Свидетельство Флоренс Фармборо
Встречаются в повествованиях детали, казалось бы мимоходные и незначительные, но оказывающиеся в итоге вдруг самыми яркими и запоминающимися, вбуравливаясь в память и взрывая воображение...
"... Среди прибывших был пациент, раненный в живот. Рана была настолько огромна, что были видны все внутренности; мы даже видели глистов, копошащихся внутри. Он спросил меня: "Почему вы не пытаетесь спасти меня?"..." /Четверг, 20 июля 1917 года/
Это из дневниковых записей Флоренс Фармборо (1887-1978), англичанки, работавшей с 1908 года в России гувернанткой и учительницей английского.
С началом мировой войны Флоренс записалась добровольной помощницей в московский госпиталь княгини Голицыной, а затем, после полугодовой подготовки и сдачи экзамена на получение диплома от Общества Красного Креста, настояла на отправке ее на фронт медицинской сестрой.
Пробыв на фронте в русской армии с марта 1915 по декабрь 1917 Флоренс Фармборо сумела выбраться из стремительно одиктатуривающейся России в 1918 году через Владивосток и Америку в родную Англию..
Все это время она не только вела подробный дневник, но и занималась профессионально фотосъемкой, что в то время, да еще в военных условиях, было делом совсем непростым..
Эти бесценные свидетельства так и остались бы, скорее всего, достоянием лишь семейных архивов, если бы в апреле 1971 года мисс Фармборо не решила отметить свой 84-й День рождения устроением небольшой фотовыставки из тех своих давних работ. После чего, убежденная опубликовать дневники и фотографии, она подготовила и издала в 1974 году книгу "Медсестра на русском фронте: Дневник 1914-18".
И вот через сорок лет перевели ее, наконец, на русский язык, правда, почему-то под расплывчатым заголовком: "Первая мировая война. Дневники с фронта".
Книга без авторских фотографий (да и без иллюстраций вообще) и даже без рассказа об авторе (пара строк лишь тиснута в аннотации), обложка же аляповатостью и вовсе смахивает скорее на оформление дамских романов... Но все это искупается, разумеется, содержанием (и прекрасным переводом, должен заметить, за исключением нескольких недоразумений).
Я прочел книгу залпом и просто не могу не поделиться некоторыми цитатами оттуда..
Так же нашел в сети кое-какие фотографии Флоренс, тоже покажу их..
1915 год. Долгая дорога
"... Наступил Новый год. Мы закончили полугодовую подготовку в госпитале княгини Голициной, и пришло время, когда Отряду добровольных помощников (ОДП) пришлось держать экзамен на получение диплома от Общества Красного Креста... С языком у меня были проблемы. Все эти длинные, труднопроизносимые слова ставили меня в тупик. В отчаянии я заучивала, как попугай, целые главы из учебника по анатомии во время каждой поездки на трамвае, и каждый вечер по три часа сидела на лекциях, организованных Красным Крестом. Однако когда начались экзамены, Ася, Надя и я сдали их. Мы были в восторге. Был отслужен молебен, чтобы отметить наш переход из ОДП в квалифицированные медицинские сестры...
... Церковнослужитель благословил красные кресты и их получательниц и, взяв кресты в руку, двинулся к коленопреклонённым сёстрам. Наклонившись, священник спрашивал у каждой её имя; негромко, но отчетливо они отвечали: «Вера», «Татиана», «Надежда»... Склоняясь к каждой, он произносил молитву, клал красный крест на её белый передник и прижимал распятие к её губам. Рядом со мной стояла на коленях Ася. «Ваше имя?» Она ответила: «Анна». Он протянул ей красный крест, и она прижалась губами к распятию. Теперь он стоял передо мной. «Ваше имя?» - «Флоренс», - ответила я. Священник помолчал и что-то прошептал псаломщику. Тот принёс какую-то книгу, посмотрел в неё и спросил: «Православной церкви?» - «Нет, - прошептала я. - Англиканской». Священник снова спросил шёпотом, снова посмотрел в книгу. Я похолодела от страха. Но священник возобновил предписанный ритуал. Его язык немного заплетался, когда он произносил иностранное имя. «Тебе, Флоренц, дитя Божье, раба Всевышнего, даётся знак веры, жилища, милосердия. С верою ты последуешь за Христом, нашим Господом, с надеждой на спасение ты будешь взирать на Христа, с милосердием ты будешь исполнять твои обязанности. Ты будешь заботиться о больных, раненых, нуждающихся; словами утешения ты будешь радовать их». Я прижала красный крест к своей груди и прижалась губами к распятию с сердцем, исполненным благодарности к Господу, потому что он принял меня.
Одна за другой мы двинулись назад на свои места. У нас на груди сияли красные кресты. Я посмотрела на своих русских сестёр. Поздравляя друг друга, мы обменялись улыбками. Что касается меня, то я испытывала глубокое удовлетворение. Моя мечта сбылась. Я стала официальным членом Красного Креста. Я не знала, что ждёт меня в будущем, но, даст Бог, я должна буду работать с теми нашими страждущими братьями, которым больше всего нужны медицинская помощь и человеческое сочувствие...
Среда, 11 марта
В пять часов дня мы, служащие новообразованной части Красного Креста, встретились на военной платформе Александровского вокзала в Москве... Внешне я была спокойна и собрана; в душе я испытывала невероятное волнение, в жилах моих горел огонь; мы уезжали, уезжали на фронт! От радости я потеряла дар речи. «Ты уже устала», - сказал мне кто-то из друзей. Я запротестовала - я никогда не чувствовала себя менее усталой. «Посмотрите! Посмотрите! Вот англичанка!» Я повернулась в сторону кричащих. «Да, - кивнула я с улыбкой. - Я англичанка!» И тотчас на меня посыпался дождь улыбок и пожеланий счастливого пути. Как все были добры, и как бесконечно счастлива я была!
Где-то часы пробили девять раз. Кто-то запел русский национальный гимн; из товарных вагонов, где устроились санитары, послышались вторившие ему голоса, затем крики «ура!». Крепкие объятия, рукопожатия, пожелания счастливого пути, и с охапкой цветов в руках я с трудом забралась в свой вагон. Локомотив дёрнулся, и вскоре мы выехали со станции. Крики «ура!» стали стихать. Паровоз пыхтел и фыркал, постепенно увеличивая скорость. Скоро Москва с её предместьями осталась позади, а мы поехали дальше, в таинственную неизвестность.
Юго-Западный фронт, Восточная Галиция
Суббота, 11 апреля
...Горлица - бедный, измученный городок, постоянно подвергающийся обстрелу австрийской армии. В течение более чем пяти месяцев его обитатели вынуждены вести жизнь ночных птиц. Дни они проводят в подвалах, поскольку малейшее движение на улицах может вызвать ливень пуль. После сумерек они выползают наружу, выпрашивая еду друг у друга и у солдат - русских солдат; ибо Горлица и все вышеперечисленные городки были захвачены русскими в первые месяцы войны осенью 1914 года. Люди полуголодные, и это занимает большую часть нашего времени. Каждый вечер походные кухни отряда Красного Креста отправляются в городок и раздают не менее 300 порций еды. Мы надеемся со временем раздавать 500 порций, поскольку нищета этого австрийского населения просто ужасная.
Суббота-воскресенье, 18-19 апреля
Случилось столько всего, что я ужасно устала. Мы отступаем! В одном этом слове содержится столько мук последних нескольких дней. Нас подняли с кроватей перед рассветом в субботу, 18-го. Немцы пошли в наступление! Стоял грохот разрывов; снаряды и шрапнель падали в самой Горлице и вокруг неё. Рёв пушек усиливался. Вспыхивали ракеты и прожектора. Здесь и там алели пятна жуткого красного цвета - следы от снарядов. Наш дом шатался до самого основания, стекла дребезжали. Смерть делала свое грязное дело, руки её были полны жертв. Затем начали прибывать раненые. Работы у нас было хоть отбавляй. Поначалу мы могли справляться с нею, но потом наступила паника. Раненые прибывали к нам сотнями отовсюду; некоторые могли передвигаться самостоятельно, другие ползли по земле. Мы трудились день и ночь, а они всё прибывали и прибывали!..
