посещение Эрменонвиля (А.З.Манфред)
В мае 1969 г. с покойным Александром Андреевичем Губером, милым, тонким, всепонимающим и чуть-чуть ироничным, и нашим французским другом Луи Велле мы поехали в Эрменонвилль - последнее пристанище Жан-Жака Руссо. Там он писал свои «Прогулки одинокого мечтателя», так и оставшиеся неоконченными. Там же на Тополином острове была и остается до сих пор его первая могила.
День был воскресный. В ту холодную, несолнечную весну Париж жил предельным накалом политических страстей: приближался первый тур президентских выборов: со всех стен, витрин, киосков, даже деревьев шла немая война плакатов конкурирующих партий и кандидатов. Помпиду, Жак Дюкло, Ален Поер, Гастон Дефер - все улыбались, молча убеждали избирателей отдать за них свои голоса.
Велле вел свой новый, с иголочки, комфортабельный «ситроен» с особым вкусом, даже азартом: на цветовом табло спидометра меняющиеся краски отмечали нарастающую скорость. За Парижем машина стала набирать скорость 160-180 км в час. Велле, видимо, хотелось немного похвастаться - и своей машиной, и своей уверенной, внешне небрежной манерой вождения - перед советскими друзьями.
Мы проезжали стремительно какие-то селения: не то маленькие города, не то деревни - сельский и городской пейзаж во Франции сейчас не очень различаются - и вот еще издали стала видна резко очерченная на горизонте неровная высокая гряда царственной густо-зеленой кроны могучих деревьев-великанов. Мы подъезжали к Эрменонвиллю.
После кипения политических страстей Парижа, потока автомобилей, кричащих реклам, призывных плакатов, после всего предельно напряженного ритма жизни этого Вавилона XX столетия здесь поражала прежде всего глубокая, разлитая по всему огромному парку полновластная, ничем не нарушаемая тишина.
Наш шумный стремительный век остался где-то далеко за высокой оградой бывшего поместья маркиза де Жирардена. Здесь вековые с могучими разросшимися ветвями вязы, буки, липы, своей шелестящей, яркой, пышной листвою закрывали небо.
Был май, середина мая, недавно прошли дожди, и зелень листьев, зелень травы была так ярка, так свежа, достигла такой напоенности, или, может быть, лучше сказать, такого глубокого настоя зелеными соками земли, как это бывает лишь несколько дней в начале весны. Здесь было царство торжествующей, всепобеждающей зелени - зелени крон, зелени листьев, зелени травы.
Мы шли по этому сказочному зеленому царству, шли молча, не смея нарушать эту охраняемую глухим немолчным шелестом листьев тишину.
Огромный парк был пуст. Тщательно ухоженные, аккуратно посыпанные гравием дорожки нигде не сохраняли отпечатка ног. Только у большого, далеко протянувшегося пруда, вернее, озера нам повстречались приезжие, как и мы, иностранцы. Их было трое: молодая, нарядно одетая дама, державшаяся как-то очень прямо и строго; могло показаться, что она способна идти только по прямой линии, ее муж - ничем не примечательный господин в не по сезону теплом пальто и мягкой велюровой шляпе и их девочка - лет семи-восьми, в высоких голубых носках. Девочке, видимо, давно уже наскучила эта маршировка, как на плац-параде, по главной аллее парка. Она не раз пыталась отбежать от родителей, спуститься вниз, к озеру, наконец, просто пробежаться по сочной зеленой траве. Но всякий раз, как она - несмело, без должной решительности - отклонялась от прямолинейного шествия родителей, строгая госпожа, бесстрастно, как бы очищенным от всяких эмоциональных примесей голосом, коротко говорила:
- Mein Kind, das ist verboten!
Александр Андреевич приподнял брови и молча переглянулся с нами. Мы все ощущали, наверно, то же самое - какую-то неловкость за этих пришельцев, за этих чинных и педантичных господ, так плохо сочетавшихся с величественной и торжественной в своем немолчном говоре листьев природой.
Итак, перед нами простирался Эрменонвилль. То был старинный парк XVIII столетия - огромный, с вековыми гигантскими деревьями, с легкими изогнутыми мостиками, перекинутыми через небольшие продолговатые озера, со старинными кружевными павильонами, полуразбитыми скульптурными изображениями. Парк, видимо, тщательно поддерживали, и все-таки на всем лежали следы минувшего, отпечаток разрушительного действия времени. Скамейки, стоящие вдоль аллей, потемнели от дождей, от долгих-долгих лет. В могучих, в три обхвата, стволах вековых вязов и лип зияли громадные провалы - дупла. Пахло сыростью, влажной землей, может быть, от недавно прошедших дождей, а может быть, потому, что парк давно уже стоит нежилым - давно всеми покинутым, заброшенным.
