не пьет, но - французское! Рудольф, остановите машину...
Они остановились метрах в двухстах, не доезжая большой станицы, вытянувшейся по обеим сторонам шоссе, и вылезли из машины. Здесь был пыльный съезд на проселок по краю балки, поросшей вербою внизу и обильной травою, уже высохшей, по склону, защищенному от ветра. Лейтенант указал шоферу съехать на проселок к балке. Ветер подхватил платье Любки, и она, придерживая его руками, побежала вслед за машиной впереди офицеров, увязая туфлями в растолченной сухой земле, сразу набившейся в туфли
Лейтенант, лица которого Любка почти не видела, а все время видела только его выцветшую спину, и шофер- солдат вынесли из машины мягкий кожаный чемодан и бело-желтую мелкого плетения тяжелую корзину.
Они расположились с подветренной стороны на склоне балки, на высохшей густой траве. Любка не стала пить вина, как ее ни уговаривали. Но здесь, на скатерти, было столько вкусных вещей, что было бы глупо от них отказываться, тем более, что она была артистка и дочь промышленника, и она ела, сколько хотела.
Ей очень надоела земля в туфлях, и она разрешила внутреннее сомнение, поступила ли бы так дочь промышленника или нет, тем, что сняла кремовые туфли, вытряхнула землю, обтерла ладошками маленькие ступни в фильдеперсовых чулках и уже осталась так в чулках, чтобы ноги подышали, пока она сидит. Должно быть, это было вполне правильно, во всяком случае немецкие офицеры приняли это как должное.
Ей все-таки очень хотелось знать, много ли дивизий находится на том участке фронта, который был наиболее близок к Краснодсну и пролегал по северной части Ростовской области, - Любка знала уже от немецких офицеров, бывших у них на постое, что часть Ростовской области попрежнему находится в наших руках. И к большому неудовольствию полковника, который был настроен более лирично, чем деловито, она все время выражала опасения, что фронт будет в этом месте прорван и она снова попадет в большевистское рабство.
В конце концов полковника обидело такое недоверие к немецкому оружию и он - verdammt noch mall - удовлетворил ее любопытство.
Пока они тут закусывали, со стороны станицы послышался все нараставший нестройный топот ног по шоссе. Вначале они не обращали на него внимания, но он, возникая издалека, все нарастал, заполняя собой все пространство вокруг, будто шла длинная нескончаемая колонна людей. И даже отсюда, со склона балки, видны стали массы пыли, несомые ветром в сторону и ввысь от шоссе. Доносились отдельные голоса и выкрики, мужские - грубые, и женские - жалобные, будто причитали по покойнику.
Немецкий полковник и лейтенант, и Любка встали, высунувшись из балки. Вдоль по шоссе, все вытягиваясь и вытягиваясь из станицы, двигалась большая колонна советских военнопленных, конвоируемая румынскими солдатами и офицерами. Вдоль колонны, иногда прорываясь к ней сквозь румынских солдат, бежали старые и молодые казачки и девчонки, крича и причитая и бросая то в те, то в другие вздымавшиеся к ним из колонны сухие руки куски хлеба, помидоры, яйца, иногда целую буханку или даже узелок.
Военнопленные шли полураздетые, в изорванных, почерневших и пропылившихся сверху остатках военных брюк и гимнастёрок, в большинстве босые или в страшном подобии обуви, в разбитых лаптях. Они шли, обросшие бородами, такие худые, что казалось, одежда у них наброшена прямо на скелеты. И страшно было видеть на этих лицах просветленные улыбки, обращенные к бегущим вдоль колонны кричащим женщинам, которых солдаты отгоняли ударами кулаков и прикладов.
Прошло одно мгновение, как Любка высунулась из балки, но уже в следующее мгновение, не помня, когда и как она схватила со скатерти белые булки и еще какую-то еду, она уже бежала, как была - в фильдеперсовых чулках, по этому съезду с размешанной сухой землей, взбежала на шоссе и ворвалась в колонну. Она совала булки, куски в одни, в другие, в третьи протягивавшиеся к ней черные руки. Румынский солдат пытался ее схватить, а она увертывалась; на нее сыпались удары его кулаков, а она, нагнув голову и загораживаясь то одним, то другим локтем, кричала:
- Бей, бей, сучья лапа! Да только не по голове!