Мы не получали никаких приказов отходить. Грохот орудий становился всё громче. Мы были перепуганы и ошеломлены; о нас забыли! Но наконец к нам поступило срочное распоряжение: мы должны уходить немедленно, оставляя всех раненых и всё оборудование, которое могло задержать нас. Нас охватило чувство отчаяния и изумления; уходить, бросив раненых и оборудование части? Это было невозможно; тут, должно быть, какая-то ошибка! Но никакой ошибки не было, надо было уходить. «Скорей! Скорей!» - послышались знакомые голоса. «Скорей! Скорей! - вторили им с разных сторон. То была поспешно отступавшая пехота. - Немцы на подступах к городу!»
Захватив с собой пальто, рюкзаки, другие личные вещи, какие удалось взять, мы побежали по ухабистой дороге. А что же раненые? Они кричали, видя, что мы убегаем, они умоляли нас взять их с собой, не бросать их Бога ради, не оставлять их, своих братьев, врагу. Те, кто мог передвигаться, поднимались и следовали за нами; бежали, прыгали на одной ноге, хромали рядом с нами. Тяжело раненные ползли за нами; все умоляли, упрашивали не покидать их на произвол судьбы. А на дороге были другие, много других; некоторые из них лежали в пыли, выбившись из сил. Они тоже звали нас. Они умоляли остаться с ними. Они цеплялись за наши подолы. Затем их мольбы стали перемежаться проклятьями. Сгущавшийся мрак подчёркивал всеобщую панику и тревогу. Под аккомпанемент рвущихся снарядов, проклятий и молитв раненых мы поспешили скрыться в ночи...
Понедельник, 20 апреля
... Наконец мы подъехали к воротам большого белого монастыря... В дверях стоял священник в чёрной рясе; у него было суровое и очень бледное лицо, его бесстрастное поведение давало понять, что он не впервые встречает военных. Пока он с нами разговаривал, мы шли за ним из одной комнаты в другую. На ломаном русском он объяснил, что мы можем распоряжаться помещениями монастыря и скудной мебелью...
Прежде чем мы успели облачиться в белые халаты, в помещении появились раненые - все на носилках, в ужасном состоянии - исстрадавшиеся и измученные. Было невозможно выяснить, когда и каким образом они получили эти увечья. На фоне этих невыносимых страданий мы, стиснув зубы, трудились без устали. Санитары приносили их на импровизированных носилках, укладывали на пол и возвращались за следующими. Их вносили одного за другим, пока наша комната, а за ней и соседние не заполнились до предела, а из-за зловония от ран и антисанитарного состояния многих страдальцев в помещениях распространился тяжёлый, угнетающий запах...
В углу лежал солдат, который тяжело дышал, но в остальном был спокоен. Я подошла к нему и опустилась на колени рядом с ним. Его левая нога и бок были пропитаны кровью. Я начала разрезать его штанину, мои руки, на которых были перчатки, залили сгустки крови и грязи. Он никак не реагировал, глядя на меня непонимающими глазами, и я продолжала резать ткань до самой поясницы. Я откинула ткань и увидела груду изувеченной плоти, отставшей от рёбер; его живот и брюшная полость были полностью раздавлены, а левая нога висела на нескольких клочках мышцы. Я услышала приглушённый стон рядом с собой и, оглянувшись, увидела священника, который, закрыв рукой глаза, повернулся и тяжёлой походкой направился к двери. Унылые глаза солдата всё ещё глядели на меня, а губы его Шевелились, но не производили ни звука. Не знаю, чего мне стоило отвернуться от него, не оказав никакой помощи, но мы не могли понапрасну расходовать время и материалы на безнадёжных раненых, ведь были и другие, которым мы еще могли помочь...
Мы ходили из одной комнаты в другую, не переставая накладывать повязки, и когда наступила темнота, мы стали делать это при мерцании свечей... Лицо Анны словно окаменело, и когда она работала, каждые несколько минут с её губ срывались одни и те же слова: «Ничего! Ничего, голубчик. Скоро, скоро!» Неожиданно я с удивлением заметила, что повторяю похожие слова, когда слышу стоны и крики моего пациента. Я взглянула на свой белый халат, забрызганный кровью и грязью, но мне было некогда разбираться в своих чувствах. Казалось, я стала равнодушной к тому, что это была война, что я имею дело с ранеными. Пальцы мои работали машинально, распарывая, чистя, перевязывая, забинтовывая. С одним я покончила, принялась за другого; в моём сердце не было эмоций, только губы мои шептали: «Скоро, голубчик, скоро!»
Я перевязывала молодого солдата с покалеченными тяжёлым снарядом лёгкими. Юноша сидел, прижавшись боком к стене; рана размером с мелкую монету была на правой половине груди, а на спине - такая, что можно было всунуть туда кулак. Его правое легкое было сильно разорвано, и из раны на спине с бульканьем вырывался воздух. Я быстро вычистила ему раны; на ту, что побольше, наложила длинные тампоны, сверху прочно привязала гигиеническую подушечку. Тут послышался гул, становившийся всё громче и громче, затем раздался взрыв! Грохот был оглушительным, комната затряслась, послышался шум падающих кирпичей, звон разбитого стекла. Наступила жуткая тишина, но комната продолжала дрожать и содрогаться. Солдата напротив меня било дрожью. «Чемодан!» - хрипло прошептал он. Я повернулась к столу, чтобы взять новый рулон бинта. Когда я вернулась, мой пациент исчез. Я не успела его перевязать, и он убежал, охваченный одним-единственным желанием - оказаться в более безопасном месте. Как ни странно, но из комнат за эти пару минут исчезли несколько раненых; многие из тех, кого мы считали слишком слабыми, чтобы двигаться, под воздействием этого разрушительного удара вдруг обрели сверхъестественную силу, поднялись и выползли в ночь...
«Флоренс, Флоренс!» - послышался голос Анны. Спотыкаясь, я спустилась в сад и поспешила следом за ней. В воздухе, как и в душе у меня, чувствовалась тревога. «Я сделаю для них все, что смогу», - услышала я голос священника. Затем он обратился ко мне: «Прощайте, мадемуазель». Время от времени с металлическим, угрожающим звуком разрывалась шрапнель. Обнявшись, мы с Анной направились к автомобилю...
Водитель был в ужасно возбуждённом состоянии; но вёл машину хорошо, хотя и с большей, чем обычно, скоростью. Мы тесно прижались друг к другу в автомобиле, и Анна прошептала мне на ухо: «Говорят, что немцы входят в Биех с другого конца». Обочины дороги были усеяны ранеными и истощёнными людьми; они звали нас, но мы не могли обращать на них внимание. Мы были не в состоянии спасти их всех; нас ожидала другая важная работа. Мы ехали дальше, но моё сердце, казалось, превратилось в камень, и тяжесть его была почти невыносима. Александр Михайлович напялил на глаза фуражку; глаза Анны были закрыты косынкой; мы продолжали ехать. Для всех нас вечерняя работа закончилась кошмаром. Воспоминание о проклятиях, которые посылали в наш адрес отчаявшиеся, исстрадавшиеся люди, невозможно ни забыть, ни стереть из памяти.
Вторник, 21 апреля
Было жаль видеть столько молодых раненых ребят; некоторым на вид можно было дать лет четырнадцать, хотя, чтобы быть призванными, им должно было быть не меньше девятнадцати. Большей частью эти новобранцы имели жалкий вид; угрюмые и перепуганные, они протягивали свои руки для перевязки. За утро мы сделали такое количество перевязок, что я даже удивилась. Некоторые из этих юнцов были настолько подавленными, что отказывались отвечать на наши вопросы. Сначала я объясняла такое поведение усталостью или болью и с сочувствием объясняла им, что они получат пищу и отдых, прежде чем двинутся дальше. На тыльной стороне руки одного из юношей была ужасная рваная рана, а костяшки пальцев были раздроблены. На ладони было лишь небольшое отверстие, но на тыльной стороне рука была покрыта толстым слоем почерневшей плоти - след от сильного ушиба. К моему удивлению, эта плоть стала частично отставать, когда я принялась обмывать её перекисью. Я позвала одного из дивизионных докторов, чтобы посоветоваться с ним. Он посмотрел на руку и затем неожиданно набросился на солдата. «Трус! - закричал он. - Трус и дурак!» Юноша закрыл лицо второй рукой и зарыдал. Я пришла в ужас! Что я наделала? Увидев моё несчастное лицо, доктор успокоил меня: «Это ничего, сестрица; просто ещё один пример самострела, но он явно перестарался, и теперь скорее всего он останется без руки»...
