Чуковский - День рождения
Я вот тут давеча про календари в очередной раз наставничал) что, мол, никак людя не сообразят, что, да куды там, да как переставлять:)
А ведь куда сложнее пришлось в этом смысле тем, по чьей собственной жизни прошлись календарные реформы.. Вот справлял человек сызмальства свой день рождения в один день, а тут вдруг бац! и говорят ему - все, мил человек, справляй-ка ты его теперь в день другой! Т.е. астрономически-то он будет, мож, и тем же самым, но называться будет уже по-другому!
А названия для человека мож и посущественнее сути-то будут! Привязан человек к названию! а уж какая там суть, да дело - и разбираться ему не охота.., это пусть ученые разбираются, если им заняться больше нечем!:)
Да.., а уж если угораздило родиться кого в веке предшествующем реформаторскому, то и вообще - задачка для академиков! Поди сообрази, отчего это все даты кругом меняются на одно число, а родимый твой день рождения - на циферку менее!
Многие бедолаги такие потому часто путали новую дату своего рождения..
Вот и с Чуковским так же приключилось.. Родился Корней Иванович (а вернее, Николай Васильевич, а точнее, Эммануилович, и вообще - Левинсон) 19 марта 1882 года..
Во всяком случае, цифири именно такие на календарях, да в газетах в тот день по всей Российской империи (ну, окромя земель польских, да прибалтийских) были пропечатаны..
Но тут, как известно, "от Солнца откололся кусок, грохнулся об Землю, и произошел переворот"! И "первое февраля" 1918 года стало не первым, а четырнадцатым ("как почти у всех культурных народов"):
И вообще ко всем кругом привычным датам надо было прибавлять теперь 13 дней.. И естествено, когда подошло очередное 19 марта (по-старому) Чуковский добросовестно увеличил его на 13 и получил.. 1 апреля!! и так и стал в этот веселый день впредь Свой день справлять.. И невдомек ему было, что передвигать-то надо было не текущую вовсе дату своего рождения, а первоначальную! ту самую единственную, в 1882 году случившуюся! Т.е. в 19-м еще веке, когда юлианский календарь отставал от григорианского еще на 12 только дней, и когда "почти у всех культурных народов" было 31 марта (в том числе и в столь почитаемой им Англии)..
Короче говоря, 31 марта (по нашему по григорианскому!) был у Чуковского День рождения!! В связи с чем решил я собрать вместе все его дневниковые записи, сделанные за этот именно день, и вот что из этого получилось!
19-е марта 1901. Именинник. 19 лет... Кругом 19. 1901 г. ...Впрочем, я к мистицизму не склонен и лотерейных билетов под 19 номером покупать не стану.
Лежу в постели. Свалился позавчера с чердака. Разбил спинной хребет, и черт его знает, когда встану. А делать нужно так много. Нужно познакомиться с каким-нб. гимназистом 8-го класса и попросить его, чтобы достал разрешение из гимназии. Полцены. Хоть до Ялты или Феодосии. Потом нужно узнать у знакомых, нет ли у них кого-нб. в Севастополе, в Ялте, в Феодосии, в Керчи, в Новороссийске, в Батуме...
1919. 1 апреля, т. е. 19 марта, т. е. мое рождение. Почти совсем не спал и сейчас чувствую, какое у меня истрепанное и зеленое лицо...
Вчера я случайно пошел в нижнюю квартиру и увидел там готовимые мне в подарок М. Б.- книжные полки. Теперь сижу и волнуюсь: что подарят мне дети. Я думал, что страшно быть 37-летним мужчиной,- а это ничего. Вот пришла Аннушка и принесла дров: будет топить...
- В эту минуту входят Боба и Лида - блаженно веселые.- Закрой глаза. Сморщи нос. Положи указательный палец левой руки на указ. палец правой руки - вот! - Часы! У меня наконец-то часы. Они счастливы - убегают. Приходит М. Б., дарит мне сургуч, бумагу, четыре пера, карандаши - предметы ныне недосягаемые. От Слонимского баночка патоки с трогательнейшей надписью.
1 апреля 1920 г. Вот мне и 38 лет! Уже два часа. Составляю каталог Детских Книг для Гржебина - и жду подарков. Вечер. Днем спал под чтение Бобы (Боба читал Сэттона Томсона), и мое старое, старое, старое сердце болело не так сильно. Отдохнуло. Потом пили чай с дивным пирогом: изюм, корица, миндалин. Вычисляли: изюм - из Студии, корица - из Горохра, патока - из Балтфлота и т. д. Словом, для того, чтобы испечь раз в год пирог, нужно служить в пяти учреждениях...
1 апреля 1923. Вот мне и 41 год. Как мало. С какой завистью я буду перечитывать эту страницу, когда мне будет 50. Итак, надо быть довольным! Когда мне наступило 19 лет - всего 22 года назад - я написал: «Неужели мне уже 19 лет?..» Теперь же напишу:
- Неужели мне еще 42-й год?
Игра сыграна, плохая игра - и нужно делать хорошее лицо...
1 апреля 1925 г. Спасибо, что прожил еще год. Прежде говорилось: «Неужели мне уже 18 лет!» А теперь говорится спасибо, что теперь мне 43, а не 80, и спасибо, что я вообще дожил до такого древнего возраста. Вчера принял ванну с экстрактом и спал бы как убитый, но разбудила ночью громко плачущая собака, котор., словно по заказу, отчаянно плакала и выла у меня под окнами. Плач продолжался часа полтора. И еще дурной знак: натягивая на себя одеяло, я разорвал простыню сверху донизу...
Вчера кончил вчерне «Федорино Горе». Сегодня берусь за отделку.
Этот год - год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Предо мною тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто, а в углу комнаты новый диван: омоложение чрез посредство вещей. Не так заметно старику умирание. Наденешь новую рубаху, и кажется, что сам обновился.
От Репина письмо: любовное. Мне почему-то неловко читать. Я так взволновался, что не дочитал, оставил на сегодня. С концом «Федорина Горя» не выходит.
1927. 1 апреля. День моего рождения. Наконец-то я могу написать хоть открытку Лиде. Был занят сумасшедше и все пустяками - корректура Панаевой-Головачевой и корректура «Некрасова» сразу. Корректуры я держать не умею, должен сто раз проверять себя, а никому доверить не могу, потому что Т. А. Богданович еще вчера в «Провинциальном подьячем» вместо «тонула» оставила слово «покуда»...
А мне хочется писать детскую сказку, и даже звенят какие-то рифмы. А условия, при которых проходит эта работа. Бьют палками, топчут ногами - в Госиздате. А в «Academia» вежливо и весело не платят...
