Дни поражений и побед (2)
Глава 3
Тетушка уехала на следующий же день, Таню похоронили в ближнем леске, но возбуждение, вызванное приездом столичной барыни и самоубийством горничной, не проходили. Судачили, что Варварой Ильиничной обернулась старая ведьма Сычиха, которая для своих мерзких дел и сгубила Таню. Старик Василий авторитетно утверждал, что душа самоубийцы черной кошкой бродит по барскому дому, мать Татьяны обвиняла во всем Митрошку-кучера, от любви к которому ее дочь будто бы и повесилась. К весне страсти не только не утихли, но даже разгорелись. Впрочем, господского дома эти распри и война слухов почти не коснулись - только вместо Тани сестрам прислуживала теперь Анисья, и все ждали неизбежного вызова в Петербург. Но март наступил, а письма еще не было, и Вере уже стало казаться, что ничего не изменится. Гораздо больше всех Франций и столиц ее занимала новая горничная, Анисья, слишком не похожая на остальную дворню. Вере, привыкшей к безвольной, раболепно преданной Татьяне, Анисья казалась слишком дерзкой, напористой и неприлично умной для холопки. Всего полчаса поболтав с прислугой Варвары Ильиничны, она успела запастись годовым количеством петербургских сплетен, и по утрам, причесывая барышень, рассказывала их с такими подробностями, будто сама присутствовала при тех событиях. Саша со смущением поняла, что ее вкус гораздо хуже, чем у Анисьи, и, поколебавшись, попросила горничную помогать при выборе нарядов для выездов в гости.
Но едва солнце стало светить по утрам ласковей, чем зимой, Вера уже почти не появлялась дома, носилась по голым еще лесам и не могла дождаться лета.
Приближался день мученицы Александры, 20 марта - именины Саши, и Вера упросила парнишку Антипку, вихрастого сына старосты, наловить птичек к именинам. С клеткой в руках, довольная, Вера возвратилась домой, и вдруг увидела оживленные, обеспокоенные лица дворни. Тетушка давно вылетела у Веры из головы, поэтому девочка с немалым удивлением смотрела, как торопливо смазывают и подкрашивают скрипящую старую карету, как быстро носят сундуки из дома во двор под бдительным надзором и руководством няни. К Вере подбежала раскрасневшаяся Анисья и, глотая слова, сообщила:
- Барин Петр Кирилыч письмо получили из Питербурха - вот неожиданность-то какая!
«Что-то не верю, будто неожиданность это для тебя, - подумала Вера. - То-то ты у меня всю неделю выспрашивала, как какие предметы по-французски называются!»
Вера почувствовала смятение. Впервые она поняла, что уезжает не в гости, не на время, а быть может, навсегда… Когда раньше девочка мечтала о Франции, та была такой далекой, расплывчатой, нереальной… Теперь, когда эта загадочная для нее страна приобрела четкие очертания, Вере стало страшно. Как во сне, поднялась она по ступеням рассохшегося крыльца и оглянулась, будто желая одним взглядом охватить и этот грязный двор, и покосившиеся службы, и пьяных мужиков, неожиданно показавшихся такими милыми и родными… К горлу подкатил ком, и, чтобы сдержать слезы, Вера торопливо отвернулась и вошла в дом, где царила еще большая суматоха, чем на улице.
- А, вот ты где! - к сестре поспешила празднично оживленная Саша и, схватив Веру за руку, увела в спальню. - Тебе надо примерить новое платье.
Новое платье! Вера с удивлением и восторгом посмотрела на одежду, которую Саша раскладывала на кровати. Настоящее новое платье, не перешитое из старого, не извлеченное из бездонных недр бабушкиного сундука, а специально сшитое для нее! Вера зажмурилась от восторга и даже понюхала ткань, наслаждаясь ее запахом. Саша искренне рассмеялась радости сестры.
- Погоди, и не такое еще будет! Отец приготовил нам и новые чулки, туфли, даже корсеты!
- Корсеты? - переспросила Вера, и ее лицо немного вытянулось. - Говорят, их так затягивают, что и дышать нельзя!