2 мая
Во многих местах в стороне Ярослава пылали пожары, и горящий город, который мы заметили накануне вечером, всё ещё отбрасывал на небо алые блики. «Там вот, - сказал солдат слева от меня, указывая в сторону Ярослава, - творится сущий ад. Трое суток мы удерживали свои позиции, не имея ни снарядов, ни патронов, а потом уже не смогли. Наши дрались, как черти, дубинами, прикладами ружей, даже кулаками, когда больше ничего не помогало, когда мы очутились с ним лицом к лицу». - «Но теперь, - простонал солдат справа от меня, - теперь нам его не остановить». Горе, которое испытывал старый солдат, должно быть, передалось и мне, поскольку я почувствовала горечь поражения. Затем я подняла голову и оглянулась вокруг. В какой же необычный мир я попала! До чего искажённая жизнь кипела вокруг меня! Какая чудовищная сцена меня окружала! Неужели это я всего лишь год назад бродила по спокойным, осенённым зеленью аллеям английской провинции? Но я оказалась именно здесь; я шла во мраке, глубокой ночью, по бесконечной, пыльной дороге, пытаясь не отставать от многочисленных измученных, со стёртыми ногами, солдат, в то время как позади нас громыхали пушки и в прохладном ночном воздухе рвалась шрапнель. Со стороны необъятной равнины до нас доносился хриплый крик какой-то ночной птицы. Воспалённые небеса рассказывали свою печальную историю. Мы чувствовали отчаяние жителей горящих городов и сёл. Мы шли и шли в те холодные часы раннего утра, и я гордо вышагивала в одном ритме с марширующими солдатами. Однажды почти над нашими головами разорвалась шрапнель; от неожиданности я вздрогнула и прижалась к своему соседу «Вы ещё не привыкли, сестрица?» - спросил он сочувственно...
4-15июня
Наш район называется Чистая Смуга, что в переводе означает «чистый ручей». Лес большой, величественный, и сосны старые, высокие и величавые. Вдоль леса течёт чистый поток; в отдельных местах он совсем узкий, и его можно перейти вброд. Сюда мы приносим своё белье и, встав на плоские камни, скребём и полощем его, как настоящие прачки. Наши соседи постоянно придумывают какие-то развлечения, чтобы убить время, пока работа не захватит нас вновь. Однажды нас пригласили на чей-то день рождения, подав на обед популярное кавказское блюдо - шашлык. Наш повар, хотя и москвич, поделился с нами кулинарным секретом, от которого зависит успех яства. Порции сырой баранины разрезаются на куски размером с крупный грецкий орех. Потом они помещаются в глиняный горшок, куда нарезается лук; горшок заполняется попеременно слоями мяса и лука, которые слегка посыпаются перцем и солью, плотно закрывается и подвешивается на открытом воздухе на определённой высоте от земли на трое суток. Солнечное тепло не вредит мясу, а только улучшает его вкус. На четвёртый день горшок открывают, и мясо, ставшее к этому времени очень нежным, вместе с луком жарится на вертелах на горячих древесных углях и подаётся на стол.
Взад и вперёд по соседнему шоссе время от времени грохочут фургоны с вооружением, проходят пехотинцы, и то на восток, то на запад скачут отряды кавалерии. Наши отряды Красного Креста практически незаметны с дороги, за исключением двух больших флагов с изображением Красного Креста, номера и названия каждой части. Прошла рота конников; мы без труда определили, что они относятся к 3-му Кавказскому корпусу. Медицинский персонал нашей дивизии знал их хорошо; сколько раз эти бесстрашные воины бросались вместе со своими конями между наступающим противником и отступающей пехотой, становясь живой стеной. Кто-то из нашей дивизии окликнул всадников, и один из офицеров свернул с дороги и направился к нам. Он ехал среди величественных сосен. В своей длинной тёмно-красной черкеске, с газырями из кавказского серебра, кривой саблей у пояса, чёрной буркой за плечами, алым башлыком, обмотанным вокруг шеи и ниспадающим на бурку, высокой папахе на голове, он представлял собой весьма живописную картину. Если бы не нынешние обстоятельства, я сбегала бы за фотоаппаратом и запечатлела бы эту красоту. Он не стал спешиваться и участвовать в нашем пиршестве, однако охотно взял вертел с дымящимся шашлыком и, грациозно отсалютовав и сверкнув белозубой улыбкой, повернул своего коня и галопом поскакал по поляне, догоняя своих всадников, держа вертел, точно средневековый рыцарь, размахивающий мечом во время атаки.
Иногда из-за сосен появлялись группы казаков. Они с любопытством разглядывали нас, переговариваясь вполголоса. Мне кажется, им было не очень приятно видеть сестёр милосердия среди такого количества офицеров, и я не раз ощущала чувство облегчения, когда какая-то кавалерийская часть проезжала мимо, даже не взглянув на нас. Раненых было немного; похоже, в нашем секторе фронта было довольно тихо. Говорят, что немцы из-за плохого состояния дорог не сумели доставить на позиции тяжёлые орудия. Мы слышали, что наша артиллерия вела себя не вполне достойно во время последнего отступления, и несколько пушек были потеряны в песках возле деревни Молодых. Однако на левом фланге была слышна интенсивная канонада; мы не слишком удивились, узнав, что в нескольких местах южнее нас русские войска поспешно отступают.
Эвакуация Львова вызвала всеобщее уныние, но сегодня мы узнали, что Львов фактически пал, и противнику удалось перейти русскую границу; они захватили Волю Общанску. Мы утратили последние следы оптимизма. Мы ничего не можем поделать, только принять вызов и ждать...
Однажды я посетила Мариупольский полк, который был в резерве и располагался в соседнем лесу приблизительно в версте от нас. Когда-то я пообещала сфотографировать их лагерь, и, вооружившись фотокамерой, штативом и достаточным количеством пластинок, в полдень я отправилась в путь в сопровождении медбрата, вызвавшегося меня проводить. Никто из нас не знал, каковы условия на фронте, а мирная жизнь последних восьми дней заставила нас забыть о порядках в нашей части и расслабиться, так что на нашу вылазку все закрыли глаза. Наш путь пролегал по многочисленным полянам, окружённым соснами, и берёзовым рощам. Нас окружали таинственные ароматы и звуки леса, а земля источала тепло крохотных растений. Пройдя дальше, мы обнаружили, что почва покрыта мелкими тёмно-зелёными кустиками с сине-красными ягодами, росшими в изобилии. Это оказалась первая в этом сезоне черника. Мы рвали эти ягоды и ели, сколько душе угодно. Я обратила внимание на свои красные пальцы и с некоторой тревогой поняла, что ягодный сок нещадно пачкает. Губы и зубы у нас были иссиня-красного цвета, но поскольку ни воды, ни мыла не предвиделось, мы были вынуждены смириться; так что в лагерь мы пришли изрядно раскрашенные. Нас ждали. Два офицера должны были провести нас мимо часовых. К нашему величайшему удовлетворению, судя по их виду, эти офицеры ели те же ягоды. Я осторожно спросила их об этом, они рассмеялись: «Мы питаемся ими с тех пор, как пришли в лес». Мы прошли мимо солдат, сидевших или лежавших группами. При нашем появлении они вскочили и отдали нам честь. Я услышала шёпот: «Сестра-англичанка пришла!» Известие о нашем приходе быстро распространилось, и возле нас собрались несколько офицеров. Похоже, им было действительно приятно видеть нас; и будь мы даже королевских кровей, нам бы не оказали приёма теплее.
Я заходила в землянки, мне показывали фотографии и книги; я заглядывала в зелёные хижины и видела великолепно обустроенные сиденья и лавки. Кухни дымились, и хотя было ещё рано, раздался свисток и отовсюду стали стягиваться солдаты и выстраиваться в очередь, весело позванивая котелками. Думаю, столь ранний ужин пришёлся как нельзя более кстати. Меня пригласили сделать пробу супа, и, к великому удовольствию солдат, я нашла его исключительно вкусным. Я съела свою порцию до дна.
Моя фотокамера пользовалась огромным успехом. Офицеры были сфотографированы быстро, иначе дело обстояло с рядовыми. Все они настаивали на том, чтобы их сняли немедленно, опасаясь, что вторая и третья очередь окажутся всего лишь мифом. Много смеха и веселья вызвало позирование. Один солдат прижал к плечу скрипку, другой принёс гармонь, третий - свою любимую балалайку. Нужно было увековечить общего любимца - чёрного котёнка; один молоденький солдат сделал вид, что поглощён чтением письма, в то время как его юный товарищ держал фотографию молодой девушки. Я беседовала со многими из них; они отвечали с очаровательной простотой, доставая потёртые записные книжки и показывая мне фотографии своих жён или детей.
