Г-н Куняев против Давида Самойлова
Оригинал взят у friagne в Г-н Куняев против Давида Самойлова
Я сначала выбрал фото Станислава Куняева для своего коллажа и только потом прочитал его название: "neistovy-voitel.jpg" Воистину так! Основной идеологический тезис всей куняевской жизни, похоже, таков: "Разоблачение происков и преступлений коварных инородцев против России и ограбление ими русского народа". Сами понимаете, это ни в каких разумных доказательствах не нуждается. Ибо "если не инородцы, то кто же?" Не сами же "дорогие россияне" себе жить нормально не давали и не дают? Ну, о том, что при Сталине-тиране кто-то сочинил четыре миллиона доносов, давно забыто. А вот "кран, в котором нет воды", толкуется всегда исключительно однозначно...
Примечание: Цитаты Куняева выделены полужирным коричневым, цитаты Самойлова - полужирным чёрным.
Ладушки. Хорошо-с. 84 года человеку. Автору, общественному деятелю... какому-никакому, а поэту. Вот в последнем качестве г-ну Куняеву и неймётся. В государственные списки обильно внесён, конечно (Орден Дружбы за большие заслуги в развитии отечественной культуры и искусства; Премия «России верные сыны»; «Большая литературная премия России» Союза писателей России; Государственная премия РСФСР имени М. Горького; лауреат Всероссийской литературной премии имени С. Т. Аксакова; лауреат Всероссийской литературной премии им. Н. С. Лескова «Очарованный странник») - а вот в истинно-поэтической "Табели о рангах" прелестных муз Каллиопы, Эвтерпы, Эрато его нету! И остается лишь сводить личные счеты с теми, кто там есть. Особенно крепко с одним человеком, который долгое время числился в хороших знакомых, а потом вдруг заметил:
"Есть еще полупоколение, которое следа не оставит: Куняев, Шкляревский и им подобные...
А все ж дружили, и служили,
И жить мечтали наново.
И все мечтали. А дожили
До Стасика Куняева..."
Такое "сильными литературного мира сего" не прощается! И окончательное сведение счётов - пусть и односторонне-пасквильное - состоится обязательно. Что и сделал г-н Куняев в своём огромном материале против Давида Самойлова под названием Лейтенанты и маркитанты (из книги С. Куняев "Мои печальные победы". Москва, "Алгоритм", 2007 г.) В общем:
Начинается статья, естественно, с истории знакомства. Скромный привинциал Куняев в июне 1960 года приходит в огромную столичную квартиру Самойлова, "многокомнатную, с высоченными, потемневшими от времени потолками, украшенными то ли виньетками, то ли барельефам...", где сразу сталкивается с уже "поддавшим" с утра хозяином и с роскошью, которая его окружает. Далее подробно рассказывается, как православную Белокаменную начал захватывать так называемый "малый народец":
"«Сотни тысяч евреев переселились в Москву, Ленинград и другие крупные центры... Миллионы евреев после страшных западно-европейских погромов Средневековья, Реформации и Возрождения, изгнанные из Англии, Испании, Франции и Германских княжеств (словом, после первого Холокоста XII-XVI веков) хлынули, окрыленные социалистическими идеями, в пошатнувшуюся Россию...»
Что сказать... на самом деле всё было не совсем так:
"В бывшие буржуазные квартиры набивались со страшной плотностью, утесняя или вытесняя прежних жильцов, буйные ватаги новых постояльцев - демобилизованные красноармейцы, пришлый, перекатный люд, сбежавшая от голода и поборов деревня, няни и санитары Туберкулезного института, бывшие дворники, швейцары и кухарки, милиционеры, чекисты, рабочие, ремесленники и всякий прочий… народ. Все это плодилось, множилось, утрамбовывалось, поселяло родственников, разгораживалось фанерными стенками и занавесками. И выпирало, выпадало из стен дома на улицу, во двор, в сквер. Здесь невозможна была тайная жизнь семьи. Здесь всё было на виду.
В нашем доме пятьдесят квартир. Я пытаюсь подсчитать его население. В пятидесятой - двадцать человек в четырех комнатах. В сорок шестой - девятеро. В тридцать шестой - пятнадцать. В восемнадцатой - десять. Средняя цифра, наверное, более десяти, человек двенадцать. Значит - человек шестьсот, а то и все семьсот. Да ведь это целое село!"
Такой вот был у Давида в самом начале детский "покой и уют". Ну, а вообще, как жилось бывшим там евреям? Да не слишком-то весело:
"В темной комнате за кухней, отравилась сулемой няня Туберкулезного института. Через несколько лет в шкафу Люсиной комнаты повесилась тихая, некрасивая Броня... Оттуда же, из этой комнаты, выбежала, чтобы броситься из окна подъезда, безумная Маша Кнорре, дочь Люси. Оттуда же вынесли убитую этой смертью мать Люси - Эсфирь Михайловну. Умирает сумасшедший нэпман Эпштейн от наследственного сифилиса. Умирает жена рыжего Прейса после тайного аборта..."
Всё то же самое, как и у людей других-прочих национальностей. У людей, жизнь которых не сложилась или резко сломалась. Нравы были суровые.
Что ж, продолжу. Следующий эпизод, красочно поданный Куняевым: как голодала в те годы его русская семья (он сам моложе Давида на 12 лет), и как роскошно жил отпрыск московских "нэпманов" Самойловых, судя по его мемуарам:
«Жирные свертки с икрой остаются в передней после посещений. Приносят сало, ветчину, виноград, оливки, телятину, цветную капусту… Я испытываю отвращение к еде».
Впору бы и возмутиться... но логичный вопрос: с каких это пор главный врач-венеролог Московской области (а также армейский полковой врач - отец Давида) вдруг считается "нэпманом"? Таковыми в те годы называли частных торговцев - человек же, который ежедневно боролся с жуткими болезнями (во многом результат пропаганды "свободных половых отношений" от революционной мадам Коллонтай) заслуживал только уважения! Вы хоть раз видели женщин с провалившимся носом? Я видел - зрелище страшненькое, не говоря уже о пагубных последствиях для жизни болящей. И немудрено, что отца Давида (Кауфмана) все больные старались всячески отблагодарить. И что - достаток, заработанный такой вот, воистину грязной работой, должно ставить ему в вину?