- Кто это тебе сказал такую глупость?
- Мими Лесина.
- Слушай больше эту Мими! Могу тебе сказать, что так затягиваются только разжиревшие старые дамы, которые неизменно наедаются на всех обедах, а потом жалуются, что не могут влезть в бальное платье, а ты еще девочка, совсем худенькая, так что я и корсет на тебе только для вида затяну, чтобы ты привыкла его носить!
Саша быстро натянула на сестру нижние юбки, корсет и платье, сделав это так быстро, что любая горничная позавидовала бы.
- Из тебя получилась бы неплохая служанка - и Анисья так быстро не управляется!
- Когда я была в твоем возрасте, то любила помогать маме одеваться… - голос Саши погрустнел, и, чтобы отвлечься от тяжких воспоминаний, она быстро подтолкнула младшую сестру к зеркалу и весело сказала: - Ну-ка, полюбуйся!
Вера посмотрела, может быть, впервые, на свое отражение и не узнала себя. Да, раньше она иногда бросала беглый взгляд в помутневшее от старости зеркало, но посмотреть, как сидит на ней платье, как уложены волосы - это ей и в голову не приходило, и теперь Вера с трепетом и интересом рассматривала незнакомую девочку в зеркале. Да, у нее темные волосы и бледное личико Веры, но огромные черные глаза, длинные ресницы, яркие пухлые губки и ручки, такие тоненькие, что, казалось, на них вместо браслетов можно надевать перстни, вызвали у девочки удивление.
- Неужели это я? - прошептала она, не без удовольствия разглядывая себя в зеркале.
- Конечно, это ты, моя глупенькая маленькая сестричка! - рассмеялась Саша и прижала Веру к себе. - Ты у меня настоящая красавица!
В комнату заглянул без стука Петр Кириллович, и дочери даже ахнули, сначала не узнав его. Куда подевался маленький старичок в видавшем виды сюртуке и просящих каши туфлях! Отец надел щегольской, хоть и немного побитый молью камзол, напудрил волосы и даже взял в руки тросточку.
- Ну как, готовы, мои красавицы? - спросил он, улыбаясь.
- Какой же ты у нас хорошенький, папашечка! - восхищенно выдохнула Вера.
Петр Кириллович, явно польщенный, улыбнулся.
- Хорош не был, а молод был… Выезжать пора, если надеемся поспеть в Москву через неделю.
- Так рано? - озабоченно спросила Саша, и улыбка сошла с ее лица. - Но в самую распутицу, да в нашей карете…
- Варвара Ильинична ждет нас к Пасхе, - со вздохом сказал Петр Кириллович. - Не стоит сердить тетушку… по крайней мере, пока. Ну, с богом!
Они вышли на крыльцо. Дворня с воем повалилась в ноги к барину, лишь Василий, его бывший денщик, дошедший во время Семилетней с барином до Берлина, продолжал стоять с каменным лицом. Петр Кириллович благословил слуг, вытер скатившуюся слезу и сказал старосте Андрияну, что оставляет рабов своих на его попечение. Андриян низко поклонился, но по его заросшему бородой лицу скользнула довольная усмешка, и Вера вдруг вспомнила, какие нехорошие вещи рассказывают про старосту в деревне. Сам Антипка, его сын, частенько говорил про то, что отец бьет его и мать до полусмерти, грабит и запугивает крестьян. «Быть может, они и ревут сейчас не от того, что уж так барина любят, а просто не хотят, чтобы Андриян тут за главного оставался», - мелькнула у Веры неприятная мысль, но девочка тут же постаралась ее отогнать, чтобы не портить удовольствие от прощания.
Феклуша с мокрым от слез лицом протолкалась к господским детям и облобызала ручки и плечики сначала Николаю с Павлом, потом - барышням.
- Вот, уедете, да меня забудете, и помру я тут, старуха горькая! - рыдала она.
Николай неохотно вытерпел поцелуи няни, а Павел и вовсе брезгливо вырвался. Не желая упасть в глазах братьев, Вера тоже постаралась поскорее высвободиться. Одна лишь Саша нежно обняла в ответ старушку.