Один солдат рассказал мне о своём брате, который служил в одном с ним полку и был ранен возле деревни Молодых. Он был направлен в нашу Летучку в очень тяжёлом состоянии. «Может быть, вы видели его? - спросил он с надеждой. - Может, вы его помните?» Он назвал его имя: Евгений Громов. Да, действительно, я помнила его, как это ни покажется невероятным. Его фамилия врезалась мне в память. Его череп был пробит шрапнелью, и ему успешно была проведена трепанация. Он лежал четыре дня в нашей палатке, а затем был отправлен на базу. Солдат был счастлив получить столь радостное известие.
Один из офицеров, прекрасный знаток английского, показал мне коллекцию книг, которые он собирался читать, пока находится в резерве. Среди них были романы У. Дж. Локка, «Из глубины» и «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда. Я не удивилась, увидев эти книги, так как знала об огромной популярности произведений Уайлда в России. Офицер, студент Московского университета, успел дважды побывать в Англии и высоко отзывался о стране и её народе. «Дал бы Бог, чтобы наша несчастная страна последовала их примеру, но самодержавие держит нас за глотку, и нас постепенно душат, - он замолчал, словно опасаясь сказать слишком много, а затем добавил: - Но наступит день, когда народ придёт в себя, и я хотел бы дожить до этого славного дня». - «Вы участвовали в революции 1905 года?» - спросила я. «Нет, - отвечал он. - Я тогда был слишком молод, но мой отец много сделал для дела освобождения народа и отдал ему все свои силы. Он умер в тюрьме от сердечной болезни; один из его товарищей предал его». - «Сестрица, - произнёс чей-то голос рядом со мной, - мы не должны позволить Дмитрию Сергеевичу целиком монополизировать вас. Кроме того, он красный революционер и плохо кончит в один из ближайших дней».
Мы собирались попрощаться и уйти, но офицеры настояли на том, чтобы мы поужинали с ними; еда уже была приготовлена, и стол накрыт. Но что это была за столовая! Что за стол! Столовая представляла собой узкую канаву глубиной около двух футов, которая окружала квадрат плоской, покрытой травой почвы; квадрат служил столом, а в канаву опускались ноги кушающих, сидевших на траве. На каждом углу канавы был вкопан столб; к четырём столбам подвешены фонари, и от столба к столбу был натянут кусок брезента. Сиденье повыше предназначалось для полковника; это место было сразу же предложено мне. Трапеза была простой, но когда подали чай, то тут же появились шоколадные конфеты и засахаренные фрукты.
Постепенно стемнело; пришлось разжечь костры и зажечь фонари, дрова весело потрескивали, защищая нас от комаров и других кровососущих насекомых, которые в изобилии появились в лесу с наступлением темноты. Со своего возвышения я внимательно разглядывала лица окружавших меня людей. В большинстве своём это были молодые люди, полные жизни и веселья. Я сидела подобно королеве, а они - мои галантные придворные - рассказывали интересные истории и пели песни, чтобы ублажить меня! Один офицер, румын по национальности, достал гитару и своими волшебными пальцами извлекал из неё странные, жалобные звуки своих народных песен, время от времени произнося непонятные слова негромким, глухим голосом, будто бы забыв о нашем присутствии.
Внезапно раздался чей-то голос: «Ваня! Где же Ваня?» И в ту же минуту из-за стола бросилась какая-то фигура и исчезла среди деревьев. Но Ваню быстро отыскали, вернули на место, и понимая, что никто уже не придёт ему на выручку, он повиновался и начал петь.
Я уже видела его, но не обратила особого внимания, настолько незначительным он казался: небольшого роста, русоволосый, с узкими, покатыми плечами, он выглядел заморышем рядом с хорошо сложенными фигурами большинства присутствовавших офицеров. «Ваня, - сказал кто-то с гордостью в голосе, - Ваня наш prima voce, наш соловей; слушая Ваню, можно забыть обо всём на свете». С первой же ноты стало ясно, что у него необыкновенный голос, в нём было нечто подлинное - это был тенор необыкновенной красоты, чистый, нежный, удивительно прозрачный. В одно мгновение все разговоры стихли. Я поставила чашку с чаем на травяной стол и положила рядом недоеденный засахаренный фрукт.
Ваня сидел в углу, слегка запрокинув голову и опершись о столб; свет фонаря падал мимо него, поэтому лицо его оставалось в полумраке. Когда песня закончилась, аплодисментов не было, никто не сдвинулся с места. Мы ждали, и вскоре его голос зазвучал вновь. Перечислить песни, которые он исполнил, было бы невозможно. Все они были на русском языке, он пел о жизни крестьянина, о твёрдой, честной вере в Бога и природу; песни были исполнены пафоса, стоицизма и богоданного терпения исстрадавшегося народа...
Мы попрощались, поблагодарили хозяев и двинулись по лесной тропинке в сопровождении двух офицеров, которым не терпелось показать нам короткую дорогу к нашему лагерю. Один из солдат шагнул вперёд и, отдав честь, протянул мне большую банку спелой черники. Это был брат раненого солдата Евгения. Это вам, сестрица, - поспешно произнёс он. - Если вы снова встретите брата, скажите ему, что его брат, Антон Иванович Громов, передаёт ему привет». Прежде чем я успела ответить, он исчез. Я пошла дальше, держа в руке банку с ягодами.
Мы прошли совсем немного, как заметили огоньки, мерцающие среди деревьев. Я направилась прямо к палатке сестёр; было уже почти десять часов, и они должны были укладываться спать. Когда я проходила мимо палатки-столовой, я заметила, что кусок ткани, служивший нам вместо скатерти, куда-то исчез; доски тоже исчезли. «Должно быть, - подумала я, - завтра они хотят сделать новый стол». Я подняла клапан палатки и молча вошла, стараясь никого не разбудить.
Но никто не спал. Они упаковывали вещи! «Мамаша! - произнесла я. - Почему вы упаковываетесь?» - «Почему? Потому что нужно! - ответила она резко. Затем, повернув ко мне красное и сердитое лицо, она произнесла строгим тоном: - Нам сказали, что войска на нашем участке фронта вынуждены отступить, и нам приказано быть готовыми уйти в любую минуту».
В 9 часов утра поступил официальный приказ; все мы, до одного, были уже готовы; палатки разобраны и сложены в чехлы и вместе с другим имуществом погружены в багажные фургоны. Мы отправились в путь, следуя за длинным обозом, перевозившим движимое имущество дивизионного отряда Красного Креста. Дважды мы сворачивали на ложную дорогу, и дважды нам приказывали вернуться и ехать по боковой дороге. По каким бы мы дорогам ни ехали, всюду вязли в песке, что значительно мешало нашему продвижению. Весь день мы тряслись по равнинам или по лесу, и куда бы мы ни повернули голову, везде видели толпы бездомных людей. Говорят, что казаки получили приказ выгонять на улицу жителей сёл и деревень, чтобы их не могли использовать в качестве шпионов, а чтобы неприятель повсюду встречал помехи на своём пути, селения поджигались, а урожай уничтожался.
Так в нашем словаре появилось ещё одно выражение - беженец, и начиная с того дня и ещё долгое время жизнь нашего отряда была тесно связана с жизнью беженцев. Их бедствия надрывали сердце. Они хватали с собой всё, что могли: лошадей, коров, свиней, птицу и домашнюю утварь, которую грузили на тележки. Крестьяне Холмской провинции, похоже, были людьми состоятельными, судя по крупному рогатому скоту и другим животным, которых они гнали перед собой, однако потихоньку животные теряли силы, и мы видели тяжело дышащих, умирающих животных на обочине дороги: коров, телят, коз, которые не могли больше дальше идти. Иногда ломалась повозка, и тогда члены семьи, изумлённые и испуганные, оставались рядом со своими пожитками, пока казачья нагайка или страх столкнуться с неприятелем не заставляли их двигаться вперёд.
Всю ночь напролёт продолжалось это бесконечное движение по дороге. Глухой стук многочисленных ног, перемежавшийся со скрипом перегруженных повозок, никогда не прекращался. Иногда слышался сердитый крик разозлившегося мужчины, гортанный вопль, подгонявший лошадь, или жалобный плач больного или голодного ребёнка, которые заглушали глухой шум и разговоры. Я слушала этот топот ног, неустанно двигавшихся вперёд, и молилась, чтобы эти часы страха и испуга поскорее закончились. В западной части горизонта вспыхивали огненные точки; в воздухе было нечто тревожное...