Увы, перед нами обострённая куняевская зависть - и ничего больше. Зависть к чужой доле, которая оказалась получше своей. И хоть чужая доля честная, всё равно не прощаем...
Но воистину недалёк тот поэт, который зацикливается на сравнении материальных благ ("У него уже два этажа! Два гаража!!") Куняев - умный, он мелочёвку кассирует профессионально. Разумеется, главное его расхождение с Давидом Самойловом лежит в области творчества. Вот в ресторане ЦДЛ Давид читает свою мистико-историческую поэму "Струфиан" о таинственной смерти Александра I (предельно конкретную и стилистически чёткую, как почти всё у Самойлова). Куняев наигранно хвалит и читает своё:
"Россия, ты смешанный лес,
Приходят века и уходят,
То вскинешься до небес,
То чудные силы уводят
Бесшумные реки твои,
Твои роковые прозренья
И сырые глубины земли,
Где дремлют твои поколенья...
Дезик (детское прозвище Давида Кауфмана-Самойлова) на мгновение опускает глаза, задумывается и подводит черту под нашим осторожным спором:
- Ну ладно… Давай лучше, Стах, выпьем!"
Бедный "Стах" (Куняев) не понимает, что произошло? И почему нет ответной вежливой хвалы? А дело в том, что истинный поэт даже через силу не может хвалить обыкновенную банальщину, общие зарифмованные слова. Ничего другого в приведённых выше строчках не было. Почему-то чуть ли не все поэты-почвенники убеждены: чем чаще они будут упоминать в стихах слово "Русь" и признаваться в любви к ней, тем народнее и патриотичнее это прозвучит...
Небольшое отступление: я приведу пример, как нужно с подлинной любовью и конкретно писать о России. Это всеми забытый ныне Дмитрий Кедрин:
Я не знаю, что на свете проще?
Глушь да топь, коряги да пеньки.
Старая березовая роща,
Редкий лес на берегу реки.
Капельки осеннего тумана
По стволам текут ручьями слез.
Серый волк царевича Ивана
По таким местам, видать, и вез.
Ты родись тут Муромцем Илюшей,
Ляг на мох и тридцать лет лежи.
Песни пой, грибы ищи да слушай,
Как в сухой траве шуршат ужи.
На сто верст кругом одно и то же:
Глушь да топь, чижи да дикий хмель.
Отчего ж нам этот край дороже
Всех заморских сказочных земель?
(20 сентября 1942)
Если вы, читатели, хотите сразу понять коренное различие версификации и поэзии - лучшего примера вам не найти.
Впрочем, одна вещь (давно уже ставшая классической песней) Куняеву всё же нравится. Немного:
Но тут же, сразу - издевательское описание фото семьи Самойлова:
"А на фотографии на вид немолодая толстая еврейка, сотрудница Внешторгбанка. Рядом такой же толстенький, короткорукий папа. Стоят, словно пара пингвинов. И мальчик, упитанный, безмускульный, узкоплечий, на тоненьких, слабых ножках с развернутыми в стороны ступнями... Маленький и тщедушный. Наследственность, что ли?"
Да, вырождение - явное вырождение с точки зрения великоросса Куняева... Тем более, остаётся только удивляться, как из описанного им такого "шкета" вдруг вырос статный воин Красной Армии? От которого многие и еврейские, и русские, и польские девки были без ума:
Не в тему, но всё же в тему острый вопрос: почему из студентов ИФЛИ только Сергей Наровчатов пошел на Финскую войну?
"Кажется, Слуцкий был решительно лучше нас подготовлен к войне. А он, говорят, ушел из добровольческого батальона. Почему не пошел Павел, человек, чья храбрость ярко проявилась в большой войне? Не пошел и Кульчицкий. Его военные письма тоже свидетельствуют о мужестве. О себе и о Львовском не говорю. Я поздно созрел для войны. А он не созрел никогда..." (Д. Самойлов "Памятные записки").
Ответ, очевидно, такой: все они внутренне понимали, что финская война несправедливая. Да и не готова была страна к ней:
"Когда советские войска с трехлинейными винтовками наперевес вошли в Финляндию в тридцать девятом году, по ним ударили финские автоматы «Суоми» с темпом стрельбы тысяча выстрелов в минуту! И советскому командованию пришлось посылать по стране самолеты, по штучке собирать с погранзастав те жалкие сотни автоматов, которые успели произвести, чтобы хоть как-то компенсировать отставание от финнов… Автоматы же считались в СССР "полицейским оружием!" (А. Бушков "Ледяной трон").
"В ту зиму финской войны Слуцкий появлялся редко. Жестоко тосковал Павел Коган. Это казалось угрызениями совести. В том, как ринулись на войну с Германией Павел и Слуцкий, было и некое чувство искупления..." (Д. Самойлов "Памятные записки").
Да, подступили "сороковые, роковые, свинцовые, пороховые" - и уж здесь, казалось, г-ну Куняеву следовало бы заткнуться. Простите за грубость, но, по моему разумению и согласно любой этике, человек, не только не воевавший, но и не служивший в реальной армии, просто не имеет права - ни морального, никакого! - обсуждать армейца-фронтовика! Имеющего и раны, и боевые награды.
Куда там! Главное для Куняева, "во-вторых" - это именно развенчание Самойлова-солдата. Вот это самое принципиальное:
"16 октября 1941 года в роковой, в самый панический и позорный день бегства населения Москвы от наступающей на город немецкой армады, когда все московские обыватели были уверены, что город вот-вот падет, 22-летний студент, вполне здоровый молодой человек Давид Кауфман уплывает по Москве-реке пароходом на восток, в глубокий тыл..."
Да, 16 октября 1941 года без стыда и жути вспоминать трудно. Когда толпы москвичей брели по грязным осенним дорогам, вдруг пополз слушок, что во всем виноваты (ну, конечно же!) евреи, захватившие для собственной эвакуации все поезда и автомобили. В результате обезумевшие толпы набросились на людей, имевших смуглый оттенок кожи. Как потом говорили очевидцы, от них ничего не осталось - только бесформенные кровавые пятна на мостовой...
