"Осада человека" - блокадные записки Ольги Фрейденберг (2 часть)
продолжение ( начало здесь)
Гимназический класс О.М. Фрейденберг [1905-1907, Петербург]
(фото из Электронного архива О.М. Фрейденберг)
К налетам город не был подготовлен. Настоящих бомбоубежищ почти не было. Укрывались в подвалах, погребах, в газоубежищах, в холодных, сырых страшных подземельях. Прохожих загоняли туда насильственно и, в случае попадания фугасной бомбы, эти подвалы засыпало.
Click to viewDie Deutsche Wochenschau Nr 578 (1 октября 1941)
Артиллерийские обстрелы были еще ужасней, чем налеты, своей слепотой и непредвиденностью. Сигналов быть не могло. Человек обедал, а его за столом убивало. Он шел по улице, его разрывал снаряд. Из Колпина, Лигова, Пулкова и Стрельны летели ядра смерти наугад, и где, в каком доме, на какой улице, в каком этаже они падали и разрывались, знала одна слепая судьба.
Вдруг пошли аресты профессоров. Арестовали Жирмунского, Гуковского.
«Оказывалось одних ужасов перед налетами, обстрелами и голодом было мало, еще нужно было в эти страшные дни трепетать НКВД!» [XII bis: 18, 47]
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Здесь я ненадолго прерву повествование Ольги Фрейденберг, чтобы привести фрагмент из блокадных воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева, где он рассказывает о том же эпизоде с арестами немного более развернуто:
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Григорий Александрович Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать, а потом посадили Б.И. Коплана, А.И. Никифорова. Арестовали и В.М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена - дочь А.А. Шахматова. А.И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке)...
Мне неоднократно приходилось говорить: под следствием людей заставляли подписывать и то, что они не говорили, не писали, не утверждали или то, что они считали совершенными пустяками. В то время, когда власти готовили Ленинград к сдаче, простой разговор двух людей о том, что им придется делать, как скрываться, если Ленинград займут немцы, считался чуть ли не изменой родине. Поэтому мне и в голову не приходило обвинять в чем-либо Григория Александровича, как и многих других, подписывавших под «крепким» принуждением то, что нужно было следователю-палачу. Я мог им только сочувствовать...
И еще, из послесловия Василия Молодякова к книге "Коплан Б.И. Старинный лад: Собрание стихотворений (1919-1940)":
... Не подлежавший по возрасту призыву в армию Коплан в июле записался в народное ополчение и был направлен на оборонные работы. В августе он вместе с коллегой но Древнерусскому словарю Г.Л. Гейермансом выразил желание эвакуироваться из Ленинграда, чтобы спасти семью. Результатом стало последнее в его жизни «дело», согласно которому Борис Иванович 7 ноября 1941 г. был арестован по статьям 59-6 и 58-10 по обвинению в «проведении антисоветской пораженческой пропаганды», а фактически как «повторник», имевший политическую судимость. Однако знавший его по работе в Институте языка и мышления А.П. Могилянский вспоминал, что Коплана арестовали уже в конце августа. «Причина - глупость как самого Коплана, так и Гейерманса. Они не понимали, что делали. Обвинение ясное: развал народного ополчения» (письмо Могилянского В.Э. Молодякову от 18 марта 1989).
...
Согласно официальной справке, Борис Иванович скончался, находясь под следствием, в 9.30 утра 9 декабря 1941 г. от «острой сердечной недостаточности», т.е. от истощения, в возрасте 43 лет. Место его последнего упокоения неизвестно.
Работавшая в Архиве Академии наук Софья Алексеевна (жена Коплана) голодала и не могла посещать столовую. Не позднее 2 января 1942 г она написала коллегам по Архиву письмо, которое трудно читать без слез: «Дорогие товарищи. Умоляю вас, спасите нас. Мы совсем погибаем. Я совсем слегла и не могу подняться. Бабушка (М.А. Коплан-Клещенко - В.М.) окончательно с нами измучилась и сама еле волочит ноги. Пожалуйста, будьте добры, организуйте бабушке обед из столовой... И впредь на несколько дней, если можно было бы нам помочь с обедом - это самая конкретная помощь. Потому что бабушка не выдержит всю работу по дому и за нами двумя больными. Умоляю, товарищи».
5 января 1942 г. Софья Алексеевна и 16-летний Алеша, который подавал большие надежды как астроном, умерли: оба покоятся в одной из братских могил на Серафимовском кладбище...