Карета подъехала к крыльцу. Отощавшие за зиму лошаденки, помахивая хвостами, глазами мучеников поглядели на хозяев. Митрошка лихо щелкнул кнутом, а Федор, еще не совсем проспавшийся, бросился усаживать бар в карету, едва не растянувшись по дороге.
Глава 4
Поездка в Москву оказалась куда более мучительной, чем представлялось Вере раньше. Первое время она пыталась смотреть в окошко, но тут ее стало укачивать. Она привалилась к сестре и попыталась уснуть, но и сон был мутный, не крепкий. Но хуже всего была дорожная скука. Читать было невозможно - слишком темно, вот и приходилось сидеть, вздыхать, подскакивать на каждом ухабе и тупо пялиться на едва видные в полумраке лица спутников. Саша и отец дремали, мальчишки приуныли и сидели насупившись, одна лишь Анисья, по-видимому, была полна сил и шепотом рассказывала Вере про чертей, водившихся при большой дороге. Рассказывать она умела, и вскоре Вера боялась не только выглянуть из возка, но даже приглядываться к спутникам - а вдруг вместо лиц покажутся хари и рыла?
Остановились они на знакомом постоялом дворе, где их накормили такими мерзкими щами, каких Вера в жизни не ела, а поселили в комнате, где стены казались черными от тараканов и клопов. Анисья подлила масла в огонь, поведав, что хозяин постоялого двора - тот еще разбойник, опаивает богатых купцов сонным зельем, а потом режет спящим глотки, грабит и свозит тела в овраг. На следующее утро погода испортилась, пошел дождь со снегом, но Петр Кириллович велел закладывать лошадей. В результате они увязли в грязи, едва не потеряли колесо и просители, измученные и обозленные, несколько часов, пока какая-то добрая душа не помогла им вытащить карету. Пока собрались, да пока поехали, уже стемнело, и пришлось заночевать в чистом поле, укутавшись шалями и продрожав всю ночь в холодной карете.
С каждым днем дела шли хуже и хуже, задуманная неделя дороги растянулась на две, и к тому времени, когда путешественники подъехали к московской заставе, Вера не верила, что когда-нибудь отдохнет на мягкой постели, поест хорошей еды и увидит хоть что-нибудь, кроме большой дороги. Она ничего не хотела и всех ненавидела.
Впрочем, вид старой столицы несколько улучшил Верино настроение. Выглядывая в окно, Вера с восторгом разглядывала пышные сады, великолепные городские усадьбы, наряженных барышень и франтов, старинные златоглавые церкви, - даже разъевшихся мосек, хрипло тявкающих с рук своих хозяек на проезжающие экипажи. По дощатым тротуарам спешили лавочники, мастеровые, мещанки, разносчики, над городом стоял гул множества голосов. Да, это была Москва!
Даже гостиница, в которой они остановились, показалась Вере настоящим дворцом, хотя бы потому, что девочка увидела и раздавила всего одного таракана. Ее настроение все улучшалось, но тут пришел отец и объявил, что надо ехать на поклон к тетушке Дионисии, монахине Новодевичьего монастыря - несмотря на сан, негласному главе семьи.
Тетушка Дионисия ожидала их в мрачной приемной. Она приходилась Вере двоюродной бабкой по отцу, и дальней родственницей по матери, но, подходя к ее ручке, девочка не испытала никаких родственных чувств - уж очень строга на вид была старуха. Какое-то время все молчали, и Вера исподлобья разглядывала Дионисию, в миру Дарью Кострову. Трудно было найти в этой крепкой, суровой, привыкшей скорее повелевать, чем смиряться старухе с мохнатыми седыми бровями черты удивительно красивой девочки со старинного портрета, ушедшей в монастырь в шестнадцать лет - как говорили, из-за несчастной любви.
- Можешь не говорить, зачем пришел, - наконец сказала Дионисия грубым, почти мужским голосом. - И без того знаю. За тем же, что и семь лет назад - за позволением во Францию уехать.
Петр Кириллович молча кивнул.