1-е апреля 1928 г. Мне 46 лет. Этим сказано все. Но вместо того, чтоб миндальничать, запишу о моих детских книгах - т. е. о борьбе за них, которая шла в Комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник - то есть пять дней тому назад - с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие - и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса, оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: «Не могу я мешать пролетарским детям читать «Крокодила», раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына».
Я дал ему протест писателей, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой - главе Наркомпроса. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час - но предупредила: «Если вы намерены говорить о Чук.- не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение». Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что «Крокодил» есть пародия не на «Мцыри», а на «Несчастных» Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. «Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел...» - сказал Маршак. «Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет»,- резонно возразила она. «Параллель не совсем верная,- возразил М.- Нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена». Переходя к «Крокодилу», М. стал доказывать, что тема этой поэмы - освобождение зверей от ига.
- Знаем мы это освобождение,- сказала Кр.- Нет, насчет Чук. вы меня не убедили,- прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился. Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием.
Менжинская, узнав, что М. был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации и пр. 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак,- и судьба моих книжек была решена... Я, превозмогая болезнь, написал какую-то бумагу, где защищал свои книги (очень вежливо) - и на мое счастье, сукин сын Венгров, предатель, интриган и подлипала, был в этот вторник в Ленинграде. - «Венгрова не было, воздух был чище!» - выразился Маршак. В этом чистом воздухе и происходил бой. Вначале черносотенные элементы комиссии не пожелали рассматривать мои книжки - но большинство голосов было за. Черносотенцы говорили: нужно разбирать Чук. во всем объеме, но Маршак указал, что и так все это дело тянется несколько месяцев - и надо положить ему конец. Маршак сразу из подсудимого стал в комиссии ее вдохновителем. Когда Менж. позвали к телефону, он замещал ее как председатель. При содействии Фрумкиной прошла «Путаница», прошел «Тараканище». Самый страшный бой был по поводу «Мухи Цокотухи»: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром... Но разрешили и «Муху» - хотя Прушицкая и написала особое мнение. Разрешили и «Мойдодыра». Но как дошли до «Чуда-дерева» - стоп. «Во многих семьях нет сапог,- сказал какой-то Шенкман,- а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос».
Но запретили «Чудо-дерево» в сущности потому, что надо же что-нб. запретить. Неловко после огульного запрета выдать огульное разрешение! Закончив «борьбу за Чуковского», Маршак произнес краткую речь:
- Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии. Рецензии ваши о книгах были шатки и неубедительны. Ваша обязанность стоять на страже у ограды детской литературы и не пускать туда хулиганов и пьяных... Уже решено ввести в комиссию Вересаева, Пастернака, Асеева, Льва Бруни.
Все это я знаю со слов Маршака. Он рассказал мне про это у Алексинских на большом диване, куда вернулся после заседания ГУСа. По поводу разговора с Крупской он вспоминает, что несколько раз назвал Крупскую «милая Надежда Константиновна, а раз, когда ему захотелось курить,- попросил позволения пойти за спичками, оставил старуху одну - и выбежал в коридор спрашивать у всех нет ли у них спичек.
Получил от Мурочки стихи - которые она сочинила сегодня и сегодня же записала - запечатала в синий конверт.
1929. 1 апреля. День моего рождения. Утром от Муры стихи: «Муха бедная была, ничего не принесла». Потом от Лиды палеховская табакерка. Дважды в ГИЗе: возня с «Барабеком»: то хотели дать приложением к «Ежу» 48 страниц, то 32, то, наконец, 40. Приехал я домой, а дома пирог «наполеон», Марина, Тата, Боба, Лида, Коля и я - патриарх. Позвонил Тынянов, поздравил. Я счастлив, пошел уснуть. Боба для этого читал мне «Проселочные дороги»...
1935. 1/IV. Мне пятьдесят три года. Но я по глупости огорчаюсь не тем, что я на пороге дряхлости, а тем, что вчера Кольцов, после трехдневной волокиты, отказался печатать мой фельетон о Венгрове. К нему приходила какая-то Лернерша (сослуживица Венгрова) и уговорила его не печатать фельетона. Мы решили отдать это дело на суд Мехлиса. Я пришел в «Правду». Мехлис внизу смотрит в собственном кино кинофильм «Колыма». Тут же присутствует Начальник Колымы - кажется, латыш. Я оказался между Левиным и Герасимовой. Картина очень длинная. Мехлис не досмотрел ее и ушел. Я сказал Кольцову: идем за ним. Он удержал меня. Когда же картина кончилась, я просидел у Мехлиса в прихожей 2 часа, и он отказался принять меня. Это огорчает меня больше того, что мне 54-й год. С горя я пошел в Дом Печати на демонстрацию «Каштанки» театром Образцова. Играли чудесно - и подарили мне куклу. Но я пересидел свое время и всю ночь не спал.
Вчера утром я был у Юдина. Он - помощник Стецкого. Чистота в ЦК изумительная, все сверкает, все чинно и истово. Тишина. В идиллическом кабинетичке сидит «Поша» Юдин - и хлопочет по всем санаториям о том, чтобы Мариэтте Шагинян дали путевку в санаторию ЦК. Меня принял приветливо, запретил пускать кого-нибудь к себе в кабинет - и слушал очень сочувственно: я показал ему свои детские книги, как гнусно и неряшливо они издаются, указал на недопустимость задержки книги «Хуже собаки», просил двинуть «Тараканище», «Бармалея», «Лимпопо» - вообще излил свою душу. Он обещал все это дело двинуть.
1 апреля 1937 г. Сегодня мне 55 лет. Ишиас. Что-то плохое с желудком. Загруженность работой небывалая. Всю зиму хворал и бессонничал. Но настроение ясное, праздничное. Думаю о Мурочке, о маме, о М. Б. ... Повесть моя застряла. Не могу писать ее из-за того, что надо писать о Некрасове. А не пишу о Н-ве оттого, что надо писать повесть...
1941. 1 апреля. Сегодня мне исполнилось 59 лет. Никогда не думал, что доживу до такого возраста. - Встал в 4 часа утра. Пишу о Семынине. Послезавтра доклад о нем. Только что закончил новый перевод «Робинзона». Дня два назад ушла в набор моя книга (все мои сказки) «Чудо-дерево». - Вчера шел снег. Хорошая зимняя погода.
1942. 1/IV. День рождения. Ровно LX лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него - от 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля - в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля - стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача - со всей библиотекой, к-рую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку.
Живу в комнате, где, кроме двух гео-карт, нет ничего. Сломанный умывальник, расшатанная кровать, на подоконнике книги - рвань случайная - вот и все - и тоска по детям. Окна во двор - во дворе около сотни ребят, с утра до ночи кричащих по-южному...