Все упоминаемые тут люди - крупнейшие ученые филологи, литературоведы...
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
(Она называет имена и приводит детали: один «съедал в столовой Академии по четыре супа», другой «по девять» [XII bis: 21, 54])
Третий защитил докторскую диссертацию на основе своего учебника и получил при этом «спецпаек» и место в «профессорском эшелоне» эвакуированных. Ее моральные суждения категоричны и безжалостны («использовать тяжелый социальный момент, чтоб протащить популярный учебник <…> Это было недостойно <…> позорно» [XII bis: 22, 56]
(«Не было ни у кого ни в чем ни выбора, ни возможности свободы, ни избежанья» [XII bis: 23, 62])
Союзкиножурнал №109 от 10 декабря 1941 | ГЕРОИЧЕСКАЯ ОБОРОНА ЛЕНИНГРАДА
Мамино душевное состояние ухудшалось. Суровые испытания делали ее нервной и ожесточали ее душу. Как ребенок, она считала виновной во многом меня и совершенно не хотела понимать причинности вещей.
«С некоторых пор мама становилась очень раздражительна. <…> Как ребенок, она считала виновной во многом меня и совершенно не понимала причинности вещей. Я раздражалась этим» [XII bis: 24, 65]
(«в каждой семье шла эта разрушительная работа ссор, неприязни, ожесточения» [XII bis: 24, 66])
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Тут необходимо сделать еще одно отступление, ибо цитата, которая будет приведена следующей, в опубликованном виде имеется лишь... в дипломной работе: "Проблемы публикации мемуарного и эпистолярного наследия ученых: по материалам личного архива проф. О. М. Фрейденберг", защищенной еще в 1994 году и размещенной на сайте Архива Ольги Фрейденберг.
Автор работы Наталья Юрьевна Костенко (тогда еще Глазырина) в главе, анализирующей принципы отбора текста в существующих публикациях Записок и, в частности, в альманахе "Минувшее" (который, как я уже говорил во вступлении, и был взят здесь мной за основу), пишет:
... Под Новый год Фрейденберг посылает своим друзьям поздравления, в том числе, телеграмму в Оксфорд...
Следующая после купюры фраза в публикации кажется несколько натянутой, противоречащей предыдущему изложению: «Бодро, с огромными радостными ожиданиями, мы вступили в январь».
А на самом деле ей предшествовало описание празднования Нового года:
«...чистая, белая скатерть, шпроты, конфеты, печенье, миндаль.... Мы пили мамину старую смородиновку, ели, лакомились; радио сообщало чудные вести... Торжественно нас поздравили по радио в 12 часов. Новогодняя речь по радио была умна и хороша. Мы обновили в душе надежды, ожили»
[тетрадь XII bis, с.77].
И это о первом блокадном Новом годе! Конечно, «осада человека» отступила на второй план, и публикатор решил восстановить равновесие. Любые фрагменты текста, противоречащие идеологической направленности концепции публикаторов, исключаются, нарушая при этом, живую последовательность повествования..
Тут уже требуются пояснения про источник подобного пиршества "во время чумы"..
Впрочем, "ларчик" открывался просто.. вернее, не ларчик, а сундук.. в буквальном смысле..
Вот он, сохранился и стал даже неким символом судьбы.. точнее, ее иронического оскала..
(фото из Электронного архива О.М. Фрейденберг)
Дело в том, что террор 1930-х не миновал и семью Фрейденберг - в августе 1937 г. был арестован старший брат Ольги - Александр (вслед за своей женой и тестем)..
Александр Михайлович Фрейденберг (1884-1938), так же как и их с Ольгой отец Михаил Филиппович Фрейденберг (1858-1920), о котором требуется отдельный рассказ, конечно же, был талантливым российским изобретателем..
В 1903 году он сконструировал и собрал «первый в России бензиновый двигатель мотоциклетного типа» (журнал «Автомобиль» № 22, 1903).
В 1908 году, будучи студентом Электротехнического института, «изобрел прибор для взрывания мин и фугасов посредством беспроволочного телеграфа» («Русское слово» от 19 (06) марта 1908). Портрет студента А. Фрейденберга был опубликован в журнале «Нива». .