Сильные руки извлекли ее из колонны. Она очутилась на обочине шоссе и увидела, как немецкий лейтенант бил наотмашь по лицу румынского солдата, а перед взбешенным полковником, похожим на поджарого оскаленного пса, стоял навытяжку румынский офицер в салатной форме и что-то бессвязно лепетал на языке древних римлян.
Но окончательно она пришла в себя, когда кремовые туфли снова были у нее на ногах и машина с немецкими офицерами мчала ее к Ворошиловграду. Самое удивительное было то, что и этот поступок Любки немцы приняли как само собой разумеющееся.
Они беспрепятственно миновали немецкий контрольный пункт и въехали в город.
Лейтенант, обернувшись, спросил Любку, куда ее доставить. Любка, уже вполне владевшая собой, махнула рукой прямо по улице. Возле дома, который показался ей подходящим для дочери шахтовладельца, она попросила остановить машину.
В сопровождении лейтенанта, несшего чемодан, Любка с перекинутым через руку пальто вошла в подъезд незнакомого ей дома. Здесь она на мгновение заколебалась: постараться ли ей уже здесь отделаться от лейтенанта, или постучаться при нем в первую попавшуюся квартиру? Она нерешительно взглянула на лейтенанта, и он, совершенно неправильно поняв ее взгляд, свободной рукой привлек ее к себе. В то же мгновение она без особого даже гнева довольно сильно ударила его по розовой щеке и побежала вверх по лестнице. Лейтенант, приняв и это как должное, с той самой улыбкой, которая в старинных романах называлась кривой улыбкой, покорно понес за Любкой ее чемодан.
Лейтенант, приняв и это как должное, с той самой улыбкой, которая в старинных романах называлась кривой улыбкой, покорно понес за Любкой ее чемодан.
Поднявшись на второй этаж, она постучала в первую же дверь кулачком так решительно, будто она после долгого отсутствия вернулась домой. Дверь открыла высокая худая дама с обиженным и гордым выражением лица, хранившего еще следы былой если не красоты, то неукоснительной заботы о красоте, - нет, Любке положительно везло!
- Данке шен, repp лейтенант! * (* - - Большое спасибо, господин лейтенант!) - сказала Любка очень смело и с ужасным произношением, выложив весь свой запас немецких слов, и протянула руку за чемоданом.
Дама, открывшая дверь, смотрела на немецкого лейтенанта и на эту немку в ярко-пестром платье с выражением ужаса, которого она не могла скрыть.
- Moment! * (* - - Одну секунду!) - лейтенант поставил чемодан, быстрым движением вынул из планшета, висевшего у него через плечо, блокнот, вписал что-то толстым некрашеным карандашом и подал Любке листок.
Это был адрес. Любка не успела ни прочесть его, ни обдумать, как поступила бы на ее месте дочь шахтовладельца. Она быстро сунула адрес под бюстгалтер и, небрежно кивнув лейтенанту, взявшему под козырек, вошла в переднюю. Любка слышала, как дама запирала за ней дверь на множество замков, засовов и цепочек.
- Мама! Кто это был? - спросила девочка из глубины комнаты.
- Тише! Сейчас! - сказала дама.
Любка вошла в комнату с чемоданом в одной руке и пальто на другой.
- Меня к вам на квартиру поставили… Не стесню? - сказала она, дружелюбно взглянув на девочку, окидывая взглядом квартиру, большую, хорошо меблированную, но запущенную: в ней мог жить врач или инженер, или профессор, но чувствовалось, что того человека, для которого она в свое время была так хорошо меблирована, теперь здесь нет.
- Интересно, кто же вас поставил? - спросила девочка с спокойным удивлением. - Немцы или кто?
Девочка, как видно, только что пришла домой, - она была в коричневом берете, румяная от ветра, - толстая девочка, лет четырнадцати, с полной шеей, щекастая, крепкая, похожая на гриб-боровик, в который кто-то воткнул живые карие глазки.
- Тамочка! - строго сказала дама. - Это нас совершенно не касается.
- Как же не касается, мама, если она поставлена к нам на квартиру? Мне просто интересно.
- Простите, вы - немка? - спросила дама в замешательстве.
- Нет, я русская… Я - артистка, - сказала Любка не вполне уверенно.
Произошла небольшая пауза, в течение которой девочка пришла в полную ясность в отношении Любки.
- Русские артистки эвакуировались!
И гриб-боровик, зардевшись от возмущения, выплыл из комнаты.
Отсюда