Был у Толстого. Он пьяный и счастливый вернулся с Конашевичем после дегустации вина, уже надегустировался, и подарил мне (узнав, что мое рождение) ручку Паркера - изумительную. Я сказал ему: "Ведь вам жалко". Он сказал: надо дарить только то, что жалко.
1945. 1/IV. Мне LXII года. Слава богу, все еще жив.
1950. 1 апреля. Мне 68 лет сегодня.
Ощущение жертвы, которую тянут веревками на виселицу. Сегодня я оделся особенно тщательно, долго умывался, причесывался - туалет перед казнью. 68 лет! Помню тот день, когда Репину исполнилось 68 лет,- каким смертником казался он мне...
1952. Ровно 12 часов ночи на 1-ое апреля. Мне LXX лет. На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь, 50-летняя лямка, тысячи провалов, ошибок и промахов. Очень мало стяжал я любви: ни одного друга, ни одного близкого. Лида старается любить меня и даже думает, что любит, но не любит. Коля, поэтичная натура, думает обо мне со щемящею жалостью, но ему со мною скучно на третью же минуту разговора - и он, пожалуй, прав. Люша… но когда же 20-летние девушки особенно любили своих дедов? Только у Диккенса, только в мелодрамах. Дед - это что-то такое непонимающее, подлежащее исчезновению, что-то такое, что бывает лишь в начале твоей жизни, с чем и не для чего заводить отношения надолго. Были у меня друзья? Были. Т. А. Богданович, Ю. Н. Тынянов, еще двое-грое. Но сейчас нет ни одного человека, чье приветствие было бы мне нужно и дорого. Я как на другой планете - и мне даже странно, что я еще живу. Мария Борисовна - единственное близкое мне существо - я рад, что провожу этот день с нею, эти дни она больна, завтра выздоровеет, надеюсь...
Днем все повернулось иначе - и опровергло всю мою предыдущую запись. Явились Люша и Гуля и привезли мне в подарок целый сундук папетри - и огромный ларец сластей - и чудесную картину - Семейный смотр сил Чуковских.
Приехал Викт. Вл. Виноградов и привез мне письмо от Ираклия - и пришла кипа телеграмм - от Шкловского, от саратовских некрасоведов, от Ивича, от Алферовой, от Таточки. Я был рад и спокоен. Глущенко подарил мне бюстик Мичурина, свою брошюру и бутылку вина, Ерусалимский - книгу, второе издание - и я думал, что все кончено, вдруг приезжает Кассиль с письмами от Собиновых, с адресом от Союза Писателей, с огромной коробкой конфет - а потом позвонил Симонов и поздравил меня сердечнейшим образом. Хотя я и понимаю, что это похороны по третьему разряду, но лучших я по совести не заслужил. Перечитываю свои переводы Уолта Уитмэна - и многое снова волнует, как в юности, когда я мальчишкой впервые читал Leaves of Grass...
Ну вот наступил день 1-го апреля 1953, день моего рождения. Яркий, солнечный, бодрый. Я встал рано, часа три работал над Уитманом, над корректурами некрасовского трехтомника, а потом дряхлый, хилый, но счастливый - предсмертно счастливый - изобильно позавтракал с Марией Борисовной - и пришел неизвестный моряк и поднес мне от неизвестной розы, а потом приехала Аветовна и подарила мне абажур для лампы, расписанный картинками к моим сказкам (египетская работа, исполненная ею с большим трудолюбием), а потом носки и платки и рубаха от внуков с чудесными стихами, очевидно, сочиненными Лидой. Читаю множество книг, которые должны помочь мне в корне переделать «От двух до пяти» - и раньше всего «Основы общей психологии» С. Л. Рубинштейна.
1 апреля 55. Ну вот, Корней, тебе и 73 года!
До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет для меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом, и не ставил бы порою двух слов, вместо 25 или 30,- как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства.
Вчера читал «Tramp abroad» - и с прежним восторгом «The Awful German Language». Эта глава кажется мне одним из лучших произведений Твена. Никогда ни одна филологическая статья не вызывала такого хохота. Написать веселую статью о лингвистике - сделать грамматику уморительно смешной - казалось бы, немыслимое дело, и однако через 50 лет я так же весело смеялся - читая его изыскания. И с омерзением думал о Мендельсоне, напечатавшем книжку о нем: этот клоп проглядел его всего - целиком - и заметил только его «оппозиционные» мысли. Вместо портрета дал только одно ухо - или может быть, одну бровь, да и ту раздул до гигантских размеров. То же он сделал и с Уитменом. Читатель не так заинтересован политич. убеждениями юноши Уитмена, как воображает М-сон, и вообще полит. убеждения это бровь Уитмена, а не Уитмен. Подумайте об идиоте, который стал бы характеризовать поэзию Фета политическими его убеждениями...
1 апреля 56. Мне 74 года. Неинтересно.
1957. События были такие: 30 марта праздновали мой юбилей. 75 лет!
Хоть этот срок не шутка,
Хоть мил еще мне свет,
Шагнуть мне как-то жутко
За 75 лет.
(из стихотворения А.Жемчужникова)
Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской - количеством и качеством приветствий. Поздравляли меня - меня!!! - и Университет, и Институт Горького, и Академия наук - и «Крокодил», и «Знамя», и «Новый мир», и «Пушкинский дом», и сотни детских домов, школ, детских садов,- и я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь. Конечно, я понимал, что это - похороны, но слишком уж пышные, по 1-му разряду. Все в Союзе писателей думали, что меня будут чествовать по 3-му разряду (как и подобало), но столпилось столько народу (в Доме Литераторов), пришло столько делегаций, выступали такие люди (Федин, Леонов, Образцов, Всеволод Иванов и т. д.) - что вышли похороны 1-го разряда. В качестве честолюбивого покойника, я был очень счастлив и рад.
Второе событие: орден Ленина и его получение в Кремле - вместе с Никитой Хрущевым.
Милый Ворошилов - я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный, и по своему блестящий. Хрущев сказал: «наконец-то я вижу злодея, из-за которого я терплю столько мук. Мне приходится так часто читать вас своим внукам». На их приветы я ответил глупой речью, которая сразу показала им, что я идиот.
Третье событие: я был приглашен правительством вместе с писателями, художниками, композиторами - на банкет под открытым небом. Ездил на правительственную дачу - заповедник - слушал речь Хрущева, длившуюся 4½ часа...
1961. 1 апреля. День рождения: 79 лет. Встретил этот предсмертный год без всякого ужаса, что удивляет меня самого...
Очень интересно отношение старика к вещам; они уже не его собственность.
Всех карандашей мне не истратить, туфлей не доносить, носков не истрепать. Все это чужое. Пальто пригодится Гуле, детские англ. книжки Андрею, телевизор (вчера я купил новый телевизор) - гораздо больше Люшин, чем мой. Женя подарил мне вечное перо. Скоро оно вернется к нему. И все это знают. И все делают вид, что я такой же человек, как они...