"... Среди прибывших был пациент, раненный в живот. Рана была настолько огромна, что были видны все внутренности; мы даже видели глистов, копошащихся внутри. Он спросил меня: "Почему вы не пытаетесь спасти меня?"..." /Четверг, 20 июля 1917 года/
Это из дневниковых записей Флоренс Фармборо (1887-1978), англичанки, работавшей с 1908 года в России гувернанткой и учительницей английского.
С началом мировой войны Флоренс записалась добровольной помощницей в московский госпиталь княгини Голицыной, а затем, после полугодовой подготовки и сдачи экзамена на получение диплома от Общества Красного Креста, настояла на отправке ее на фронт медицинской сестрой.
Пробыв на фронте в русской армии с марта 1915 по декабрь 1917 Флоренс Фармборо сумела выбраться из стремительно одиктатуривающейся России в 1918 году через Владивосток и Америку в родную Англию..
Все это время она не только вела подробный дневник, но и занималась профессионально фотосъемкой, что в то время, да еще в военных условиях, было делом совсем непростым..
Эти бесценные свидетельства так и остались бы, скорее всего, достоянием лишь семейных архивов, если бы в апреле 1971 года мисс Фармборо не решила отметить свой 84-й День рождения устроением небольшой фотовыставки из тех своих давних работ. После чего, убежденная опубликовать дневники и фотографии, она подготовила и издала в 1974 году книгу "Медсестра на русском фронте: Дневник 1914-18".
И вот через сорок лет перевели ее, наконец, на русский язык, правда, почему-то под расплывчатым заголовком: "Первая мировая война. Дневники с фронта".
Книга без авторских фотографий (да и без иллюстраций вообще) и даже без рассказа об авторе (пара строк лишь тиснута в аннотации), обложка же аляповатостью и вовсе смахивает скорее на оформление дамских романов... Но все это искупается, разумеется, содержанием (и прекрасным переводом, должен заметить, за исключением нескольких недоразумений).
Я прочел книгу залпом и просто не могу не поделиться некоторыми цитатами оттуда..
Так же нашел в сети кое-какие фотографии Флоренс, тоже покажу их..
1915 год. Долгая дорога
"... Наступил Новый год. Мы закончили полугодовую подготовку в госпитале княгини Голициной, и пришло время, когда Отряду добровольных помощников (ОДП) пришлось держать экзамен на получение диплома от Общества Красного Креста... С языком у меня были проблемы. Все эти длинные, труднопроизносимые слова ставили меня в тупик. В отчаянии я заучивала, как попугай, целые главы из учебника по анатомии во время каждой поездки на трамвае, и каждый вечер по три часа сидела на лекциях, организованных Красным Крестом. Однако когда начались экзамены, Ася, Надя и я сдали их. Мы были в восторге. Был отслужен молебен, чтобы отметить наш переход из ОДП в квалифицированные медицинские сестры...
... Церковнослужитель благословил красные кресты и их получательниц и, взяв кресты в руку, двинулся к коленопреклонённым сёстрам. Наклонившись, священник спрашивал у каждой её имя; негромко, но отчетливо они отвечали: «Вера», «Татиана», «Надежда»... Склоняясь к каждой, он произносил молитву, клал красный крест на её белый передник и прижимал распятие к её губам. Рядом со мной стояла на коленях Ася. «Ваше имя?» Она ответила: «Анна». Он протянул ей красный крест, и она прижалась губами к распятию. Теперь он стоял передо мной. «Ваше имя?» - «Флоренс», - ответила я. Священник помолчал и что-то прошептал псаломщику. Тот принёс какую-то книгу, посмотрел в неё и спросил: «Православной церкви?» - «Нет, - прошептала я. - Англиканской». Священник снова спросил шёпотом, снова посмотрел в книгу. Я похолодела от страха. Но священник возобновил предписанный ритуал. Его язык немного заплетался, когда он произносил иностранное имя. «Тебе, Флоренц, дитя Божье, раба Всевышнего, даётся знак веры, жилища, милосердия. С верою ты последуешь за Христом, нашим Господом, с надеждой на спасение ты будешь взирать на Христа, с милосердием ты будешь исполнять твои обязанности. Ты будешь заботиться о больных, раненых, нуждающихся; словами утешения ты будешь радовать их». Я прижала красный крест к своей груди и прижалась губами к распятию с сердцем, исполненным благодарности к Господу, потому что он принял меня.
Одна за другой мы двинулись назад на свои места. У нас на груди сияли красные кресты. Я посмотрела на своих русских сестёр. Поздравляя друг друга, мы обменялись улыбками. Что касается меня, то я испытывала глубокое удовлетворение. Моя мечта сбылась. Я стала официальным членом Красного Креста. Я не знала, что ждёт меня в будущем, но, даст Бог, я должна буду работать с теми нашими страждущими братьями, которым больше всего нужны медицинская помощь и человеческое сочувствие...
Среда, 11 марта
В пять часов дня мы, служащие новообразованной части Красного Креста, встретились на военной платформе Александровского вокзала в Москве... Внешне я была спокойна и собрана; в душе я испытывала невероятное волнение, в жилах моих горел огонь; мы уезжали, уезжали на фронт! От радости я потеряла дар речи. «Ты уже устала», - сказал мне кто-то из друзей. Я запротестовала - я никогда не чувствовала себя менее усталой. «Посмотрите! Посмотрите! Вот англичанка!» Я повернулась в сторону кричащих. «Да, - кивнула я с улыбкой. - Я англичанка!» И тотчас на меня посыпался дождь улыбок и пожеланий счастливого пути. Как все были добры, и как бесконечно счастлива я была!
Где-то часы пробили девять раз. Кто-то запел русский национальный гимн; из товарных вагонов, где устроились санитары, послышались вторившие ему голоса, затем крики «ура!». Крепкие объятия, рукопожатия, пожелания счастливого пути, и с охапкой цветов в руках я с трудом забралась в свой вагон. Локомотив дёрнулся, и вскоре мы выехали со станции. Крики «ура!» стали стихать. Паровоз пыхтел и фыркал, постепенно увеличивая скорость. Скоро Москва с её предместьями осталась позади, а мы поехали дальше, в таинственную неизвестность.
Юго-Западный фронт, Восточная Галиция
Суббота, 11 апреля
...Горлица - бедный, измученный городок, постоянно подвергающийся обстрелу австрийской армии. В течение более чем пяти месяцев его обитатели вынуждены вести жизнь ночных птиц. Дни они проводят в подвалах, поскольку малейшее движение на улицах может вызвать ливень пуль. После сумерек они выползают наружу, выпрашивая еду друг у друга и у солдат - русских солдат; ибо Горлица и все вышеперечисленные городки были захвачены русскими в первые месяцы войны осенью 1914 года. Люди полуголодные, и это занимает большую часть нашего времени. Каждый вечер походные кухни отряда Красного Креста отправляются в городок и раздают не менее 300 порций еды. Мы надеемся со временем раздавать 500 порций, поскольку нищета этого австрийского населения просто ужасная.
Суббота-воскресенье, 18-19 апреля
Случилось столько всего, что я ужасно устала. Мы отступаем! В одном этом слове содержится столько мук последних нескольких дней. Нас подняли с кроватей перед рассветом в субботу, 18-го. Немцы пошли в наступление! Стоял грохот разрывов; снаряды и шрапнель падали в самой Горлице и вокруг неё. Рёв пушек усиливался. Вспыхивали ракеты и прожектора. Здесь и там алели пятна жуткого красного цвета - следы от снарядов. Наш дом шатался до самого основания, стекла дребезжали. Смерть делала свое грязное дело, руки её были полны жертв. Затем начали прибывать раненые. Работы у нас было хоть отбавляй. Поначалу мы могли справляться с нею, но потом наступила паника. Раненые прибывали к нам сотнями отовсюду; некоторые могли передвигаться самостоятельно, другие ползли по земле. Мы трудились день и ночь, а они всё прибывали и прибывали!..
Мы не получали никаких приказов отходить. Грохот орудий становился всё громче. Мы были перепуганы и ошеломлены; о нас забыли! Но наконец к нам поступило срочное распоряжение: мы должны уходить немедленно, оставляя всех раненых и всё оборудование, которое могло задержать нас. Нас охватило чувство отчаяния и изумления; уходить, бросив раненых и оборудование части? Это было невозможно; тут, должно быть, какая-то ошибка! Но никакой ошибки не было, надо было уходить. «Скорей! Скорей!» - послышались знакомые голоса. «Скорей! Скорей! - вторили им с разных сторон. То была поспешно отступавшая пехота. - Немцы на подступах к городу!»