Но задолго до этих страшных дней по ночному звонку из горкома комсомола Давид Самойлов спешно отправляется под Вязьму на станцию Издешково. На строительство укрепленного рубежа: противотанковых рвов, эскарпов и контрэскарпов. И вскоре валится с ног от малярии с температурой под 40. Едва поправившись, он стал возить продукты под непрерывными обстрелами "мессеров". В сентябре всех строителей эвакуировали обратно в Москву, ибо немцы просто обошли наспех сделанные "оборонительные линии"...
Лишь после этого совершенно случайно Самойлов, оставив московскую квартиру на разграбление, действительно, уплывает по Волге в Куйбышев. Где снова валится в тяжелой, болезненной горячке. Потом, едва оправившись, едет к семье в Ташкент и Самарканд. Для Куняева это "уклонение от мобилизации". Дневниковые записи Давида, вполне однозначные, конкретные и понятные любому непредвзятому человеку, его бывший "друг" комментирует по-своему:
"Но уйти от войны полностью не удалось - военкомат все-таки обязал студентов пединститута поступить в офицерское училище и, не доучившись в нем, Дезик через полтора года после начала войны, осенью 1942-го наконец-то попал в действующую армию под Тихвин. Как он пишет: «Самые напряженные месяцы войны я провел на «тихом» фронте в болотной обороне». В этой «болотной обороне» в марте 1943 года он и получил легкое ранение в руку, после которого попал в Красноуральский госпиталь, а, выздоровев, обретается в Горьком, служит писарем в Красных Казармах, выпускает стенгазету, сочиняет стенгазетные стихи, фельетоны и передовицы... Таким образом, этот «везунчик» дожил до нового, 1944 года..."
Тут лучше всего перечитать подлинные воспоминания о том периоде жизни самого Самойлова - простые, неприукрашенные. Где есть и о расстреле перед строем невиновного солдата, которого невзлюбил особист. И о том, как сам Давид прилюдно дал по морде своему сослуживцу-стукачу (это стоило ему офицерских погон - не наказали, но в училище не отправили). Ну и о том самом "лёгком ранении":
"На снегу перед траншеей лежал убитый Шипицын и три коробки с лентами. Боец из хозвзвода притулился на дне окопа, уткнувшись носом в землю и прикрыв голову руками. Его била дрожь. Он был, видимо, патологический трус. Это так же редко встречается на войне, как и патологическая храбрость, и действует так же убедительно.
Дождавшись, когда стрельба чуть поутихла, я оставил Семена у пулемета и пополз за лентами, ибо думал, что немцы собираются контратаковать, и ленты нам скоро понадобятся.
Я дополз до коробок и поволок их за собой. Немцы сбросили серию мин, сухо лопнувших рядом, разметывая снег и грязня его черными разбрызгами земли. Кисло запахло порохом. Метров двадцать оставалось до окопа. Следующей миной, как палкой, огрело меня по руке. Рука онемела. Я почему-то встал и тут же свалился, оглушенный взрывной волной.
Жизнь мне спас Семен. Под обстрелом немецких минометов он выскочил из окопа и на руках унес меня. Иначе следующей серией мин я был бы убит. Я услышал его слова, как сквозь вату: "Ступай в санвзвод. Может, ты хоть останешься живой..."
Рука моя висела, как чужая, не болела, а только мерзла. Кровь понемногу сочилась из раны, и холодные капли, накапливаясь на пальцах, падали в снег. Опираясь на карабин, я поплелся в тыл. Издалека увидел лодку-волокушу, в которой сидел человек и, отталкиваясь карабином, медленно плыл по снегу. Это был раненый Прянишников. Лицо его осунулось, посерело, пот тек по щекам. Не знаю, где были санитары. Я ничего не спросил и впрягся в лямки лодки-волокуши. Часа полтора, потом под начавшимся обстрелом, мы медленно добирались до батальонного медпункта. До санбата я добрался уже поздней ночью. Просторные его палатки были набиты ранеными. Полбригады, наверное, было уже здесь. Хирурги и медсестры валились с ног..."
Комментарии, как мне думается, не нужны. Не очень хочется и возвращаться к куняевской статье, ибо там далее всё излагается в том же обличительно-лукавом духе: "отдохнув" в тылу, Самойлов снова просится на фронт и "по блату с помощью Эренбурга" (по блату на фронт, Карл!!) попадает в разведроту штаба Белорусского фронта. Объяснение самого Давида предельно житейское:
"Я стремился на фронт не по особым своим боевым качествам. Конечно, играли роль любопытство и желание действия. Но суть в том, что фронтовой солдат в тылу приживается туго, если он не особый мерзавец. Обычно же фронтовой солдат тянулся к фронту как к свободе. В тылу и кормежка была скудная, и дисциплина зверская, и обращение скотское. «Кто был, тот не забудет»..."
↑ Эта вещь Самойлова под названием "Песня гусара" давно и навсегда стала народной казачьей песней. Старики "вспоминали", как певали её ещё в царские времена...
По Куняеву дальнейшая жизнь его бывшего друга на фронте была чуть ли не сказочной: безделье, пьянки-гулянки, чтение книжек... У самого "друга" обо всём этом сказано несколько иначе:
"Старший среди солдат сержант Быков налил мне полкружки самогона. Принимали в разведчики так: в барабане нагана оставляли одну пулю. Крутанув барабан, прикладывали наган к виску и нажимали на крючок. Так все по очереди. Только новичок не знал, что в барабане заложена стреляная гильза. Шутка казалась необычайно остроумной всем разведчикам. Когда, бледный, я спустил курок, все захохотали..."
"Когда подошла мотопехота, трое пленных из охранной дивизии сидели в открытом кузове полуторки. У машины стоял часовой. Пехота была свежая, еще не побывавшая в бою. Рядом тощая девчонка - санинструктор, в коротком кожушке. Она была пьяна, курила махорочную цигарку и материлась хриплым голосом. Офицер на нее прицыкнул, и она пошла к машине с пленными.
- Эй, фрицы! - заорала она и плюнула в них.
- Мы не фрицы, - вдруг сказал один из пленных.