Когда-то, очень давно, двести лет тому назад, старый, уже чувствовавший приближение конца Жан-Жак медленно бродил по этим дорожкам, аллеям, погруженный в свои невеселые мысли. Наверно, он вслушивался в этот тихий, неровный, многозвучный шепот листвы, слушал разноголосое пение птиц. Птицы и сейчас щебечут, поют о чем-то им одним известном, и листва - густая, вековых деревьев - все так же немолчно шелестит, как далекий прибой океана.
То был печальный парк, парк запустения, парк забытья. Мы шли молча или изредка перекидывались немногими словами - почему-то вполголоса, почти шепотом; вероятно, в этом царстве прошлого, как в церкви, было неудобно говорить громко.
Нам повстречался сторож - торжественный, с грустным и строгим выражением лица, важно, с пониманием значительности своего долга, обходящий вверенные ему владения. Он нам объяснил, как пройти к могиле Руссо.
И вот, свернув с главной аллеи и пройдя по ряду боковых дорожек, мы увидели еще издали блеск серо-зеленой водной глади.
Посреди большого, широкого, казавшегося темным вблизи озера возвышался равно отдаленный от всех берегов островок - зеленый островок, окруженный со всех сторон прямыми, ровными, как свечи, очень высокими деревьями. Это был знаменитый Тополиный остров. Здесь, охраняемый плотными рядами исполинских тополей, отделенный от земли непреодолимым водным пространством, возвышался невысокий склеп из камня или металла - с берега было не видно,- в котором покоился первоначально прах Жан-Жака Руссо.
Позднее, во время Великой французской революции, останки Руссо по постановлению Конвента были перенесены в Пантеон; там они находятся и сейчас. И все-таки этот старый маркиз де Жирарден, бескорыстный и безграничный почитатель таланта Жан-Жака, сумел найти последний приют для всего, что осталось от великого писателя, лучше, ближе к самому духу творчества Жан-Жака.
Эта одинокая могила, охраняемая высокими тополями, на острове, отделенном от всего мира неподвижной водной гладью, в зеленом парке, в зеленом царстве природы - как близка она по своему духу одинокому мечтателю. Вот здесь Жан-Жак остался один, навсегда, лицом к лицу с вечной, неумирающей природой.
Но вот что поразило меня, быть может, более всего в могиле на Тополином острове.
Тополи были наполовину мертвы. Их верхняя часть умерла; вверху оставались только голые сучья, без листьев, гладкие, потерявшие как бы окраску безжизненные стволы деревьев. Но где-то с середины еще шелестела, еще дышала жизнью ярко-зеленая, сочная, могучая листва.
Эти деревья, насчитывавшие, наверно, около 300 лет, медленно, по-прежнему охраняя могилу Руссо, умирали. Мне сразу вспомнилось название пьесы - «Деревья умирают стоя». Никогда раньше я не задумывался над этим названием, да и не видел таких деревьев, и вот здесь впервые, в Эрменонвилле, у могилы Жан-Жака Руссо, я впервые увидел, как деревья стоя умирают.
И этот хмурый, неяркий день, и этот старый, заглохший парк, и эти медленно умирающие высокие тополя, все еще стерегущие могилу бедного Жан-Жака,- все это было полно какой-то неизъяснимой грустью.
Все проходит.
Мы постояли молча у этой забытой старой могилы на небольшом пустынном островке посреди озера. Как и эти умершие наполовину деревья, покоившийся здесь когда-то знаменитый автор XVIII столетия был уже, конечно, наполовину забыт.
А все-таки нижняя часть этих вековых тополей еще сохранила жизнь, еще продолжала жить, еще продолжала кипеть молодой, ярко-зеленой листвой, напоминая, что не все из прошлого умерло навсегда.
Медленно, по безлюдной дорожке мы возвращались из парка Эрменонвилля к высокой ограде, за которой нас ждали машина, накатанный асфальтовый путь, бурлящий Париж, XX столетие.
Велле, закурив сигарету, садясь за руль, заметно повеселел. - «Et bien, nous revenons a la vie»! (- Итак, мы снова возвращаемся к жизни!)
В последний раз я бросил взгляд на этот старинный, заглохший парк, на эту зеленую траву забвения.
Машина рванула и понесла нас с возрастающей скоростью назад в Париж.