30 марта 1962. Вчера меня «чествовали» в Доме Пионеров и в Доме Детской книги... Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок детская литература была в руках у Сида, а мои сказки - сказки Геккльбери Финна...
Все эти заботы, хлопоты, речи, приветы, письма, телеграммы (коих пуды) созданы специально для того, чтобы я не очнулся и ни разу не вспомнил, что жизнь моя прожита, что завтра я в могиле, что мне предстоит очень скоро убедиться в своем полном ничтожестве, в полном бессильи...
2 апреля. Выступал в Политехническом Музее и по телевизору. Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось в Политехническом! По крайней мере половина публики ушла не достав билетов. Зал переполнен, все проходы забиты людьми. И все сколько есть смотрят на меня влюбленными глазами. Андроников пел мне дифирамбы ровно полчаса. Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни, постыдной ерунды, как гадки мои статьи у Ильи Василевского в «Понедельнике». Чтобы загладить их, не хватит и 90 лет работы. Сколько пошлостей - вроде «Англия накануне победы», «Заговорили молчавшие». Ничего этого нельзя оправдать тем, что все это писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот.
1964. 30 марта. Надвигается день рождения. От маникюрши Эсфири Борисовны я получил 2 куска мыла - заграничного.
От Берты Самойловны Квитко... четыре куска мыла.
Недаром я написал "Мойдодыра".
31/III. Елена Редл прислала мне из США шотландский халат из чистой шерсти!!!
Я устроен так наивно, во мне столько глупой детскости, что я радуюсь этим подаркам, охотно забывая, что пользоваться ими - не долго...
Позвонил мне Рыклин. Он в Доме творчества. Я пошел к нему и получил в подарок иерусалимское мыло - опять мыло.
1965. 1 апреля. День моего рождения. Мне 83 года.
Поздравлений столько, что прочитать все невозможно. Вчера доктор... Велено принимать
8 или 9 лекарств в день
по 3 или 4 раза
и никого не принимать! Если придут поздравители, всех примут внизу - и угостят, а ко мне наверх - никого! ни в каком случае.
Вчера была Леночка Лозовская, вылепила под моим окном бабу, вот и все мое развлечение: глядеть на нее из окна...
1966. 1 апреля. День рождения. 84 года.
Солнце!! Птицы криком кричат за окном. Корректура III тома.
Подлая речь Шолохова - в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь?. Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.
1967. 31 марта. Бешеный, безостановочный снег. Целые пуды мыла, от Алянского, Пискунова, Компанейца цветы.
А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом, так как вздумал с Симоном Дрейденом заняться своим пятым томом. Телеграмм и поздравлений - кучи, более всего тронула меня из Рязани - от Солженицына. Сима провел со мной здесь наверху весь свой досуг - умный, задушевный, радостный...
1 апреля. Туман, слякоть.
... В каждой телеграмме - за каждым пожеланием долголетия скрывается: «Знаем, что ты скоро помрешь».
Художники малюют фасад Библиотеки, а я лежу в двух шагах от них - и не могу полюбоваться.
Таня, Люша, Клара - вот мои подруги, которыми я счастлив, умирая.
Марина испекла гигантского Наполеона.
Андроников напечатал обо мне очерк «Корней Иванович»- гиперболический, я назвал этот очерк Шиллер Шекспирович Гёте и поместил в папке, на которой Сима написал:
«Быть знаменитым некрасиво».
В «Новом Мире» Колины воспоминания о Блоке. Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне.
1 апреля 1968 года. День моего рождения. Очень забавна судьба человеческая. Я, здоровый, захотел лечь в больницу в марте, чтобы стать покрепче к 1-му апреля. Ждал этого дня, как праздника. И вот докторша Мария Николаевна заявляет мне сегодня, что у меня "желтушка". Ждал я милую правнучку Мариночку - в этот день. И оказалось, вчера на Марину налетел детский велосипед - и у нее "сотрясеньице мозга". Она в больнице. Знайте, смертные, вреднее всего то, что вы считаете наиболее желательным, и враждебно то, что вы считаете дружественным.
1969
Март 6-ое. Вчера попал в больницу Кассирского. Персонал отличный. Врачи первоклассные. Но я очень плох. Весь отравлен лекарствами.
7 марта. Кончаю статью о Туманяне.
Позор и ужас. Обнаружился сосед, который обожает телевизор. Из-за стены слышен несмолкаемый лай. Прекратится он только в 12 часов. Если бы мне хоть намекнули, что возможно соседство с таким дикарем, я предпочел бы умереть у себя на диване.
Была Кларочка. Привезла письма от Кати Андреевой, от Woods и от Simons'a
Мне трудно много разговаривать.
Март. Больница 15. Здесь весь коридор лечится по блату. Есть даже домработница министра. Есть чья-то племянница. Есть тетки. А для Анны Ахматовой были доступны лишь городские больницы.
24 марта. Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио и теле и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни - дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета - никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь, и те, кто знают и любят поэзию, - это крошечный пруд.
Спасибо д-ру Пашкову. Это он приехал ко мне в Переделкиио и снял кардиограмму и убедил меня приехать в эту больницу.
Через пять дней my birthday.
Проф. Ефим Борисович Рабкин, лежащий в соседней палате, рассказывал мне много интересного. О том, как ему пришлось приобщать к сознательной жизни глухую, слепую и немую женщину, которая до 16 лет сидела в сарае отца с петлей на шее - и если близко к ней подходили, кусалась. И другой, слепорожденной, которой он вернул зрение, когда ей было 20 лет, и она не постигала вещей зрением. Ей показывали ключ, она не знала, что это такое, и только когда ей дали ощупать его, сказала: «это же ключ!»
Вот удивительно, но ведь я отлично помню, как меня маленького, только-только ставшего первоклашкой, поразила весть о кончине Чуковского (что-то говорили по телевизору, траурные фотографии в газетах)..
- Как, неужели обладатель этой, внедрившейся в раннейшее мое детство фамилии, автор этих стихов и сказок со всеми их доисторическими (подкрепленными изображениями Конашевича или Ре-ми) кочергами, самоварами, городовыми, ботами.., этот демиург и столп моего (а значит и всехнего! а значит и бывшего всегда и изначально!) мира жил оказывается все это время со мною бок о бок, тут рядышком! Эта мысль поразила меня и врезалась в память, как одно из тех потрясений, которые и направляют наше мышление в столь питательные и необходимые для адекватного восприятия парадоксальные русла..
Даже и в смерти своей Чуковский оказался для меня воистину воспитателен..