- Власовцы! - еще громче заорала девчонка.
И по этому сигналу свежая, еще полная сил пехота, покинув строй, бросилась к машине. Они оттолкнули часового - ведь не стрелять же в своих, и сперва стали закидывать пленных камнями. А потом полезли в полуторку и сбросили их на руки осатаневших солдат. Их били, как в деревне бьют конокрадов. Не успели мы подбежать от хаты, как все уже было кончено. Хуже всех была эта девчонка..."
"Мы сидели в гостиной нотариуса и вели светский разговор, который несколько заглушал чувство голода. Милая панна... стала гадать по руке. Ее гадание сулило счастье и успех. «Однако, - сказали мне с некоторой тревогой, - над вами нависла опасность (“грозьба”). И если эта угроза минует благополучно, всё будет в порядке».
Было еще светло, когда я перебежал в соседний дом, где на столе дымилась картошка, стояли раскрытые мясные консервы, сало, большая миска с хозяйской капустой и в лафитничке - водка. Но мы не набросились на пищу, а сперва степенно выпили... и лишь тогда потянулись вилками к капусте.
Дотянуться не успели. На нашей улице затыркали автоматы, ухнула граната, послышался конский цокот. Мы выскочили из дома. Мой автомат остался у нотариуса, и я, выхватив наган, хотел пересечь улицу...
По улице скакали кавалеристы в немецкой форме. Наверное, целый эскадрон. И веерами рассыпали автоматные очереди по окнам домов. Я чуть высунулся из-за угла, как жахнула граната. Едва успел отскочить. Но там в конце улицы ребята уже установили пулемет и повели кинжальный огонь. Встретив дружный отпор, кавалеристы развернули коней и, оставляя раненых и убитых, ринулись прочь.
Когда я зашел на квартиру нотариуса, чтобы забрать вещи, милая панна, младшая из сестер, [гадавшая мне] лежала на столе, прикрытая черной шалью. Она глядела в окно, когда немецкие кавалеристы вломились на их улицу..."
Такие вот были у Самойлова "гулянки".
А Куняев в статье, как ни в чем не бывало, строит свою "теорию": дескать, на фронте бывают лейтенанты, а бывают и маркитанты (отсюда, собственно, и название). Одни непрерывно воюют, другие же "устраиваются".
Ну что же, кое-какие примеры "устроенной" жизни Самойлова на войне я привел. Остальное доскажет Вики:
"Приказом от 30.03.1943 года пулемётчик 1-го отдельного стрелкового батальона 1-й отдельной стрелковой бригады красноармеец Кауфман был награждён медалью «За отвагу» за то, что он в бою 23 марта 1943 года в районе Карбусель с пулемётным расчётом во время атаки первым ворвался в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожил трёх гитлеровских солдат.
Приказом ВС 1-го Белорусского фронта от 01.11.1944 года писарь 3-й отдельной моторазведроты разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман был награждён медалью «За боевые заслуги» за полученные тяжёлые ранения в бою в районе станции Мга, участии в боях на Волховском и 1-м Белорусском фронтах и образцовое выполнении своих непосредственных обязанностей писаря.
Приказом ВС 1-го Белорусского фронта от 14.06.1945 года автоматчик 3-й отдельной моторазведроты разведотдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман награждён орденом Красной Звезды за захват немецкого бронетранспортёра и трёх пленных, в том числе, одного унтер-офицера, давшего ценные сведения, и за активное участие в боях за город Берлин".
Но г-ну Куняеву до этого нет дела. Он расширяет масштабы своей литературной ксенофобии (только литературной ли?) от "кровавых комиссаров" - Левинсона ("Разгром" Фадеева), Когана ("Дума про Опанаса" Багрицкого), Штокмана ("Тихий Дон"), Чекистова-Лейбмана ("Страна негодяев" Есенина - и до вполне реальных людей. Межиров ("Пинхусович", оказывается, а не "Петрович"!); Окуджава (сын чекиста); Слуцкий ("ИФЛИец": советский масон, значит); Чуковская (не приемлет, видите ли, "почвеннического гения" Валентина Распутина); Даниэль (очередной, так сказать...); Арсений Тарковский и Аркадий Штейнберг (по слухам, для переводов использовали "негров")... И так далее. Сведение окончательных счётов - дело длинное и тяжёлое.
К слову, г-н Куняев пинает Самойлова не только в данной статье. Давиду-Дэзику сполна достаётся и в куняевской книге "Мы и шляхта". Она посвящена, главным образом, вековым русско-польским и польско-еврейским противостояниям. Но Самойлова стихи цитируются исправно (критически, разумеется). И тут же вдруг, с надуманным "переходом":
"Перечитывая недавно воспоминания Давида Самойлова «Перебирая наши даты», изданные в 2000 году, я нашел в его дневниках любопытную, но понятную для меня фразу: «Видел фильм «Кабаре». Замечательное кино. Прекрасная актриса». А ведь Дезик, как мне помнится, был человеком со вкусом. Пушкина любил..."
↑ Да, Самойлова очень любил Пушкина. Понимал его нервами, в отличие от... И эта его гениальная вещь "Старый Дон-Жуан" написана в пушкинской традиции - с оригинальными самойловскими мыслями.
Пора заканчивать - основное сказано и показано. А в завершение... Помните знаменитые слова Трактирщика из "Обыкновенного чуда" Евгения Шварца? Воспроизведу их по памяти: "Наш Охотник нынче не охотится: он борется за собственную славу. А пока отдыхает у нас. Бороться за славу - нет ничего утомительнее".
Совершенно справедливо сказано! Но шварцевский Охотник только добывал многочисленные дипломы, подтверждающие его охотничье мастерство. В нём не было ненависти к коллегам. А в рассмотренном мною случае ненависть (и завуалированная, и вполне открытая) обильно представлена. И на эдакой подпитке г-н Куняев трудится без устали, несмотря на преклонный возраст. "Neistovy-voitel" - это не лечится. Хотя всё очень-очень просто:
"Отличительная черта аристократа - отсутствие зависти. Плебей всегда завидует. Ему кажется, что он мог бы осуществиться лучше. Аристократ уже осуществлён".