- Судить тебя не буду - бог рассудит. Но и помогать не буду. Не буду тебе, а не твоим детям, не бойся. Получила я твое письмо зимой. Сыновей, значит, в России оставить решил - вырастут, отчизне послужат. А дочерей… Сашку не тащи с собой, хворая она. Не дергайся, не дергайся, я правду говорю! Посмотри, какая она бледная да тощая, небось, кровью уже харкает? Куда такую за тысячи верст везти. Пожалей девку. Варвару я знаю, она баба злая, но такую голубицу не обидит. Ладно. Пошли человека в дом княгини Крупицыной, пусть спросит Якова Симонова. Он тебе отдаст шкатулку с каменьями, что мне когда-то тетка подарила. Хотела я тебе их когда-то на свадьбу подарить, да, видно, бог шепнул приберечь на черный день. Сколько ты денег скопил? Только в рублях скажи.
- Тысяч семь.
Дионисия удовлетворенно кивнула головой:
- Мало.
- Да что же, думаете, легко они мне достались? - вдруг запальчиво и невежливо выкрикнул Петр Кириллович, но монахиня заставила его замолчать, просто подняв руку.
- Не шуми. Знаю, не из транжир ты и не по своей вине деньги потерял. Да только чем жить будешь? Полгода протянешь, а там или с голоду умирать, либо на поклон Варваре ползти. Думай об этом, Петруша. С лошадями я тебе поспособствую: Яков выхлопочет курьерскую тройку, за неделю до Риги докатишь. Ну а теперь выйди, я с твоей младшенькой поговорю.
Вера оробела еще больше, когда осталась наедине со старухой. Сейчас Дионисия как никогда казалась похожей на ведьму. Но вдруг монахиня улыбнулась и спросила ласково:
- Что, не хочется к тетке ехать?
- Вы же сами сказали - злая она… - растерявшись, еле выговорила Вера.
- Сказала. Сама знаю, что такое у тетки жить. И оденут, и накормят из милости, и куском попрекнут. Бывало, дело молодое, расшалимся с Зиною, побегаем, посмеемся, а и за это одернут. Тошно, а деваться некуда.
Монахиня поманила Веру, а когда та робко подошла, взяла ее лицо в ладони.
- Очень ты на Зинаиду похожа… Лицо то же, глазки… Не говорили тебе, небось, о ней: паршивой овцой она в нашем семействе считалась. Твоя-то бабка бойкая была да умная, во мне религия всегда сильна была, а вот Зинаида вся чувством жила, душа нараспашку: такую и резать не надо, ножом дотронешься - а уже кровь выступит. Такая ты, аль не такая?
Дионисия отпустила Веру и поднялась на ноги.
- Стара я стала, семьдесят уже будет. Всех пережила, жду теперь, когда господь смилуется и приберет. Да грешна слишком, вот и живу все, смотрю на вас... Ладно, иди. Да позови Петра, не обо всем мы с ним поговорили.
Вера вышла, кинув боязливый взгляд через плечо. Монахиня ей вслед не посмотрела.
Глава 5
Через три дня Саша и мальчики уехали. Обливаясь слезами, Вера расцеловала всех троих и, даже не проводив их карету, убежала в свою комнату. Первое время она ужасно страдала, впервые надолго - может быть, навсегда - расставшись с близкими, но скука, как и время, врачует раны, и через неделю Вера уже заливисто хохотала шуточкам Анисьи, с которой сблизилась и, можно сказать, подружилась в эти дни. К своему удивлению, Вера обнаружила, что ум у горничной куда более цепкий, чем у нее. Состоя при барышнях, Анисья самоучкой научилась болтать по-французски, и за несколько недель овладела русской грамотой, затверживая аз-буки-веди во все свое свободное время. Удивлению Веры не было предела, когда всего лишь раз увидев, как пишется ее имя, Анисья смогла, порвав пером бумагу и посадив кляксу, самостоятельно вывести: «Анисия».