Захватив с собой пальто, рюкзаки, другие личные вещи, какие удалось взять, мы побежали по ухабистой дороге. А что же раненые? Они кричали, видя, что мы убегаем, они умоляли нас взять их с собой, не бросать их Бога ради, не оставлять их, своих братьев, врагу. Те, кто мог передвигаться, поднимались и следовали за нами; бежали, прыгали на одной ноге, хромали рядом с нами. Тяжело раненные ползли за нами; все умоляли, упрашивали не покидать их на произвол судьбы. А на дороге были другие, много других; некоторые из них лежали в пыли, выбившись из сил. Они тоже звали нас. Они умоляли остаться с ними. Они цеплялись за наши подолы. Затем их мольбы стали перемежаться проклятьями. Сгущавшийся мрак подчёркивал всеобщую панику и тревогу. Под аккомпанемент рвущихся снарядов, проклятий и молитв раненых мы поспешили скрыться в ночи...
Понедельник, 20 апреля
... Наконец мы подъехали к воротам большого белого монастыря... В дверях стоял священник в чёрной рясе; у него было суровое и очень бледное лицо, его бесстрастное поведение давало понять, что он не впервые встречает военных. Пока он с нами разговаривал, мы шли за ним из одной комнаты в другую. На ломаном русском он объяснил, что мы можем распоряжаться помещениями монастыря и скудной мебелью...
Прежде чем мы успели облачиться в белые халаты, в помещении появились раненые - все на носилках, в ужасном состоянии - исстрадавшиеся и измученные. Было невозможно выяснить, когда и каким образом они получили эти увечья. На фоне этих невыносимых страданий мы, стиснув зубы, трудились без устали. Санитары приносили их на импровизированных носилках, укладывали на пол и возвращались за следующими. Их вносили одного за другим, пока наша комната, а за ней и соседние не заполнились до предела, а из-за зловония от ран и антисанитарного состояния многих страдальцев в помещениях распространился тяжёлый, угнетающий запах...
В углу лежал солдат, который тяжело дышал, но в остальном был спокоен. Я подошла к нему и опустилась на колени рядом с ним. Его левая нога и бок были пропитаны кровью. Я начала разрезать его штанину, мои руки, на которых были перчатки, залили сгустки крови и грязи. Он никак не реагировал, глядя на меня непонимающими глазами, и я продолжала резать ткань до самой поясницы. Я откинула ткань и увидела груду изувеченной плоти, отставшей от рёбер; его живот и брюшная полость были полностью раздавлены, а левая нога висела на нескольких клочках мышцы. Я услышала приглушённый стон рядом с собой и, оглянувшись, увидела священника, который, закрыв рукой глаза, повернулся и тяжёлой походкой направился к двери. Унылые глаза солдата всё ещё глядели на меня, а губы его Шевелились, но не производили ни звука. Не знаю, чего мне стоило отвернуться от него, не оказав никакой помощи, но мы не могли понапрасну расходовать время и материалы на безнадёжных раненых, ведь были и другие, которым мы еще могли помочь...
Мы ходили из одной комнаты в другую, не переставая накладывать повязки, и когда наступила темнота, мы стали делать это при мерцании свечей... Лицо Анны словно окаменело, и когда она работала, каждые несколько минут с её губ срывались одни и те же слова: «Ничего! Ничего, голубчик. Скоро, скоро!» Неожиданно я с удивлением заметила, что повторяю похожие слова, когда слышу стоны и крики моего пациента. Я взглянула на свой белый халат, забрызганный кровью и грязью, но мне было некогда разбираться в своих чувствах. Казалось, я стала равнодушной к тому, что это была война, что я имею дело с ранеными. Пальцы мои работали машинально, распарывая, чистя, перевязывая, забинтовывая. С одним я покончила, принялась за другого; в моём сердце не было эмоций, только губы мои шептали: «Скоро, голубчик, скоро!»
Я перевязывала молодого солдата с покалеченными тяжёлым снарядом лёгкими. Юноша сидел, прижавшись боком к стене; рана размером с мелкую монету была на правой половине груди, а на спине - такая, что можно было всунуть туда кулак. Его правое легкое было сильно разорвано, и из раны на спине с бульканьем вырывался воздух. Я быстро вычистила ему раны; на ту, что побольше, наложила длинные тампоны, сверху прочно привязала гигиеническую подушечку. Тут послышался гул, становившийся всё громче и громче, затем раздался взрыв! Грохот был оглушительным, комната затряслась, послышался шум падающих кирпичей, звон разбитого стекла. Наступила жуткая тишина, но комната продолжала дрожать и содрогаться. Солдата напротив меня било дрожью. «Чемодан!» - хрипло прошептал он. Я повернулась к столу, чтобы взять новый рулон бинта. Когда я вернулась, мой пациент исчез. Я не успела его перевязать, и он убежал, охваченный одним-единственным желанием - оказаться в более безопасном месте. Как ни странно, но из комнат за эти пару минут исчезли несколько раненых; многие из тех, кого мы считали слишком слабыми, чтобы двигаться, под воздействием этого разрушительного удара вдруг обрели сверхъестественную силу, поднялись и выползли в ночь...
«Флоренс, Флоренс!» - послышался голос Анны. Спотыкаясь, я спустилась в сад и поспешила следом за ней. В воздухе, как и в душе у меня, чувствовалась тревога. «Я сделаю для них все, что смогу», - услышала я голос священника. Затем он обратился ко мне: «Прощайте, мадемуазель». Время от времени с металлическим, угрожающим звуком разрывалась шрапнель. Обнявшись, мы с Анной направились к автомобилю...
Водитель был в ужасно возбуждённом состоянии; но вёл машину хорошо, хотя и с большей, чем обычно, скоростью. Мы тесно прижались друг к другу в автомобиле, и Анна прошептала мне на ухо: «Говорят, что немцы входят в Биех с другого конца». Обочины дороги были усеяны ранеными и истощёнными людьми; они звали нас, но мы не могли обращать на них внимание. Мы были не в состоянии спасти их всех; нас ожидала другая важная работа. Мы ехали дальше, но моё сердце, казалось, превратилось в камень, и тяжесть его была почти невыносима. Александр Михайлович напялил на глаза фуражку; глаза Анны были закрыты косынкой; мы продолжали ехать. Для всех нас вечерняя работа закончилась кошмаром. Воспоминание о проклятиях, которые посылали в наш адрес отчаявшиеся, исстрадавшиеся люди, невозможно ни забыть, ни стереть из памяти.
Вторник, 21 апреля
Было жаль видеть столько молодых раненых ребят; некоторым на вид можно было дать лет четырнадцать, хотя, чтобы быть призванными, им должно было быть не меньше девятнадцати. Большей частью эти новобранцы имели жалкий вид; угрюмые и перепуганные, они протягивали свои руки для перевязки. За утро мы сделали такое количество перевязок, что я даже удивилась. Некоторые из этих юнцов были настолько подавленными, что отказывались отвечать на наши вопросы. Сначала я объясняла такое поведение усталостью или болью и с сочувствием объясняла им, что они получат пищу и отдых, прежде чем двинутся дальше. На тыльной стороне руки одного из юношей была ужасная рваная рана, а костяшки пальцев были раздроблены. На ладони было лишь небольшое отверстие, но на тыльной стороне рука была покрыта толстым слоем почерневшей плоти - след от сильного ушиба. К моему удивлению, эта плоть стала частично отставать, когда я принялась обмывать её перекисью. Я позвала одного из дивизионных докторов, чтобы посоветоваться с ним. Он посмотрел на руку и затем неожиданно набросился на солдата. «Трус! - закричал он. - Трус и дурак!» Юноша закрыл лицо второй рукой и зарыдал. Я пришла в ужас! Что я наделала? Увидев моё несчастное лицо, доктор успокоил меня: «Это ничего, сестрица; просто ещё один пример самострела, но он явно перестарался, и теперь скорее всего он останется без руки»...