Я сначала выбрал фото Станислава Куняева для своего коллажа и только потом прочитал его название: "neistovy-voitel.jpg" Воистину так! Основной идеологический тезис всей куняевской жизни, похоже, таков: "Разоблачение происков и преступлений коварных инородцев против России и ограбление ими русского народа". Сами понимаете, это ни в каких разумных доказательствах не нуждается. Ибо "если не инородцы, то кто же?" Не сами же "дорогие россияне" себе жить нормально не давали и не дают? Ну, о том, что при Сталине-тиране кто-то сочинил четыре миллиона доносов, давно забыто. А вот "кран, в котором нет воды", толкуется всегда исключительно однозначно...
Примечание: Цитаты Куняева выделены полужирным коричневым, цитаты Самойлова - полужирным чёрным.
Ладушки. Хорошо-с. 84 года человеку. Автору, общественному деятелю... какому-никакому, а поэту. Вот в последнем качестве г-ну Куняеву и неймётся. В государственные списки обильно внесён, конечно (Орден Дружбы за большие заслуги в развитии отечественной культуры и искусства; Премия «России верные сыны»; «Большая литературная премия России» Союза писателей России; Государственная премия РСФСР имени М. Горького; лауреат Всероссийской литературной премии имени С. Т. Аксакова; лауреат Всероссийской литературной премии им. Н. С. Лескова «Очарованный странник») - а вот в истинно-поэтической "Табели о рангах" прелестных муз Каллиопы, Эвтерпы, Эрато его нету! И остается лишь сводить личные счеты с теми, кто там есть. Особенно крепко с одним человеком, который долгое время числился в хороших знакомых, а потом вдруг заметил:
"Есть еще полупоколение, которое следа не оставит: Куняев, Шкляревский и им подобные...
А все ж дружили, и служили,
И жить мечтали наново.
И все мечтали. А дожили
До Стасика Куняева..."
Такое "сильными литературного мира сего" не прощается! И окончательное сведение счётов - пусть и односторонне-пасквильное - состоится обязательно. Что и сделал г-н Куняев в своём огромном материале против Давида Самойлова под названием Лейтенанты и маркитанты (из книги С. Куняев "Мои печальные победы". Москва, "Алгоритм", 2007 г.) В общем:
Начинается статья, естественно, с истории знакомства. Скромный привинциал Куняев в июне 1960 года приходит в огромную столичную квартиру Самойлова, "многокомнатную, с высоченными, потемневшими от времени потолками, украшенными то ли виньетками, то ли барельефам...", где сразу сталкивается с уже "поддавшим" с утра хозяином и с роскошью, которая его окружает. Далее подробно рассказывается, как православную Белокаменную начал захватывать так называемый "малый народец":
"«Сотни тысяч евреев переселились в Москву, Ленинград и другие крупные центры... Миллионы евреев после страшных западно-европейских погромов Средневековья, Реформации и Возрождения, изгнанные из Англии, Испании, Франции и Германских княжеств (словом, после первого Холокоста XII-XVI веков) хлынули, окрыленные социалистическими идеями, в пошатнувшуюся Россию...»
Что сказать... на самом деле всё было не совсем так:
"В бывшие буржуазные квартиры набивались со страшной плотностью, утесняя или вытесняя прежних жильцов, буйные ватаги новых постояльцев - демобилизованные красноармейцы, пришлый, перекатный люд, сбежавшая от голода и поборов деревня, няни и санитары Туберкулезного института, бывшие дворники, швейцары и кухарки, милиционеры, чекисты, рабочие, ремесленники и всякий прочий… народ. Все это плодилось, множилось, утрамбовывалось, поселяло родственников, разгораживалось фанерными стенками и занавесками. И выпирало, выпадало из стен дома на улицу, во двор, в сквер. Здесь невозможна была тайная жизнь семьи. Здесь всё было на виду.
В нашем доме пятьдесят квартир. Я пытаюсь подсчитать его население. В пятидесятой - двадцать человек в четырех комнатах. В сорок шестой - девятеро. В тридцать шестой - пятнадцать. В восемнадцатой - десять. Средняя цифра, наверное, более десяти, человек двенадцать. Значит - человек шестьсот, а то и все семьсот. Да ведь это целое село!"
Такой вот был у Давида в самом начале детский "покой и уют". Ну, а вообще, как жилось бывшим там евреям? Да не слишком-то весело:
"В темной комнате за кухней, отравилась сулемой няня Туберкулезного института. Через несколько лет в шкафу Люсиной комнаты повесилась тихая, некрасивая Броня... Оттуда же, из этой комнаты, выбежала, чтобы броситься из окна подъезда, безумная Маша Кнорре, дочь Люси. Оттуда же вынесли убитую этой смертью мать Люси - Эсфирь Михайловну. Умирает сумасшедший нэпман Эпштейн от наследственного сифилиса. Умирает жена рыжего Прейса после тайного аборта..."
Всё то же самое, как и у людей других-прочих национальностей. У людей, жизнь которых не сложилась или резко сломалась. Нравы были суровые.
Что ж, продолжу. Следующий эпизод, красочно поданный Куняевым: как голодала в те годы его русская семья (он сам моложе Давида на 12 лет), и как роскошно жил отпрыск московских "нэпманов" Самойловых, судя по его мемуарам:
«Жирные свертки с икрой остаются в передней после посещений. Приносят сало, ветчину, виноград, оливки, телятину, цветную капусту… Я испытываю отвращение к еде».
Впору бы и возмутиться... но логичный вопрос: с каких это пор главный врач-венеролог Московской области (а также армейский полковой врач - отец Давида) вдруг считается "нэпманом"? Таковыми в те годы называли частных торговцев - человек же, который ежедневно боролся с жуткими болезнями (во многом результат пропаганды "свободных половых отношений" от революционной мадам Коллонтай) заслуживал только уважения! Вы хоть раз видели женщин с провалившимся носом? Я видел - зрелище страшненькое, не говоря уже о пагубных последствиях для жизни болящей. И немудрено, что отца Давида (Кауфмана) все больные старались всячески отблагодарить. И что - достаток, заработанный такой вот, воистину грязной работой, должно ставить ему в вину?