Ну и, вот еще, фильм о Чуковском Николая Сванидзе из его "Исторических хроник"
http://russia.tv/video/show/brand_id/9226/episode_id/192987/video_id/192987/viewtype/picture
А ведь куда сложнее пришлось в этом смысле тем, по чьей собственной жизни прошлись календарные реформы.. Вот справлял человек сызмальства свой день рождения в один день, а тут вдруг бац! и говорят ему - все, мил человек, справляй-ка ты его теперь в день другой! Т.е. астрономически-то он будет, мож, и тем же самым, но называться будет уже по-другому!
А названия для человека мож и посущественнее сути-то будут! Привязан человек к названию! а уж какая там суть, да дело - и разбираться ему не охота.., это пусть ученые разбираются, если им заняться больше нечем!:)
Да.., а уж если угораздило родиться кого в веке предшествующем реформаторскому, то и вообще - задачка для академиков! Поди сообрази, отчего это все даты кругом меняются на одно число, а родимый твой день рождения - на циферку менее!
Многие бедолаги такие потому часто путали новую дату своего рождения..
Вот и с Чуковским так же приключилось.. Родился Корней Иванович (а вернее, Николай Васильевич, а точнее, Эммануилович, и вообще - Левинсон) 19 марта 1882 года..
Во всяком случае, цифири именно такие на календарях, да в газетах в тот день по всей Российской империи (ну, окромя земель польских, да прибалтийских) были пропечатаны..
Но тут, как известно, "от Солнца откололся кусок, грохнулся об Землю, и произошел переворот"! И "первое февраля" 1918 года стало не первым, а четырнадцатым ("как почти у всех культурных народов"):
И вообще ко всем кругом привычным датам надо было прибавлять теперь 13 дней.. И естествено, когда подошло очередное 19 марта (по-старому) Чуковский добросовестно увеличил его на 13 и получил.. 1 апреля!! и так и стал в этот веселый день впредь Свой день справлять.. И невдомек ему было, что передвигать-то надо было не текущую вовсе дату своего рождения, а первоначальную! ту самую единственную, в 1882 году случившуюся! Т.е. в 19-м еще веке, когда юлианский календарь отставал от григорианского еще на 12 только дней, и когда "почти у всех культурных народов" было 31 марта (в том числе и в столь почитаемой им Англии)..
Короче говоря, 31 марта (по нашему по григорианскому!) был у Чуковского День рождения!! В связи с чем решил я собрать вместе все его дневниковые записи, сделанные за этот именно день, и вот что из этого получилось!
19-е марта 1901. Именинник. 19 лет... Кругом 19. 1901 г. ...Впрочем, я к мистицизму не склонен и лотерейных билетов под 19 номером покупать не стану.
Лежу в постели. Свалился позавчера с чердака. Разбил спинной хребет, и черт его знает, когда встану. А делать нужно так много. Нужно познакомиться с каким-нб. гимназистом 8-го класса и попросить его, чтобы достал разрешение из гимназии. Полцены. Хоть до Ялты или Феодосии. Потом нужно узнать у знакомых, нет ли у них кого-нб. в Севастополе, в Ялте, в Феодосии, в Керчи, в Новороссийске, в Батуме...
1919. 1 апреля, т. е. 19 марта, т. е. мое рождение. Почти совсем не спал и сейчас чувствую, какое у меня истрепанное и зеленое лицо...
Вчера я случайно пошел в нижнюю квартиру и увидел там готовимые мне в подарок М. Б.- книжные полки. Теперь сижу и волнуюсь: что подарят мне дети. Я думал, что страшно быть 37-летним мужчиной,- а это ничего. Вот пришла Аннушка и принесла дров: будет топить...
- В эту минуту входят Боба и Лида - блаженно веселые.- Закрой глаза. Сморщи нос. Положи указательный палец левой руки на указ. палец правой руки - вот! - Часы! У меня наконец-то часы. Они счастливы - убегают. Приходит М. Б., дарит мне сургуч, бумагу, четыре пера, карандаши - предметы ныне недосягаемые. От Слонимского баночка патоки с трогательнейшей надписью.
1 апреля 1920 г. Вот мне и 38 лет! Уже два часа. Составляю каталог Детских Книг для Гржебина - и жду подарков. Вечер. Днем спал под чтение Бобы (Боба читал Сэттона Томсона), и мое старое, старое, старое сердце болело не так сильно. Отдохнуло. Потом пили чай с дивным пирогом: изюм, корица, миндалин. Вычисляли: изюм - из Студии, корица - из Горохра, патока - из Балтфлота и т. д. Словом, для того, чтобы испечь раз в год пирог, нужно служить в пяти учреждениях...
1 апреля 1923. Вот мне и 41 год. Как мало. С какой завистью я буду перечитывать эту страницу, когда мне будет 50. Итак, надо быть довольным! Когда мне наступило 19 лет - всего 22 года назад - я написал: «Неужели мне уже 19 лет?..» Теперь же напишу:
- Неужели мне еще 42-й год?
Игра сыграна, плохая игра - и нужно делать хорошее лицо...
1 апреля 1925 г. Спасибо, что прожил еще год. Прежде говорилось: «Неужели мне уже 18 лет!» А теперь говорится спасибо, что теперь мне 43, а не 80, и спасибо, что я вообще дожил до такого древнего возраста. Вчера принял ванну с экстрактом и спал бы как убитый, но разбудила ночью громко плачущая собака, котор., словно по заказу, отчаянно плакала и выла у меня под окнами. Плач продолжался часа полтора. И еще дурной знак: натягивая на себя одеяло, я разорвал простыню сверху донизу...
Вчера кончил вчерне «Федорино Горе». Сегодня берусь за отделку.
Этот год - год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Предо мною тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто, а в углу комнаты новый диван: омоложение чрез посредство вещей. Не так заметно старику умирание. Наденешь новую рубаху, и кажется, что сам обновился.
От Репина письмо: любовное. Мне почему-то неловко читать. Я так взволновался, что не дочитал, оставил на сегодня. С концом «Федорина Горя» не выходит.
1927. 1 апреля. День моего рождения. Наконец-то я могу написать хоть открытку Лиде. Был занят сумасшедше и все пустяками - корректура Панаевой-Головачевой и корректура «Некрасова» сразу. Корректуры я держать не умею, должен сто раз проверять себя, а никому доверить не могу, потому что Т. А. Богданович еще вчера в «Провинциальном подьячем» вместо «тонула» оставила слово «покуда»...
А мне хочется писать детскую сказку, и даже звенят какие-то рифмы. А условия, при которых проходит эта работа. Бьют палками, топчут ногами - в Госиздате. А в «Academia» вежливо и весело не платят...
1-е апреля 1928 г. Мне 46 лет. Этим сказано все. Но вместо того, чтоб миндальничать, запишу о моих детских книгах - т. е. о борьбе за них, которая шла в Комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник - то есть пять дней тому назад - с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие - и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса, оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: «Не могу я мешать пролетарским детям читать «Крокодила», раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына».