Альберт Захарович Манфред
- - - - - - - - - - - - - - - -
* Неизданная рукопись, сохранившаяся в архиве А.3.Манфреда.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.9-12
веб-публикация: Vive Liberta, воскресенье 29 января 2012 года
Эрменонвиль на гравюрах 1805 года.
.
День был воскресный. В ту холодную, несолнечную весну Париж жил предельным накалом политических страстей: приближался первый тур президентских выборов: со всех стен, витрин, киосков, даже деревьев шла немая война плакатов конкурирующих партий и кандидатов. Помпиду, Жак Дюкло, Ален Поер, Гастон Дефер - все улыбались, молча убеждали избирателей отдать за них свои голоса.
Велле вел свой новый, с иголочки, комфортабельный «ситроен» с особым вкусом, даже азартом: на цветовом табло спидометра меняющиеся краски отмечали нарастающую скорость. За Парижем машина стала набирать скорость 160-180 км в час. Велле, видимо, хотелось немного похвастаться - и своей машиной, и своей уверенной, внешне небрежной манерой вождения - перед советскими друзьями.
Мы проезжали стремительно какие-то селения: не то маленькие города, не то деревни - сельский и городской пейзаж во Франции сейчас не очень различаются - и вот еще издали стала видна резко очерченная на горизонте неровная высокая гряда царственной густо-зеленой кроны могучих деревьев-великанов. Мы подъезжали к Эрменонвиллю.
После кипения политических страстей Парижа, потока автомобилей, кричащих реклам, призывных плакатов, после всего предельно напряженного ритма жизни этого Вавилона XX столетия здесь поражала прежде всего глубокая, разлитая по всему огромному парку полновластная, ничем не нарушаемая тишина.
Наш шумный стремительный век остался где-то далеко за высокой оградой бывшего поместья маркиза де Жирардена. Здесь вековые с могучими разросшимися ветвями вязы, буки, липы, своей шелестящей, яркой, пышной листвою закрывали небо.
Был май, середина мая, недавно прошли дожди, и зелень листьев, зелень травы была так ярка, так свежа, достигла такой напоенности, или, может быть, лучше сказать, такого глубокого настоя зелеными соками земли, как это бывает лишь несколько дней в начале весны. Здесь было царство торжествующей, всепобеждающей зелени - зелени крон, зелени листьев, зелени травы.
Мы шли по этому сказочному зеленому царству, шли молча, не смея нарушать эту охраняемую глухим немолчным шелестом листьев тишину.
Огромный парк был пуст. Тщательно ухоженные, аккуратно посыпанные гравием дорожки нигде не сохраняли отпечатка ног. Только у большого, далеко протянувшегося пруда, вернее, озера нам повстречались приезжие, как и мы, иностранцы. Их было трое: молодая, нарядно одетая дама, державшаяся как-то очень прямо и строго; могло показаться, что она способна идти только по прямой линии, ее муж - ничем не примечательный господин в не по сезону теплом пальто и мягкой велюровой шляпе и их девочка - лет семи-восьми, в высоких голубых носках. Девочке, видимо, давно уже наскучила эта маршировка, как на плац-параде, по главной аллее парка. Она не раз пыталась отбежать от родителей, спуститься вниз, к озеру, наконец, просто пробежаться по сочной зеленой траве. Но всякий раз, как она - несмело, без должной решительности - отклонялась от прямолинейного шествия родителей, строгая госпожа, бесстрастно, как бы очищенным от всяких эмоциональных примесей голосом, коротко говорила:
- Mein Kind, das ist verboten!
Александр Андреевич приподнял брови и молча переглянулся с нами. Мы все ощущали, наверно, то же самое - какую-то неловкость за этих пришельцев, за этих чинных и педантичных господ, так плохо сочетавшихся с величественной и торжественной в своем немолчном говоре листьев природой.
Итак, перед нами простирался Эрменонвилль. То был старинный парк XVIII столетия - огромный, с вековыми гигантскими деревьями, с легкими изогнутыми мостиками, перекинутыми через небольшие продолговатые озера, со старинными кружевными павильонами, полуразбитыми скульптурными изображениями. Парк, видимо, тщательно поддерживали, и все-таки на всем лежали следы минувшего, отпечаток разрушительного действия времени. Скамейки, стоящие вдоль аллей, потемнели от дождей, от долгих-долгих лет. В могучих, в три обхвата, стволах вековых вязов и лип зияли громадные провалы - дупла. Пахло сыростью, влажной землей, может быть, от недавно прошедших дождей, а может быть, потому, что парк давно уже стоит нежилым - давно всеми покинутым, заброшенным.