Кроме обучения горничной, появились у Веры и другие занятия, связанные с работой переписчика при отце. В последнее время Петру Кирилловичу приходилось писать много писем, чтобы улаживать дела, но, к его великому стыду, хорошим почерком он не отличался. Как-то, отправив очередную важную бумагу, исписанную кривым, неразборчивым и слишком мелким почерком, Петр Кириллович в дурном расположении духа зашел в комнату дочери и случайно наткнулся на листок бумаги, на котором Вера написала небольшое упражнение для Анисьи, и поразился великолепному почерку дочери, твердому, с лихими писарскими завитушками. С того вечера девочка регулярно садилась за маленький столик, брала в руки перо, обмакивала его в чернила и писала под диктовку отца или переписывала бумаги. Вскоре ей стали попадаться непонятные, таинственные слова, и какое-то время Вера терпела и усмиряла свое любопытство, но однажды, переписывая личное письмо отца, она не выдержала и спросила:
- Папа, а что такое «конституция, которая по-прежнему прекрасна и недоступна»?
Отец, до того лениво сидевший в креслах с немецкой книжкой, живо приподнялся и прошептал:
- Никогда не произноси этого слова в полный голос! Оно запрещено, а здесь и у стен есть уши.
- А почему оно запрещено? - тоже шепотом спросила девочка, принимая условия взрослой игры под названием «секретность». - Что оно означает?
Отец, помедлив, ответил:
- Ты, наверное, еще не поймешь, но попробую объяснить. Конституция - это такая бумага, от которой всем станет лучше жить.
- Как деньги? - заинтересовалась Вера.
- Ну, не совсем так, - отец смущенно засмеялся. - Материальных выгод человек может и не получить. Но, по крайней мере, всем сразу станет легче дышать.
Девочка непонимающе посмотрела на отца. Петр Кириллович потрепал ее по голове.
- Ладно, подрасти еще, тогда тебе все станет ясно. Я дам тебе прочесть несколько нужных книг. - Он заглянул дочери в глаза. - Но сейчас - забудь обо всем, о чем мы сейчас говорили. И ни у кого больше не спрашивай.
- Хорошо, - девочка по-взрослому кивнула и, расплавив сургуч над свечой, шлепнула его на конверт и припечатала отцовским перстнем. - …«Александру Николаевичу Радищеву в собственные руки». Верно я записала?
- Верно, - кивнул отец, снова усаживаясь с книжкой.
Вера, поколебавшись, провела пальцами по крышке стола.
- Скажите мне, папа… - начала она и замолкла.
- Ты хотела что-то спросить, Веруша?
- Кто этот господин Радищев? Почему все письма к нему вы посылаете через знакомых? Он ваш друг?
Лицо отца помрачнело.
- Он просто хороший человек и мой бывший товарищ. О, у него есть сынишка немного младше тебя, я его крестить собирался, да не поспел в ту пору. Славные у него детки.
Вздохнув, Вера собрала письменные принадлежности и хотела уже выйти из комнаты, когда отец окликнул ее:
- Я собираюсь послать в деревню за кое-какими вещами. Ты не хотела бы взять что-то себе?
Девочка улыбнулась.
- Можно сундук Клеопатры?
- Что-что? А, ты имеешь в виду - расписной? Бери, конечно. Только зачем он тебе?
- Как память о России. И о матушке. Папа, а нам правда будет лучше во Франции?
Петр Кириллович, вздохнув, захлопнул книгу, но вместо ответа с отсутствующим видом поцеловал дочь в лоб и легонько вытолкнул из комнаты.
Они уезжали из Москвы теплым весенним утром. Вера вдруг высунулась в окно и громко крикнула:
- Прощайте все! Прощай, Москва!
Редкие прохожие недоуменно обернулись, какая-то барыня громко сказала своей внучке: «Какой ужас! Такая невоспитанность», а ее левретка злобно залаяла на Веру, но девочка уже спряталась в карете и чинно застыла на своем месте.
- Помилуй, душенька, до границы еще сотни верст, а ты уже прощаешься, - улыбаясь, заметил отец, по случаю отъезда даже не рассердившись на ее выходку.
- Я знаю, папа. Но, наверное, лучше всего попрощаться с Россией именно в Москве. Как думаете?
- Наверное, так, Верочка. Может быть, так…