Я дал ему протест писателей, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой - главе Наркомпроса. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час - но предупредила: «Если вы намерены говорить о Чук.- не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение». Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что «Крокодил» есть пародия не на «Мцыри», а на «Несчастных» Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. «Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел...» - сказал Маршак. «Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет»,- резонно возразила она. «Параллель не совсем верная,- возразил М.- Нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена». Переходя к «Крокодилу», М. стал доказывать, что тема этой поэмы - освобождение зверей от ига.
- Знаем мы это освобождение,- сказала Кр.- Нет, насчет Чук. вы меня не убедили,- прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился. Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием.
Менжинская, узнав, что М. был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации и пр. 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак,- и судьба моих книжек была решена... Я, превозмогая болезнь, написал какую-то бумагу, где защищал свои книги (очень вежливо) - и на мое счастье, сукин сын Венгров, предатель, интриган и подлипала, был в этот вторник в Ленинграде. - «Венгрова не было, воздух был чище!» - выразился Маршак. В этом чистом воздухе и происходил бой. Вначале черносотенные элементы комиссии не пожелали рассматривать мои книжки - но большинство голосов было за. Черносотенцы говорили: нужно разбирать Чук. во всем объеме, но Маршак указал, что и так все это дело тянется несколько месяцев - и надо положить ему конец. Маршак сразу из подсудимого стал в комиссии ее вдохновителем. Когда Менж. позвали к телефону, он замещал ее как председатель. При содействии Фрумкиной прошла «Путаница», прошел «Тараканище». Самый страшный бой был по поводу «Мухи Цокотухи»: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром... Но разрешили и «Муху» - хотя Прушицкая и написала особое мнение. Разрешили и «Мойдодыра». Но как дошли до «Чуда-дерева» - стоп. «Во многих семьях нет сапог,- сказал какой-то Шенкман,- а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос».
Но запретили «Чудо-дерево» в сущности потому, что надо же что-нб. запретить. Неловко после огульного запрета выдать огульное разрешение! Закончив «борьбу за Чуковского», Маршак произнес краткую речь:
- Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии. Рецензии ваши о книгах были шатки и неубедительны. Ваша обязанность стоять на страже у ограды детской литературы и не пускать туда хулиганов и пьяных... Уже решено ввести в комиссию Вересаева, Пастернака, Асеева, Льва Бруни.
Все это я знаю со слов Маршака. Он рассказал мне про это у Алексинских на большом диване, куда вернулся после заседания ГУСа. По поводу разговора с Крупской он вспоминает, что несколько раз назвал Крупскую «милая Надежда Константиновна, а раз, когда ему захотелось курить,- попросил позволения пойти за спичками, оставил старуху одну - и выбежал в коридор спрашивать у всех нет ли у них спичек.
Получил от Мурочки стихи - которые она сочинила сегодня и сегодня же записала - запечатала в синий конверт.
1929. 1 апреля. День моего рождения. Утром от Муры стихи: «Муха бедная была, ничего не принесла». Потом от Лиды палеховская табакерка. Дважды в ГИЗе: возня с «Барабеком»: то хотели дать приложением к «Ежу» 48 страниц, то 32, то, наконец, 40. Приехал я домой, а дома пирог «наполеон», Марина, Тата, Боба, Лида, Коля и я - патриарх. Позвонил Тынянов, поздравил. Я счастлив, пошел уснуть. Боба для этого читал мне «Проселочные дороги»...
1935. 1/IV. Мне пятьдесят три года. Но я по глупости огорчаюсь не тем, что я на пороге дряхлости, а тем, что вчера Кольцов, после трехдневной волокиты, отказался печатать мой фельетон о Венгрове. К нему приходила какая-то Лернерша (сослуживица Венгрова) и уговорила его не печатать фельетона. Мы решили отдать это дело на суд Мехлиса. Я пришел в «Правду». Мехлис внизу смотрит в собственном кино кинофильм «Колыма». Тут же присутствует Начальник Колымы - кажется, латыш. Я оказался между Левиным и Герасимовой. Картина очень длинная. Мехлис не досмотрел ее и ушел. Я сказал Кольцову: идем за ним. Он удержал меня. Когда же картина кончилась, я просидел у Мехлиса в прихожей 2 часа, и он отказался принять меня. Это огорчает меня больше того, что мне 54-й год. С горя я пошел в Дом Печати на демонстрацию «Каштанки» театром Образцова. Играли чудесно - и подарили мне куклу. Но я пересидел свое время и всю ночь не спал.
Вчера утром я был у Юдина. Он - помощник Стецкого. Чистота в ЦК изумительная, все сверкает, все чинно и истово. Тишина. В идиллическом кабинетичке сидит «Поша» Юдин - и хлопочет по всем санаториям о том, чтобы Мариэтте Шагинян дали путевку в санаторию ЦК. Меня принял приветливо, запретил пускать кого-нибудь к себе в кабинет - и слушал очень сочувственно: я показал ему свои детские книги, как гнусно и неряшливо они издаются, указал на недопустимость задержки книги «Хуже собаки», просил двинуть «Тараканище», «Бармалея», «Лимпопо» - вообще излил свою душу. Он обещал все это дело двинуть.
1 апреля 1937 г. Сегодня мне 55 лет. Ишиас. Что-то плохое с желудком. Загруженность работой небывалая. Всю зиму хворал и бессонничал. Но настроение ясное, праздничное. Думаю о Мурочке, о маме, о М. Б. ... Повесть моя застряла. Не могу писать ее из-за того, что надо писать о Некрасове. А не пишу о Н-ве оттого, что надо писать повесть...
1941. 1 апреля. Сегодня мне исполнилось 59 лет. Никогда не думал, что доживу до такого возраста. - Встал в 4 часа утра. Пишу о Семынине. Послезавтра доклад о нем. Только что закончил новый перевод «Робинзона». Дня два назад ушла в набор моя книга (все мои сказки) «Чудо-дерево». - Вчера шел снег. Хорошая зимняя погода.
1942. 1/IV. День рождения. Ровно LX лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него - от 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля - в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля - стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача - со всей библиотекой, к-рую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку.
Живу в комнате, где, кроме двух гео-карт, нет ничего. Сломанный умывальник, расшатанная кровать, на подоконнике книги - рвань случайная - вот и все - и тоска по детям. Окна во двор - во дворе около сотни ребят, с утра до ночи кричащих по-южному...
Был у Толстого. Он пьяный и счастливый вернулся с Конашевичем после дегустации вина, уже надегустировался, и подарил мне (узнав, что мое рождение) ручку Паркера - изумительную. Я сказал ему: "Ведь вам жалко". Он сказал: надо дарить только то, что жалко.