Когда-то, очень давно, двести лет тому назад, старый, уже чувствовавший приближение конца Жан-Жак медленно бродил по этим дорожкам, аллеям, погруженный в свои невеселые мысли. Наверно, он вслушивался в этот тихий, неровный, многозвучный шепот листвы, слушал разноголосое пение птиц. Птицы и сейчас щебечут, поют о чем-то им одним известном, и листва - густая, вековых деревьев - все так же немолчно шелестит, как далекий прибой океана.
То был печальный парк, парк запустения, парк забытья. Мы шли молча или изредка перекидывались немногими словами - почему-то вполголоса, почти шепотом; вероятно, в этом царстве прошлого, как в церкви, было неудобно говорить громко.
Нам повстречался сторож - торжественный, с грустным и строгим выражением лица, важно, с пониманием значительности своего долга, обходящий вверенные ему владения. Он нам объяснил, как пройти к могиле Руссо.
И вот, свернув с главной аллеи и пройдя по ряду боковых дорожек, мы увидели еще издали блеск серо-зеленой водной глади.
Посреди большого, широкого, казавшегося темным вблизи озера возвышался равно отдаленный от всех берегов островок - зеленый островок, окруженный со всех сторон прямыми, ровными, как свечи, очень высокими деревьями. Это был знаменитый Тополиный остров. Здесь, охраняемый плотными рядами исполинских тополей, отделенный от земли непреодолимым водным пространством, возвышался невысокий склеп из камня или металла - с берега было не видно,- в котором покоился первоначально прах Жан-Жака Руссо.
Позднее, во время Великой французской революции, останки Руссо по постановлению Конвента были перенесены в Пантеон; там они находятся и сейчас. И все-таки этот старый маркиз де Жирарден, бескорыстный и безграничный почитатель таланта Жан-Жака, сумел найти последний приют для всего, что осталось от великого писателя, лучше, ближе к самому духу творчества Жан-Жака.
Эта одинокая могила, охраняемая высокими тополями, на острове, отделенном от всего мира неподвижной водной гладью, в зеленом парке, в зеленом царстве природы - как близка она по своему духу одинокому мечтателю. Вот здесь Жан-Жак остался один, навсегда, лицом к лицу с вечной, неумирающей природой.
Но вот что поразило меня, быть может, более всего в могиле на Тополином острове.
Тополи были наполовину мертвы. Их верхняя часть умерла; вверху оставались только голые сучья, без листьев, гладкие, потерявшие как бы окраску безжизненные стволы деревьев. Но где-то с середины еще шелестела, еще дышала жизнью ярко-зеленая, сочная, могучая листва.
Эти деревья, насчитывавшие, наверно, около 300 лет, медленно, по-прежнему охраняя могилу Руссо, умирали. Мне сразу вспомнилось название пьесы - «Деревья умирают стоя». Никогда раньше я не задумывался над этим названием, да и не видел таких деревьев, и вот здесь впервые, в Эрменонвилле, у могилы Жан-Жака Руссо, я впервые увидел, как деревья стоя умирают.
И этот хмурый, неяркий день, и этот старый, заглохший парк, и эти медленно умирающие высокие тополя, все еще стерегущие могилу бедного Жан-Жака,- все это было полно какой-то неизъяснимой грустью.
Все проходит.
Мы постояли молча у этой забытой старой могилы на небольшом пустынном островке посреди озера. Как и эти умершие наполовину деревья, покоившийся здесь когда-то знаменитый автор XVIII столетия был уже, конечно, наполовину забыт.
А все-таки нижняя часть этих вековых тополей еще сохранила жизнь, еще продолжала жить, еще продолжала кипеть молодой, ярко-зеленой листвой, напоминая, что не все из прошлого умерло навсегда.
Медленно, по безлюдной дорожке мы возвращались из парка Эрменонвилля к высокой ограде, за которой нас ждали машина, накатанный асфальтовый путь, бурлящий Париж, XX столетие.
Велле, закурив сигарету, садясь за руль, заметно повеселел. - «Et bien, nous revenons a la vie»! (- Итак, мы снова возвращаемся к жизни!)
В последний раз я бросил взгляд на этот старинный, заглохший парк, на эту зеленую траву забвения.
Машина рванула и понесла нас с возрастающей скоростью назад в Париж.
Альберт Захарович Манфред
- - - - - - - - - - - - - - - -
* Неизданная рукопись, сохранившаяся в архиве А.3.Манфреда.
Французский ежегодник 1978
М.: Наука. 1980. С.9-12
веб-публикация: Vive Liberta, воскресенье 29 января 2012 года
Эрменонвиль на гравюрах 1805 года.
.