В советские годы работал на Ленинградском оптико-механическом заводе (ГОМЗ имени О.Г.П.У., позже преобразованный в Ленинградское оптико-механическое объединение - ЛОМО) в должности главного инженера по спецпроизводству. Физика, химия, электрохимия, механика, телемеханика, телевидение, оптика, специальная оптика, жироскопы - сфера деятельности Александра Михайловича (справочник «Научные работники», Ленинград, 1934). Но после ареста и расстрела тестя был оттуда уволен. После чего работал инженером по оборудованию в Ленинградском парке культуры и отдыха имени С.М. Кирова уже под фамилией Михайлов.
Справка из Федеральной службы контрразведки РФ (Управление по СПб и Ленинградской области) № 10/16-11155 от 11.03.1994 гласит:
«Михайлов Александр Михайлович (25.05.1884 г. р.), уроженец города Одессы, украинец, с высшим образованием, беспартийный, женат, инженер ЦПКиО им. С. М. Кирова, проживающий по адресу: город Ленинград, Александровский пр., д. 8, кв. 7, арестован 03.08.37 г. по обвинению в шпионаже. Постановлением Комиссии НКВД и прокурора СССР от 03.01.38 г. определена ВМН (высшая мера наказания - расстрел). Приговор исполнен 09.01.38 г. Михайлов А. М. реабилитирован посмертно 31 августа 1989 года».
(по материалам статьи Сергея Тюлякова: "Фамилия мастеров высокой марки", "Военно-промышленный курьер, № 43 (309) за 4 ноября 2009 года)
Семье же после ареста, как водится, сообщили о приговоре «к 10 годам заключения в лагере без права переписки». И Ольга кинулась собирать все что было возможно, чтобы переслать "туда" любимому брату..
Потому в Записках появляется следующая фраза:
Когда арестовали Сашу, счастьем для меня было готовить для него передачу, которую дозволяли ссылаемым вместе со свиданьем или без него. Я бегала по лавкам и радовалась, когда что-либо изобретала или находила.
Теперь, в эту зиму, эти запасы были основой нашего существования, и месяц за месяцем мы вскрывали коробку за коробкой с бесценным содержимым, с Сашкиными деликатесами.
Так Сундук спас их в эту самую страшную блокадную зиму..
А потом в этот же сундук Ольга Михайловна сложила и эти свои рукописи.., и Сундук сохранил архив...
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
1942 год
(«День за днем, неделю за неделей человеку не давали ничего есть. Государство, взяв на себя питание людей и запретив им торговать, добывать и обменивать, ровно ничего не давало» [XII bis: 29, 80])
(Декан филологического факультета /Рифтин/, который имел влияние на получение привилегированного статуса в системе распределения, «очутился в роли Плутона»: одних спасал, «хлопотал о них», с другими «сводил счеты» [XII bis: 30, 83])
(«Двор, пол, улица, снег, площадь все было залито желтой вонючей жижей» [XII bis: 31, 86])
(Коммунальная квартира заливала нас сверху испражнениями. Я выносила по 7 ведер в день нечистот, да еще поджидала, чтоб экскременты были горячими, свежими, иначе они замерзали бы через 10-15 минут и создали бы безвыходное положение [XII bis: 31, 86])
(Она описывает положение в своей семье: мучительные сомнения об эвакуации (уезжать или не уезжать), борьбу за рабочую карточку и «академический паек» (собственные запасы консервов быстро подходили к концу), страшный быт, напряженные отношения с матерью (жалобы, обвинения, ссоры), ежедневные «радости» (утренний горячий чай, суп, «миг вожделенный у печки» [XII bis: 32, 90])
У нас было 3° ниже нуля, минуты вставанья были мучительны, т.к. мы на ночь раздевались, боясь завшиветь, как все в городе.
Мы невыразимо страдали от замерзших рук. О, эта колкая, острая, нестерпимая боль пальцев! Слезы подступали к глазам, кричали на крик. Мы поминутно отогревали руки на чайнике, кастрюле. С утра до вечера шла борьба с этой болью замерзающих рук и ног.
Мы любили сидеть у печки. Это называлось «миг вожделенный настал». Спускался вечер, страданья дня кончались. Мы садились у печки и наслаждались теплом. Уют, горящие дрова, покой.
И вдруг - завыванье сирены, жалобный, протяжный - мучительно плачущий вой... Потом свист, взрыв, сотрясенье, баханье зениток. Мы замерли, ждем: взорвет нас сейчас или нет? С нами ли сейчас стрясется страшное или с другим кем-то? На кого пал жребий.