Click to view1945. 1/IV. Мне LXII года. Слава богу, все еще жив.
1950. 1 апреля. Мне 68 лет сегодня.
Ощущение жертвы, которую тянут веревками на виселицу. Сегодня я оделся особенно тщательно, долго умывался, причесывался - туалет перед казнью. 68 лет! Помню тот день, когда Репину исполнилось 68 лет,- каким смертником казался он мне...
1952. Ровно 12 часов ночи на 1-ое апреля. Мне LXX лет. На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь, 50-летняя лямка, тысячи провалов, ошибок и промахов. Очень мало стяжал я любви: ни одного друга, ни одного близкого. Лида старается любить меня и даже думает, что любит, но не любит. Коля, поэтичная натура, думает обо мне со щемящею жалостью, но ему со мною скучно на третью же минуту разговора - и он, пожалуй, прав. Люша… но когда же 20-летние девушки особенно любили своих дедов? Только у Диккенса, только в мелодрамах. Дед - это что-то такое непонимающее, подлежащее исчезновению, что-то такое, что бывает лишь в начале твоей жизни, с чем и не для чего заводить отношения надолго. Были у меня друзья? Были. Т. А. Богданович, Ю. Н. Тынянов, еще двое-грое. Но сейчас нет ни одного человека, чье приветствие было бы мне нужно и дорого. Я как на другой планете - и мне даже странно, что я еще живу. Мария Борисовна - единственное близкое мне существо - я рад, что провожу этот день с нею, эти дни она больна, завтра выздоровеет, надеюсь...
Днем все повернулось иначе - и опровергло всю мою предыдущую запись. Явились Люша и Гуля и привезли мне в подарок целый сундук папетри - и огромный ларец сластей - и чудесную картину - Семейный смотр сил Чуковских.
Приехал Викт. Вл. Виноградов и привез мне письмо от Ираклия - и пришла кипа телеграмм - от Шкловского, от саратовских некрасоведов, от Ивича, от Алферовой, от Таточки. Я был рад и спокоен. Глущенко подарил мне бюстик Мичурина, свою брошюру и бутылку вина, Ерусалимский - книгу, второе издание - и я думал, что все кончено, вдруг приезжает Кассиль с письмами от Собиновых, с адресом от Союза Писателей, с огромной коробкой конфет - а потом позвонил Симонов и поздравил меня сердечнейшим образом. Хотя я и понимаю, что это похороны по третьему разряду, но лучших я по совести не заслужил. Перечитываю свои переводы Уолта Уитмэна - и многое снова волнует, как в юности, когда я мальчишкой впервые читал Leaves of Grass...
Ну вот наступил день 1-го апреля 1953, день моего рождения. Яркий, солнечный, бодрый. Я встал рано, часа три работал над Уитманом, над корректурами некрасовского трехтомника, а потом дряхлый, хилый, но счастливый - предсмертно счастливый - изобильно позавтракал с Марией Борисовной - и пришел неизвестный моряк и поднес мне от неизвестной розы, а потом приехала Аветовна и подарила мне абажур для лампы, расписанный картинками к моим сказкам (египетская работа, исполненная ею с большим трудолюбием), а потом носки и платки и рубаха от внуков с чудесными стихами, очевидно, сочиненными Лидой. Читаю множество книг, которые должны помочь мне в корне переделать «От двух до пяти» - и раньше всего «Основы общей психологии» С. Л. Рубинштейна.
1 апреля 55. Ну вот, Корней, тебе и 73 года!
До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет для меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом, и не ставил бы порою двух слов, вместо 25 или 30,- как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства.
Вчера читал «Tramp abroad» - и с прежним восторгом «The Awful German Language». Эта глава кажется мне одним из лучших произведений Твена. Никогда ни одна филологическая статья не вызывала такого хохота. Написать веселую статью о лингвистике - сделать грамматику уморительно смешной - казалось бы, немыслимое дело, и однако через 50 лет я так же весело смеялся - читая его изыскания. И с омерзением думал о Мендельсоне, напечатавшем книжку о нем: этот клоп проглядел его всего - целиком - и заметил только его «оппозиционные» мысли. Вместо портрета дал только одно ухо - или может быть, одну бровь, да и ту раздул до гигантских размеров. То же он сделал и с Уитменом. Читатель не так заинтересован политич. убеждениями юноши Уитмена, как воображает М-сон, и вообще полит. убеждения это бровь Уитмена, а не Уитмен. Подумайте об идиоте, который стал бы характеризовать поэзию Фета политическими его убеждениями...
1 апреля 56. Мне 74 года. Неинтересно.
1957. События были такие: 30 марта праздновали мой юбилей. 75 лет!
Хоть этот срок не шутка,
Хоть мил еще мне свет,
Шагнуть мне как-то жутко
За 75 лет.
(из стихотворения А.Жемчужникова)
Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской - количеством и качеством приветствий. Поздравляли меня - меня!!! - и Университет, и Институт Горького, и Академия наук - и «Крокодил», и «Знамя», и «Новый мир», и «Пушкинский дом», и сотни детских домов, школ, детских садов,- и я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь. Конечно, я понимал, что это - похороны, но слишком уж пышные, по 1-му разряду. Все в Союзе писателей думали, что меня будут чествовать по 3-му разряду (как и подобало), но столпилось столько народу (в Доме Литераторов), пришло столько делегаций, выступали такие люди (Федин, Леонов, Образцов, Всеволод Иванов и т. д.) - что вышли похороны 1-го разряда. В качестве честолюбивого покойника, я был очень счастлив и рад.
Второе событие: орден Ленина и его получение в Кремле - вместе с Никитой Хрущевым.
Милый Ворошилов - я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный, и по своему блестящий. Хрущев сказал: «наконец-то я вижу злодея, из-за которого я терплю столько мук. Мне приходится так часто читать вас своим внукам». На их приветы я ответил глупой речью, которая сразу показала им, что я идиот.
Третье событие: я был приглашен правительством вместе с писателями, художниками, композиторами - на банкет под открытым небом. Ездил на правительственную дачу - заповедник - слушал речь Хрущева, длившуюся 4½ часа...
1961. 1 апреля. День рождения: 79 лет. Встретил этот предсмертный год без всякого ужаса, что удивляет меня самого...
Очень интересно отношение старика к вещам; они уже не его собственность.
Всех карандашей мне не истратить, туфлей не доносить, носков не истрепать. Все это чужое. Пальто пригодится Гуле, детские англ. книжки Андрею, телевизор (вчера я купил новый телевизор) - гораздо больше Люшин, чем мой. Женя подарил мне вечное перо. Скоро оно вернется к нему. И все это знают. И все делают вид, что я такой же человек, как они...