Увы, перед нами обострённая куняевская зависть - и ничего больше. Зависть к чужой доле, которая оказалась получше своей. И хоть чужая доля честная, всё равно не прощаем...
Но воистину недалёк тот поэт, который зацикливается на сравнении материальных благ ("У него уже два этажа! Два гаража!!") Куняев - умный, он мелочёвку кассирует профессионально. Разумеется, главное его расхождение с Давидом Самойловом лежит в области творчества. Вот в ресторане ЦДЛ Давид читает свою мистико-историческую поэму "Струфиан" о таинственной смерти Александра I (предельно конкретную и стилистически чёткую, как почти всё у Самойлова). Куняев наигранно хвалит и читает своё:
"Россия, ты смешанный лес,
Приходят века и уходят,
То вскинешься до небес,
То чудные силы уводят
Бесшумные реки твои,
Твои роковые прозренья
И сырые глубины земли,
Где дремлют твои поколенья...
Дезик (детское прозвище Давида Кауфмана-Самойлова) на мгновение опускает глаза, задумывается и подводит черту под нашим осторожным спором:
- Ну ладно… Давай лучше, Стах, выпьем!"
Бедный "Стах" (Куняев) не понимает, что произошло? И почему нет ответной вежливой хвалы? А дело в том, что истинный поэт даже через силу не может хвалить обыкновенную банальщину, общие зарифмованные слова. Ничего другого в приведённых выше строчках не было. Почему-то чуть ли не все поэты-почвенники убеждены: чем чаще они будут упоминать в стихах слово "Русь" и признаваться в любви к ней, тем народнее и патриотичнее это прозвучит...
Небольшое отступление: я приведу пример, как нужно с подлинной любовью и конкретно писать о России. Это всеми забытый ныне Дмитрий Кедрин:
Я не знаю, что на свете проще?
Глушь да топь, коряги да пеньки.
Старая березовая роща,
Редкий лес на берегу реки.
Капельки осеннего тумана
По стволам текут ручьями слез.
Серый волк царевича Ивана
По таким местам, видать, и вез.
Ты родись тут Муромцем Илюшей,
Ляг на мох и тридцать лет лежи.
Песни пой, грибы ищи да слушай,
Как в сухой траве шуршат ужи.
На сто верст кругом одно и то же:
Глушь да топь, чижи да дикий хмель.
Отчего ж нам этот край дороже
Всех заморских сказочных земель?
(20 сентября 1942)
Если вы, читатели, хотите сразу понять коренное различие версификации и поэзии - лучшего примера вам не найти.
Впрочем, одна вещь (давно уже ставшая классической песней) Куняеву всё же нравится. Немного:
Click to viewНо тут же, сразу - издевательское описание фото семьи Самойлова:
"А на фотографии на вид немолодая толстая еврейка, сотрудница Внешторгбанка. Рядом такой же толстенький, короткорукий папа. Стоят, словно пара пингвинов. И мальчик, упитанный, безмускульный, узкоплечий, на тоненьких, слабых ножках с развернутыми в стороны ступнями... Маленький и тщедушный. Наследственность, что ли?"
Да, вырождение - явное вырождение с точки зрения великоросса Куняева... Тем более, остаётся только удивляться, как из описанного им такого "шкета" вдруг вырос статный воин Красной Армии? От которого многие и еврейские, и русские, и польские девки были без ума:
Не в тему, но всё же в тему острый вопрос: почему из студентов ИФЛИ только Сергей Наровчатов пошел на Финскую войну?
"Кажется, Слуцкий был решительно лучше нас подготовлен к войне. А он, говорят, ушел из добровольческого батальона. Почему не пошел Павел, человек, чья храбрость ярко проявилась в большой войне? Не пошел и Кульчицкий. Его военные письма тоже свидетельствуют о мужестве. О себе и о Львовском не говорю. Я поздно созрел для войны. А он не созрел никогда..." (Д. Самойлов "Памятные записки").
Ответ, очевидно, такой: все они внутренне понимали, что финская война несправедливая. Да и не готова была страна к ней:
"Когда советские войска с трехлинейными винтовками наперевес вошли в Финляндию в тридцать девятом году, по ним ударили финские автоматы «Суоми» с темпом стрельбы тысяча выстрелов в минуту! И советскому командованию пришлось посылать по стране самолеты, по штучке собирать с погранзастав те жалкие сотни автоматов, которые успели произвести, чтобы хоть как-то компенсировать отставание от финнов… Автоматы же считались в СССР "полицейским оружием!" (А. Бушков "Ледяной трон").
"В ту зиму финской войны Слуцкий появлялся редко. Жестоко тосковал Павел Коган. Это казалось угрызениями совести. В том, как ринулись на войну с Германией Павел и Слуцкий, было и некое чувство искупления..." (Д. Самойлов "Памятные записки").
Да, подступили "сороковые, роковые, свинцовые, пороховые" - и уж здесь, казалось, г-ну Куняеву следовало бы заткнуться. Простите за грубость, но, по моему разумению и согласно любой этике, человек, не только не воевавший, но и не служивший в реальной армии, просто не имеет права - ни морального, никакого! - обсуждать армейца-фронтовика! Имеющего и раны, и боевые награды.
Куда там! Главное для Куняева, "во-вторых" - это именно развенчание Самойлова-солдата. Вот это самое принципиальное:
"16 октября 1941 года в роковой, в самый панический и позорный день бегства населения Москвы от наступающей на город немецкой армады, когда все московские обыватели были уверены, что город вот-вот падет, 22-летний студент, вполне здоровый молодой человек Давид Кауфман уплывает по Москве-реке пароходом на восток, в глубокий тыл..."
Да, 16 октября 1941 года без стыда и жути вспоминать трудно. Когда толпы москвичей брели по грязным осенним дорогам, вдруг пополз слушок, что во всем виноваты (ну, конечно же!) евреи, захватившие для собственной эвакуации все поезда и автомобили. В результате обезумевшие толпы набросились на людей, имевших смуглый оттенок кожи. Как потом говорили очевидцы, от них ничего не осталось - только бесформенные кровавые пятна на мостовой...