2 мая
Во многих местах в стороне Ярослава пылали пожары, и горящий город, который мы заметили накануне вечером, всё ещё отбрасывал на небо алые блики. «Там вот, - сказал солдат слева от меня, указывая в сторону Ярослава, - творится сущий ад. Трое суток мы удерживали свои позиции, не имея ни снарядов, ни патронов, а потом уже не смогли. Наши дрались, как черти, дубинами, прикладами ружей, даже кулаками, когда больше ничего не помогало, когда мы очутились с ним лицом к лицу». - «Но теперь, - простонал солдат справа от меня, - теперь нам его не остановить». Горе, которое испытывал старый солдат, должно быть, передалось и мне, поскольку я почувствовала горечь поражения. Затем я подняла голову и оглянулась вокруг. В какой же необычный мир я попала! До чего искажённая жизнь кипела вокруг меня! Какая чудовищная сцена меня окружала! Неужели это я всего лишь год назад бродила по спокойным, осенённым зеленью аллеям английской провинции? Но я оказалась именно здесь; я шла во мраке, глубокой ночью, по бесконечной, пыльной дороге, пытаясь не отставать от многочисленных измученных, со стёртыми ногами, солдат, в то время как позади нас громыхали пушки и в прохладном ночном воздухе рвалась шрапнель. Со стороны необъятной равнины до нас доносился хриплый крик какой-то ночной птицы. Воспалённые небеса рассказывали свою печальную историю. Мы чувствовали отчаяние жителей горящих городов и сёл. Мы шли и шли в те холодные часы раннего утра, и я гордо вышагивала в одном ритме с марширующими солдатами. Однажды почти над нашими головами разорвалась шрапнель; от неожиданности я вздрогнула и прижалась к своему соседу «Вы ещё не привыкли, сестрица?» - спросил он сочувственно...
4-15июня
Наш район называется Чистая Смуга, что в переводе означает «чистый ручей». Лес большой, величественный, и сосны старые, высокие и величавые. Вдоль леса течёт чистый поток; в отдельных местах он совсем узкий, и его можно перейти вброд. Сюда мы приносим своё белье и, встав на плоские камни, скребём и полощем его, как настоящие прачки. Наши соседи постоянно придумывают какие-то развлечения, чтобы убить время, пока работа не захватит нас вновь. Однажды нас пригласили на чей-то день рождения, подав на обед популярное кавказское блюдо - шашлык. Наш повар, хотя и москвич, поделился с нами кулинарным секретом, от которого зависит успех яства. Порции сырой баранины разрезаются на куски размером с крупный грецкий орех. Потом они помещаются в глиняный горшок, куда нарезается лук; горшок заполняется попеременно слоями мяса и лука, которые слегка посыпаются перцем и солью, плотно закрывается и подвешивается на открытом воздухе на определённой высоте от земли на трое суток. Солнечное тепло не вредит мясу, а только улучшает его вкус. На четвёртый день горшок открывают, и мясо, ставшее к этому времени очень нежным, вместе с луком жарится на вертелах на горячих древесных углях и подаётся на стол.
Взад и вперёд по соседнему шоссе время от времени грохочут фургоны с вооружением, проходят пехотинцы, и то на восток, то на запад скачут отряды кавалерии. Наши отряды Красного Креста практически незаметны с дороги, за исключением двух больших флагов с изображением Красного Креста, номера и названия каждой части. Прошла рота конников; мы без труда определили, что они относятся к 3-му Кавказскому корпусу. Медицинский персонал нашей дивизии знал их хорошо; сколько раз эти бесстрашные воины бросались вместе со своими конями между наступающим противником и отступающей пехотой, становясь живой стеной. Кто-то из нашей дивизии окликнул всадников, и один из офицеров свернул с дороги и направился к нам. Он ехал среди величественных сосен. В своей длинной тёмно-красной черкеске, с газырями из кавказского серебра, кривой саблей у пояса, чёрной буркой за плечами, алым башлыком, обмотанным вокруг шеи и ниспадающим на бурку, высокой папахе на голове, он представлял собой весьма живописную картину. Если бы не нынешние обстоятельства, я сбегала бы за фотоаппаратом и запечатлела бы эту красоту. Он не стал спешиваться и участвовать в нашем пиршестве, однако охотно взял вертел с дымящимся шашлыком и, грациозно отсалютовав и сверкнув белозубой улыбкой, повернул своего коня и галопом поскакал по поляне, догоняя своих всадников, держа вертел, точно средневековый рыцарь, размахивающий мечом во время атаки.
Иногда из-за сосен появлялись группы казаков. Они с любопытством разглядывали нас, переговариваясь вполголоса. Мне кажется, им было не очень приятно видеть сестёр милосердия среди такого количества офицеров, и я не раз ощущала чувство облегчения, когда какая-то кавалерийская часть проезжала мимо, даже не взглянув на нас. Раненых было немного; похоже, в нашем секторе фронта было довольно тихо. Говорят, что немцы из-за плохого состояния дорог не сумели доставить на позиции тяжёлые орудия. Мы слышали, что наша артиллерия вела себя не вполне достойно во время последнего отступления, и несколько пушек были потеряны в песках возле деревни Молодых. Однако на левом фланге была слышна интенсивная канонада; мы не слишком удивились, узнав, что в нескольких местах южнее нас русские войска поспешно отступают.
Эвакуация Львова вызвала всеобщее уныние, но сегодня мы узнали, что Львов фактически пал, и противнику удалось перейти русскую границу; они захватили Волю Общанску. Мы утратили последние следы оптимизма. Мы ничего не можем поделать, только принять вызов и ждать...
Однажды я посетила Мариупольский полк, который был в резерве и располагался в соседнем лесу приблизительно в версте от нас. Когда-то я пообещала сфотографировать их лагерь, и, вооружившись фотокамерой, штативом и достаточным количеством пластинок, в полдень я отправилась в путь в сопровождении медбрата, вызвавшегося меня проводить. Никто из нас не знал, каковы условия на фронте, а мирная жизнь последних восьми дней заставила нас забыть о порядках в нашей части и расслабиться, так что на нашу вылазку все закрыли глаза. Наш путь пролегал по многочисленным полянам, окружённым соснами, и берёзовым рощам. Нас окружали таинственные ароматы и звуки леса, а земля источала тепло крохотных растений. Пройдя дальше, мы обнаружили, что почва покрыта мелкими тёмно-зелёными кустиками с сине-красными ягодами, росшими в изобилии. Это оказалась первая в этом сезоне черника. Мы рвали эти ягоды и ели, сколько душе угодно. Я обратила внимание на свои красные пальцы и с некоторой тревогой поняла, что ягодный сок нещадно пачкает. Губы и зубы у нас были иссиня-красного цвета, но поскольку ни воды, ни мыла не предвиделось, мы были вынуждены смириться; так что в лагерь мы пришли изрядно раскрашенные. Нас ждали. Два офицера должны были провести нас мимо часовых. К нашему величайшему удовлетворению, судя по их виду, эти офицеры ели те же ягоды. Я осторожно спросила их об этом, они рассмеялись: «Мы питаемся ими с тех пор, как пришли в лес». Мы прошли мимо солдат, сидевших или лежавших группами. При нашем появлении они вскочили и отдали нам честь. Я услышала шёпот: «Сестра-англичанка пришла!» Известие о нашем приходе быстро распространилось, и возле нас собрались несколько офицеров. Похоже, им было действительно приятно видеть нас; и будь мы даже королевских кровей, нам бы не оказали приёма теплее.
Я заходила в землянки, мне показывали фотографии и книги; я заглядывала в зелёные хижины и видела великолепно обустроенные сиденья и лавки. Кухни дымились, и хотя было ещё рано, раздался свисток и отовсюду стали стягиваться солдаты и выстраиваться в очередь, весело позванивая котелками. Думаю, столь ранний ужин пришёлся как нельзя более кстати. Меня пригласили сделать пробу супа, и, к великому удовольствию солдат, я нашла его исключительно вкусным. Я съела свою порцию до дна.
Моя фотокамера пользовалась огромным успехом. Офицеры были сфотографированы быстро, иначе дело обстояло с рядовыми. Все они настаивали на том, чтобы их сняли немедленно, опасаясь, что вторая и третья очередь окажутся всего лишь мифом. Много смеха и веселья вызвало позирование. Один солдат прижал к плечу скрипку, другой принёс гармонь, третий - свою любимую балалайку. Нужно было увековечить общего любимца - чёрного котёнка; один молоденький солдат сделал вид, что поглощён чтением письма, в то время как его юный товарищ держал фотографию молодой девушки. Я беседовала со многими из них; они отвечали с очаровательной простотой, доставая потёртые записные книжки и показывая мне фотографии своих жён или детей.