30 марта 1962. Вчера меня «чествовали» в Доме Пионеров и в Доме Детской книги... Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок детская литература была в руках у Сида, а мои сказки - сказки Геккльбери Финна...
Все эти заботы, хлопоты, речи, приветы, письма, телеграммы (коих пуды) созданы специально для того, чтобы я не очнулся и ни разу не вспомнил, что жизнь моя прожита, что завтра я в могиле, что мне предстоит очень скоро убедиться в своем полном ничтожестве, в полном бессильи...
2 апреля. Выступал в Политехническом Музее и по телевизору. Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось в Политехническом! По крайней мере половина публики ушла не достав билетов. Зал переполнен, все проходы забиты людьми. И все сколько есть смотрят на меня влюбленными глазами. Андроников пел мне дифирамбы ровно полчаса. Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни, постыдной ерунды, как гадки мои статьи у Ильи Василевского в «Понедельнике». Чтобы загладить их, не хватит и 90 лет работы. Сколько пошлостей - вроде «Англия накануне победы», «Заговорили молчавшие». Ничего этого нельзя оправдать тем, что все это писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот.
1964. 30 марта. Надвигается день рождения. От маникюрши Эсфири Борисовны я получил 2 куска мыла - заграничного.
От Берты Самойловны Квитко... четыре куска мыла.
Недаром я написал "Мойдодыра".
31/III. Елена Редл прислала мне из США шотландский халат из чистой шерсти!!!
Я устроен так наивно, во мне столько глупой детскости, что я радуюсь этим подаркам, охотно забывая, что пользоваться ими - не долго...
Позвонил мне Рыклин. Он в Доме творчества. Я пошел к нему и получил в подарок иерусалимское мыло - опять мыло.
1965. 1 апреля. День моего рождения. Мне 83 года.
Поздравлений столько, что прочитать все невозможно. Вчера доктор... Велено принимать
8 или 9 лекарств в день
по 3 или 4 раза
и никого не принимать! Если придут поздравители, всех примут внизу - и угостят, а ко мне наверх - никого! ни в каком случае.
Вчера была Леночка Лозовская, вылепила под моим окном бабу, вот и все мое развлечение: глядеть на нее из окна...
1966. 1 апреля. День рождения. 84 года.
Солнце!! Птицы криком кричат за окном. Корректура III тома.
Подлая речь Шолохова - в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь?. Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.
1967. 31 марта. Бешеный, безостановочный снег. Целые пуды мыла, от Алянского, Пискунова, Компанейца цветы.
А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом, так как вздумал с Симоном Дрейденом заняться своим пятым томом. Телеграмм и поздравлений - кучи, более всего тронула меня из Рязани - от Солженицына. Сима провел со мной здесь наверху весь свой досуг - умный, задушевный, радостный...
1 апреля. Туман, слякоть.
... В каждой телеграмме - за каждым пожеланием долголетия скрывается: «Знаем, что ты скоро помрешь».
Художники малюют фасад Библиотеки, а я лежу в двух шагах от них - и не могу полюбоваться.
Таня, Люша, Клара - вот мои подруги, которыми я счастлив, умирая.
Марина испекла гигантского Наполеона.
Андроников напечатал обо мне очерк «Корней Иванович»- гиперболический, я назвал этот очерк Шиллер Шекспирович Гёте и поместил в папке, на которой Сима написал:
«Быть знаменитым некрасиво».
В «Новом Мире» Колины воспоминания о Блоке. Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне.
1 апреля 1968 года. День моего рождения. Очень забавна судьба человеческая. Я, здоровый, захотел лечь в больницу в марте, чтобы стать покрепче к 1-му апреля. Ждал этого дня, как праздника. И вот докторша Мария Николаевна заявляет мне сегодня, что у меня "желтушка". Ждал я милую правнучку Мариночку - в этот день. И оказалось, вчера на Марину налетел детский велосипед - и у нее "сотрясеньице мозга". Она в больнице. Знайте, смертные, вреднее всего то, что вы считаете наиболее желательным, и враждебно то, что вы считаете дружественным.
1969
Март 6-ое. Вчера попал в больницу Кассирского. Персонал отличный. Врачи первоклассные. Но я очень плох. Весь отравлен лекарствами.
7 марта. Кончаю статью о Туманяне.
Позор и ужас. Обнаружился сосед, который обожает телевизор. Из-за стены слышен несмолкаемый лай. Прекратится он только в 12 часов. Если бы мне хоть намекнули, что возможно соседство с таким дикарем, я предпочел бы умереть у себя на диване.
Была Кларочка. Привезла письма от Кати Андреевой, от Woods и от Simons'a
Мне трудно много разговаривать.
Март. Больница 15. Здесь весь коридор лечится по блату. Есть даже домработница министра. Есть чья-то племянница. Есть тетки. А для Анны Ахматовой были доступны лишь городские больницы.
24 марта. Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио и теле и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни - дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета - никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь, и те, кто знают и любят поэзию, - это крошечный пруд.
Спасибо д-ру Пашкову. Это он приехал ко мне в Переделкиио и снял кардиограмму и убедил меня приехать в эту больницу.
Через пять дней my birthday.
Проф. Ефим Борисович Рабкин, лежащий в соседней палате, рассказывал мне много интересного. О том, как ему пришлось приобщать к сознательной жизни глухую, слепую и немую женщину, которая до 16 лет сидела в сарае отца с петлей на шее - и если близко к ней подходили, кусалась. И другой, слепорожденной, которой он вернул зрение, когда ей было 20 лет, и она не постигала вещей зрением. Ей показывали ключ, она не знала, что это такое, и только когда ей дали ощупать его, сказала: «это же ключ!»
Вот удивительно, но ведь я отлично помню, как меня маленького, только-только ставшего первоклашкой, поразила весть о кончине Чуковского (что-то говорили по телевизору, траурные фотографии в газетах)..
- Как, неужели обладатель этой, внедрившейся в раннейшее мое детство фамилии, автор этих стихов и сказок со всеми их доисторическими (подкрепленными изображениями Конашевича или Ре-ми) кочергами, самоварами, городовыми, ботами.., этот демиург и столп моего (а значит и всехнего! а значит и бывшего всегда и изначально!) мира жил оказывается все это время со мною бок о бок, тут рядышком! Эта мысль поразила меня и врезалась в память, как одно из тех потрясений, которые и направляют наше мышление в столь питательные и необходимые для адекватного восприятия парадоксальные русла..
Даже и в смерти своей Чуковский оказался для меня воистину воспитателен..
Ну и, вот еще, фильм о Чуковском Николая Сванидзе из его "Исторических хроник"
http://russia.tv/video/show/brand_id/9226/episode_id/192987/video_id/192987/viewtype/picture