Но задолго до этих страшных дней по ночному звонку из горкома комсомола Давид Самойлов спешно отправляется под Вязьму на станцию Издешково. На строительство укрепленного рубежа: противотанковых рвов, эскарпов и контрэскарпов. И вскоре валится с ног от малярии с температурой под 40. Едва поправившись, он стал возить продукты под непрерывными обстрелами "мессеров". В сентябре всех строителей эвакуировали обратно в Москву, ибо немцы просто обошли наспех сделанные "оборонительные линии"...
Лишь после этого совершенно случайно Самойлов, оставив московскую квартиру на разграбление, действительно, уплывает по Волге в Куйбышев. Где снова валится в тяжелой, болезненной горячке. Потом, едва оправившись, едет к семье в Ташкент и Самарканд. Для Куняева это "уклонение от мобилизации". Дневниковые записи Давида, вполне однозначные, конкретные и понятные любому непредвзятому человеку, его бывший "друг" комментирует по-своему:
"Но уйти от войны полностью не удалось - военкомат все-таки обязал студентов пединститута поступить в офицерское училище и, не доучившись в нем, Дезик через полтора года после начала войны, осенью 1942-го наконец-то попал в действующую армию под Тихвин. Как он пишет: «Самые напряженные месяцы войны я провел на «тихом» фронте в болотной обороне». В этой «болотной обороне» в марте 1943 года он и получил легкое ранение в руку, после которого попал в Красноуральский госпиталь, а, выздоровев, обретается в Горьком, служит писарем в Красных Казармах, выпускает стенгазету, сочиняет стенгазетные стихи, фельетоны и передовицы... Таким образом, этот «везунчик» дожил до нового, 1944 года..."
Тут лучше всего перечитать подлинные воспоминания о том периоде жизни самого Самойлова - простые, неприукрашенные. Где есть и о расстреле перед строем невиновного солдата, которого невзлюбил особист. И о том, как сам Давид прилюдно дал по морде своему сослуживцу-стукачу (это стоило ему офицерских погон - не наказали, но в училище не отправили). Ну и о том самом "лёгком ранении":
"На снегу перед траншеей лежал убитый Шипицын и три коробки с лентами. Боец из хозвзвода притулился на дне окопа, уткнувшись носом в землю и прикрыв голову руками. Его била дрожь. Он был, видимо, патологический трус. Это так же редко встречается на войне, как и патологическая храбрость, и действует так же убедительно.
Дождавшись, когда стрельба чуть поутихла, я оставил Семена у пулемета и пополз за лентами, ибо думал, что немцы собираются контратаковать, и ленты нам скоро понадобятся.
Я дополз до коробок и поволок их за собой. Немцы сбросили серию мин, сухо лопнувших рядом, разметывая снег и грязня его черными разбрызгами земли. Кисло запахло порохом. Метров двадцать оставалось до окопа. Следующей миной, как палкой, огрело меня по руке. Рука онемела. Я почему-то встал и тут же свалился, оглушенный взрывной волной.
Жизнь мне спас Семен. Под обстрелом немецких минометов он выскочил из окопа и на руках унес меня. Иначе следующей серией мин я был бы убит. Я услышал его слова, как сквозь вату: "Ступай в санвзвод. Может, ты хоть останешься живой..."
Рука моя висела, как чужая, не болела, а только мерзла. Кровь понемногу сочилась из раны, и холодные капли, накапливаясь на пальцах, падали в снег. Опираясь на карабин, я поплелся в тыл. Издалека увидел лодку-волокушу, в которой сидел человек и, отталкиваясь карабином, медленно плыл по снегу. Это был раненый Прянишников. Лицо его осунулось, посерело, пот тек по щекам. Не знаю, где были санитары. Я ничего не спросил и впрягся в лямки лодки-волокуши. Часа полтора, потом под начавшимся обстрелом, мы медленно добирались до батальонного медпункта. До санбата я добрался уже поздней ночью. Просторные его палатки были набиты ранеными. Полбригады, наверное, было уже здесь. Хирурги и медсестры валились с ног..."
Комментарии, как мне думается, не нужны. Не очень хочется и возвращаться к куняевской статье, ибо там далее всё излагается в том же обличительно-лукавом духе: "отдохнув" в тылу, Самойлов снова просится на фронт и "по блату с помощью Эренбурга" (по блату на фронт, Карл!!) попадает в разведроту штаба Белорусского фронта. Объяснение самого Давида предельно житейское:
"Я стремился на фронт не по особым своим боевым качествам. Конечно, играли роль любопытство и желание действия. Но суть в том, что фронтовой солдат в тылу приживается туго, если он не особый мерзавец. Обычно же фронтовой солдат тянулся к фронту как к свободе. В тылу и кормежка была скудная, и дисциплина зверская, и обращение скотское. «Кто был, тот не забудет»..."
↑ Эта вещь Самойлова под названием "Песня гусара" давно и навсегда стала народной казачьей песней. Старики "вспоминали", как певали её ещё в царские времена...
По Куняеву дальнейшая жизнь его бывшего друга на фронте была чуть ли не сказочной: безделье, пьянки-гулянки, чтение книжек... У самого "друга" обо всём этом сказано несколько иначе:
"Старший среди солдат сержант Быков налил мне полкружки самогона. Принимали в разведчики так: в барабане нагана оставляли одну пулю. Крутанув барабан, прикладывали наган к виску и нажимали на крючок. Так все по очереди. Только новичок не знал, что в барабане заложена стреляная гильза. Шутка казалась необычайно остроумной всем разведчикам. Когда, бледный, я спустил курок, все захохотали..."
"Когда подошла мотопехота, трое пленных из охранной дивизии сидели в открытом кузове полуторки. У машины стоял часовой. Пехота была свежая, еще не побывавшая в бою. Рядом тощая девчонка - санинструктор, в коротком кожушке. Она была пьяна, курила махорочную цигарку и материлась хриплым голосом. Офицер на нее прицыкнул, и она пошла к машине с пленными.
- Эй, фрицы! - заорала она и плюнула в них.
- Мы не фрицы, - вдруг сказал один из пленных.
- Власовцы! - еще громче заорала девчонка.