Один солдат рассказал мне о своём брате, который служил в одном с ним полку и был ранен возле деревни Молодых. Он был направлен в нашу Летучку в очень тяжёлом состоянии. «Может быть, вы видели его? - спросил он с надеждой. - Может, вы его помните?» Он назвал его имя: Евгений Громов. Да, действительно, я помнила его, как это ни покажется невероятным. Его фамилия врезалась мне в память. Его череп был пробит шрапнелью, и ему успешно была проведена трепанация. Он лежал четыре дня в нашей палатке, а затем был отправлен на базу. Солдат был счастлив получить столь радостное известие.
Один из офицеров, прекрасный знаток английского, показал мне коллекцию книг, которые он собирался читать, пока находится в резерве. Среди них были романы У. Дж. Локка, «Из глубины» и «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда. Я не удивилась, увидев эти книги, так как знала об огромной популярности произведений Уайлда в России. Офицер, студент Московского университета, успел дважды побывать в Англии и высоко отзывался о стране и её народе. «Дал бы Бог, чтобы наша несчастная страна последовала их примеру, но самодержавие держит нас за глотку, и нас постепенно душат, - он замолчал, словно опасаясь сказать слишком много, а затем добавил: - Но наступит день, когда народ придёт в себя, и я хотел бы дожить до этого славного дня». - «Вы участвовали в революции 1905 года?» - спросила я. «Нет, - отвечал он. - Я тогда был слишком молод, но мой отец много сделал для дела освобождения народа и отдал ему все свои силы. Он умер в тюрьме от сердечной болезни; один из его товарищей предал его». - «Сестрица, - произнёс чей-то голос рядом со мной, - мы не должны позволить Дмитрию Сергеевичу целиком монополизировать вас. Кроме того, он красный революционер и плохо кончит в один из ближайших дней».
Мы собирались попрощаться и уйти, но офицеры настояли на том, чтобы мы поужинали с ними; еда уже была приготовлена, и стол накрыт. Но что это была за столовая! Что за стол! Столовая представляла собой узкую канаву глубиной около двух футов, которая окружала квадрат плоской, покрытой травой почвы; квадрат служил столом, а в канаву опускались ноги кушающих, сидевших на траве. На каждом углу канавы был вкопан столб; к четырём столбам подвешены фонари, и от столба к столбу был натянут кусок брезента. Сиденье повыше предназначалось для полковника; это место было сразу же предложено мне. Трапеза была простой, но когда подали чай, то тут же появились шоколадные конфеты и засахаренные фрукты.
Постепенно стемнело; пришлось разжечь костры и зажечь фонари, дрова весело потрескивали, защищая нас от комаров и других кровососущих насекомых, которые в изобилии появились в лесу с наступлением темноты. Со своего возвышения я внимательно разглядывала лица окружавших меня людей. В большинстве своём это были молодые люди, полные жизни и веселья. Я сидела подобно королеве, а они - мои галантные придворные - рассказывали интересные истории и пели песни, чтобы ублажить меня! Один офицер, румын по национальности, достал гитару и своими волшебными пальцами извлекал из неё странные, жалобные звуки своих народных песен, время от времени произнося непонятные слова негромким, глухим голосом, будто бы забыв о нашем присутствии.
Внезапно раздался чей-то голос: «Ваня! Где же Ваня?» И в ту же минуту из-за стола бросилась какая-то фигура и исчезла среди деревьев. Но Ваню быстро отыскали, вернули на место, и понимая, что никто уже не придёт ему на выручку, он повиновался и начал петь.
Я уже видела его, но не обратила особого внимания, настолько незначительным он казался: небольшого роста, русоволосый, с узкими, покатыми плечами, он выглядел заморышем рядом с хорошо сложенными фигурами большинства присутствовавших офицеров. «Ваня, - сказал кто-то с гордостью в голосе, - Ваня наш prima voce, наш соловей; слушая Ваню, можно забыть обо всём на свете». С первой же ноты стало ясно, что у него необыкновенный голос, в нём было нечто подлинное - это был тенор необыкновенной красоты, чистый, нежный, удивительно прозрачный. В одно мгновение все разговоры стихли. Я поставила чашку с чаем на травяной стол и положила рядом недоеденный засахаренный фрукт.
Ваня сидел в углу, слегка запрокинув голову и опершись о столб; свет фонаря падал мимо него, поэтому лицо его оставалось в полумраке. Когда песня закончилась, аплодисментов не было, никто не сдвинулся с места. Мы ждали, и вскоре его голос зазвучал вновь. Перечислить песни, которые он исполнил, было бы невозможно. Все они были на русском языке, он пел о жизни крестьянина, о твёрдой, честной вере в Бога и природу; песни были исполнены пафоса, стоицизма и богоданного терпения исстрадавшегося народа...
Мы попрощались, поблагодарили хозяев и двинулись по лесной тропинке в сопровождении двух офицеров, которым не терпелось показать нам короткую дорогу к нашему лагерю. Один из солдат шагнул вперёд и, отдав честь, протянул мне большую банку спелой черники. Это был брат раненого солдата Евгения. Это вам, сестрица, - поспешно произнёс он. - Если вы снова встретите брата, скажите ему, что его брат, Антон Иванович Громов, передаёт ему привет». Прежде чем я успела ответить, он исчез. Я пошла дальше, держа в руке банку с ягодами.
Мы прошли совсем немного, как заметили огоньки, мерцающие среди деревьев. Я направилась прямо к палатке сестёр; было уже почти десять часов, и они должны были укладываться спать. Когда я проходила мимо палатки-столовой, я заметила, что кусок ткани, служивший нам вместо скатерти, куда-то исчез; доски тоже исчезли. «Должно быть, - подумала я, - завтра они хотят сделать новый стол». Я подняла клапан палатки и молча вошла, стараясь никого не разбудить.
Но никто не спал. Они упаковывали вещи! «Мамаша! - произнесла я. - Почему вы упаковываетесь?» - «Почему? Потому что нужно! - ответила она резко. Затем, повернув ко мне красное и сердитое лицо, она произнесла строгим тоном: - Нам сказали, что войска на нашем участке фронта вынуждены отступить, и нам приказано быть готовыми уйти в любую минуту».
В 9 часов утра поступил официальный приказ; все мы, до одного, были уже готовы; палатки разобраны и сложены в чехлы и вместе с другим имуществом погружены в багажные фургоны. Мы отправились в путь, следуя за длинным обозом, перевозившим движимое имущество дивизионного отряда Красного Креста. Дважды мы сворачивали на ложную дорогу, и дважды нам приказывали вернуться и ехать по боковой дороге. По каким бы мы дорогам ни ехали, всюду вязли в песке, что значительно мешало нашему продвижению. Весь день мы тряслись по равнинам или по лесу, и куда бы мы ни повернули голову, везде видели толпы бездомных людей. Говорят, что казаки получили приказ выгонять на улицу жителей сёл и деревень, чтобы их не могли использовать в качестве шпионов, а чтобы неприятель повсюду встречал помехи на своём пути, селения поджигались, а урожай уничтожался.
Так в нашем словаре появилось ещё одно выражение - беженец, и начиная с того дня и ещё долгое время жизнь нашего отряда была тесно связана с жизнью беженцев. Их бедствия надрывали сердце. Они хватали с собой всё, что могли: лошадей, коров, свиней, птицу и домашнюю утварь, которую грузили на тележки. Крестьяне Холмской провинции, похоже, были людьми состоятельными, судя по крупному рогатому скоту и другим животным, которых они гнали перед собой, однако потихоньку животные теряли силы, и мы видели тяжело дышащих, умирающих животных на обочине дороги: коров, телят, коз, которые не могли больше дальше идти. Иногда ломалась повозка, и тогда члены семьи, изумлённые и испуганные, оставались рядом со своими пожитками, пока казачья нагайка или страх столкнуться с неприятелем не заставляли их двигаться вперёд.
Всю ночь напролёт продолжалось это бесконечное движение по дороге. Глухой стук многочисленных ног, перемежавшийся со скрипом перегруженных повозок, никогда не прекращался. Иногда слышался сердитый крик разозлившегося мужчины, гортанный вопль, подгонявший лошадь, или жалобный плач больного или голодного ребёнка, которые заглушали глухой шум и разговоры. Я слушала этот топот ног, неустанно двигавшихся вперёд, и молилась, чтобы эти часы страха и испуга поскорее закончились. В западной части горизонта вспыхивали огненные точки; в воздухе было нечто тревожное...