Die Deutsche Wochenschau (январь 1942)
(«Начиная с конца января весь город поголовно проходил через голодные поносы, гемоколиты и дизентерию. Не было человека и семьи, не было квартиры без острого поноса, иногда доходившего до 19-20 раз в сутки» [XIII: 34, 3])
И самое ужасное было то, что человек не мог сам для себя добывать средства пропитания. <...> Глотать и испражняться он вынужден был по принуждению, в той мере, в какой это находила нужным победившая его кучка таких же людей, но свободных и в выборе еды для себя, и в средствах насилия над другими, одинаковых с ними людьми.
И потому одни умирали с синими губами, исходя поносами, а другие носили на спине рюкзаки и бодрым шагом несли домой жиры, белки и углеводы [XIII: 37, 15]
Бывшая любовница брата /Саши/, пропавшего во время террора, возобновила, после долгого перерыва, отношения с семьей: «Ей представлялся случай связать нас по рукам и ногам собственными услугами. Пошли трудные морально и физически дни. Антонина убивала нас, через день принося нам хлеб <…>». Фрейденберг обобщает: «Зависимость, голод, - и непосильное обязательство по гроб!» [XIII: 43, 33, 34]
«Мама теряла душевное равновесие. Ее раздражительность становилась патологической. Она мучила меня <…> Я терпела, сносила и теперь, как раньше» [XIII: 44, 37-38]
«Я призывала бога терпенья. Но где он, как его имя? Такого бога не было» [XIII: 44, 38]
«Мы лежали рядом по вечерам, мы сидели рядом у печки; мама жаловалась мне на самое себя; мы все прощали друг другу и друг друга жалели и понимали» [XIII: 44, 39]
«Боже мой, какая я была исхудалая, страшная. Бедер не было, грудь вошла внутрь. Никогда я не думала, что смогу иметь такой вид. Я полагала, что у исхудалой женщины грудь худеет, отвисает, становится дряблой; но я не подозревала, что она совершенно исчезает и улетучивается, как спирт. Я, полногрудая с малых лет, оказалась кастрированной, словно это не структура моего тела» [XIII: 52, 67-68]
«Я боялась, что через 3 года, при возможной встрече с Б. (этой загнанной вглубь надеждой я все-таки жила), что я постарею через 3 года. Боже, я была старухой уже через 3 месяца! Одна зима с Гитлером-Попковым, - и уже конец женщине!» [XIII: 52, 68]
«И такими были мы все. Женщины без бедер, без грудей, без живота, женщины с мужской структурой. <...> Измененная структура костей лица, черепа, лба производила сильное впечатление. Как страшно, когда на глазах меняется физическая природа человека, не тело, а скелет! Это самое страшное, что когда-либо приходилось видеть. <...> В эту зиму женщины и мужчины потеряли свои природные особенности. Дети почти не рождались. Я не видела ни одной беременной женщины.
Изменились некоторые функции и свойства органов. У большинства был катастрофически слаб мочевой пузырь; у нас с мамой он не работал по 15-ти часов и дольше» [XIII: 52, 68-69]
Молчало радио. В этой мертвой тишине, охватившей даже большевистскую агитацию, заключалось что-то страшное. Отпал весь окружающий мир. Было жутко ничего не знать, что делалось на свете, в стране, в городе, за границей. Люди, в острейший период бедствий, были искусственно разобщены и не могли ни подать руку, ни крикнуть «спасите».
И когда однажды раздался стук в двери и вошла Лившиц - мы ахнули и все трое залились слезами. Она пришла, чтоб повидать нас с конца Каменноостровского, где ютилась с мужем в канцелярии его службы. На обрыве, у срыва, над бездной времен и ужаса, встретились мы трое, еще живых. Мы увиделись!
Одни говорили - ехать, бежать, идти пешком из этого города смерти. Другие ухмылялись - уезжать теперь, когда столько пережито, в новые условия голода? Мы с мамой ночи не спали, говорили и говорили все на ту же тему.
Позже она вспоминала «эту потрясающую семейную драму» [историю женщины (близкого друга семьи), которая, «в припадке аффекта», привязала мать к стулу и подожгла квартиру], когда ее вновь настигали «больные мысли и чувства» о матери [XVI: 119, 8-9]
( Продолжение здесь)
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Так же по теме:
▪ Блокада Ленинграда в документах из рассекреченных архивов
▪ Ольга Берггольц: Блокадные дневники
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