И по этому сигналу свежая, еще полная сил пехота, покинув строй, бросилась к машине. Они оттолкнули часового - ведь не стрелять же в своих, и сперва стали закидывать пленных камнями. А потом полезли в полуторку и сбросили их на руки осатаневших солдат. Их били, как в деревне бьют конокрадов. Не успели мы подбежать от хаты, как все уже было кончено. Хуже всех была эта девчонка..."
"Мы сидели в гостиной нотариуса и вели светский разговор, который несколько заглушал чувство голода. Милая панна... стала гадать по руке. Ее гадание сулило счастье и успех. «Однако, - сказали мне с некоторой тревогой, - над вами нависла опасность (“грозьба”). И если эта угроза минует благополучно, всё будет в порядке».
Было еще светло, когда я перебежал в соседний дом, где на столе дымилась картошка, стояли раскрытые мясные консервы, сало, большая миска с хозяйской капустой и в лафитничке - водка. Но мы не набросились на пищу, а сперва степенно выпили... и лишь тогда потянулись вилками к капусте.
Дотянуться не успели. На нашей улице затыркали автоматы, ухнула граната, послышался конский цокот. Мы выскочили из дома. Мой автомат остался у нотариуса, и я, выхватив наган, хотел пересечь улицу...
По улице скакали кавалеристы в немецкой форме. Наверное, целый эскадрон. И веерами рассыпали автоматные очереди по окнам домов. Я чуть высунулся из-за угла, как жахнула граната. Едва успел отскочить. Но там в конце улицы ребята уже установили пулемет и повели кинжальный огонь. Встретив дружный отпор, кавалеристы развернули коней и, оставляя раненых и убитых, ринулись прочь.
Когда я зашел на квартиру нотариуса, чтобы забрать вещи, милая панна, младшая из сестер, [гадавшая мне] лежала на столе, прикрытая черной шалью. Она глядела в окно, когда немецкие кавалеристы вломились на их улицу..."
Такие вот были у Самойлова "гулянки".
А Куняев в статье, как ни в чем не бывало, строит свою "теорию": дескать, на фронте бывают лейтенанты, а бывают и маркитанты (отсюда, собственно, и название). Одни непрерывно воюют, другие же "устраиваются".
Ну что же, кое-какие примеры "устроенной" жизни Самойлова на войне я привел. Остальное доскажет Вики:
"Приказом от 30.03.1943 года пулемётчик 1-го отдельного стрелкового батальона 1-й отдельной стрелковой бригады красноармеец Кауфман был награждён медалью «За отвагу» за то, что он в бою 23 марта 1943 года в районе Карбусель с пулемётным расчётом во время атаки первым ворвался в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожил трёх гитлеровских солдат.
Приказом ВС 1-го Белорусского фронта от 01.11.1944 года писарь 3-й отдельной моторазведроты разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман был награждён медалью «За боевые заслуги» за полученные тяжёлые ранения в бою в районе станции Мга, участии в боях на Волховском и 1-м Белорусском фронтах и образцовое выполнении своих непосредственных обязанностей писаря.
Приказом ВС 1-го Белорусского фронта от 14.06.1945 года автоматчик 3-й отдельной моторазведроты разведотдела штаба 1-го Белорусского фронта ефрейтор Кауфман награждён орденом Красной Звезды за захват немецкого бронетранспортёра и трёх пленных, в том числе, одного унтер-офицера, давшего ценные сведения, и за активное участие в боях за город Берлин".
Но г-ну Куняеву до этого нет дела. Он расширяет масштабы своей литературной ксенофобии (только литературной ли?) от "кровавых комиссаров" - Левинсона ("Разгром" Фадеева), Когана ("Дума про Опанаса" Багрицкого), Штокмана ("Тихий Дон"), Чекистова-Лейбмана ("Страна негодяев" Есенина - и до вполне реальных людей. Межиров ("Пинхусович", оказывается, а не "Петрович"!); Окуджава (сын чекиста); Слуцкий ("ИФЛИец": советский масон, значит); Чуковская (не приемлет, видите ли, "почвеннического гения" Валентина Распутина); Даниэль (очередной, так сказать...); Арсений Тарковский и Аркадий Штейнберг (по слухам, для переводов использовали "негров")... И так далее. Сведение окончательных счётов - дело длинное и тяжёлое.
К слову, г-н Куняев пинает Самойлова не только в данной статье. Давиду-Дэзику сполна достаётся и в куняевской книге "Мы и шляхта". Она посвящена, главным образом, вековым русско-польским и польско-еврейским противостояниям. Но Самойлова стихи цитируются исправно (критически, разумеется). И тут же вдруг, с надуманным "переходом":
"Перечитывая недавно воспоминания Давида Самойлова «Перебирая наши даты», изданные в 2000 году, я нашел в его дневниках любопытную, но понятную для меня фразу: «Видел фильм «Кабаре». Замечательное кино. Прекрасная актриса». А ведь Дезик, как мне помнится, был человеком со вкусом. Пушкина любил..."
↑ Да, Самойлова очень любил Пушкина. Понимал его нервами, в отличие от... И эта его гениальная вещь "Старый Дон-Жуан" написана в пушкинской традиции - с оригинальными самойловскими мыслями.
Пора заканчивать - основное сказано и показано. А в завершение... Помните знаменитые слова Трактирщика из "Обыкновенного чуда" Евгения Шварца? Воспроизведу их по памяти: "Наш Охотник нынче не охотится: он борется за собственную славу. А пока отдыхает у нас. Бороться за славу - нет ничего утомительнее".
Совершенно справедливо сказано! Но шварцевский Охотник только добывал многочисленные дипломы, подтверждающие его охотничье мастерство. В нём не было ненависти к коллегам. А в рассмотренном мною случае ненависть (и завуалированная, и вполне открытая) обильно представлена. И на эдакой подпитке г-н Куняев трудится без устали, несмотря на преклонный возраст. "Neistovy-voitel" - это не лечится. Хотя всё очень-очень просто:
"Отличительная черта аристократа - отсутствие зависти. Плебей всегда завидует. Ему кажется, что он мог бы осуществиться лучше. Аристократ уже осуществлён".