Тетрапитих. Часть 3. Карлин
Карлин был инвалидом. Он не спал уже второй день. Довольно давно, когда Карлин был еще совсем юн, он был уверен в том, что у него великое будущее. А сейчас он сидел на кровати, испытывая подташнивание и дрожь слабости в ногах. Карлин думал - звонить или не звонить? Он прекрасно понимал, что этот звонок ни к чему не приведет, не может привести. А к чему он должен привести, черт возьми!? К чему привела вся эта жизнь, никчемная, скомканная как газетный лист? Жизнь как ожидание чего-то, что необходимо должно было случиться, жизнь в надежде на большую волну, которая все это смоет и унесет.
Карлин знал, что нет никаких случайностей, что все происходит с неизбежностью заданности. Он знал, что все, все смыслы здесь, они рядом, стоит лишь чуть поискать смысл, который может все разъяснить, дать понять - он как гриб в лесу, прячется где-то совсем близко, прячется, провоцируя на поиск или на пренебрежительно-демонстративную близорукость.
Может быть. Но сейчас Карлин ощущал какой-то мылко-едкий привкус во рту. Это было неприятно, но уже почти привычно. Да, и что же делать, если я сам виноват во всем - неспешно пульсировала знакомая мысль. Хотя, конечно, он не мог быть виноват в своей болезни. Это было «объективное», инфекционное заболевание, после которого Карлин и получил свою инвалидность. Для работы физической он был очень слаб, истощен. Ну, а напрягать свои силы для работы умственной - это ему было никогда не подвластно. Поэтому он и сидел сейчас на краю кровати, думая о том, что же ему делать дальше. Про дилемму «звонить-не-звонить» он уже забыл, сейчас он предался воспоминаниям, точнее, размышлениям над прошлым. Он никак не мог понять, прочувствовать - как он мог в юности так страстно, пылко любить, забывая о себе. Ему было совершенно не понятно как это могло быть - что не осталось в душе никакого следа, хотя бы шрама, что ли. Он лишь мог вспоминать об этом как о когда-то виденном кино, но не мог этого прочувствовать, ощутить в себе хотя бы какие-то отголоски тех ощущений.
Собственно, у Карлина и не было никакого желания это переживать как-то, ему хватало и тех болезненно-непрерывных ощущений, что присутствовали в нем в различных частях тела, прокатываясь по нему мутными волнами. В общем-то, он давно и не был, собственно, живым. Живыми были эти ощущения в нем. У них была своя самостоятельность, своя подвижная активность. Ему оставалось лишь прислушиваться к этим болезненным токам, наблюдать их в себе. Это было почти что основное его занятие.
Вспоминая о прошлом, Карлин слегка усмехнулся, подумав, что все всполохи и порывы любви, вся интенсивность ее никуда не исчезли - просто они трансформировались теперь во все эти боли и страдания плоти. Выпущенные вовне яркие лучи любви, не найдя себе приюта в чужом сердце, вернулись отраженные обратно, набрав уже поражающей силы, чтобы разрушить свой источник, вошли в него внутренними токами разъединения. Карлин сейчас и ощущал эти разрушающие его жизненные центры токи.
Карлин знал, что нет никаких случайностей, что все происходит с неизбежностью заданности. Он знал, что все, все смыслы здесь, они рядом, стоит лишь чуть поискать смысл, который может все разъяснить, дать понять - он как гриб в лесу, прячется где-то совсем близко, прячется, провоцируя на поиск или на пренебрежительно-демонстративную близорукость.
Может быть. Но сейчас Карлин ощущал какой-то мылко-едкий привкус во рту. Это было неприятно, но уже почти привычно. Да, и что же делать, если я сам виноват во всем - неспешно пульсировала знакомая мысль. Хотя, конечно, он не мог быть виноват в своей болезни. Это было «объективное», инфекционное заболевание, после которого Карлин и получил свою инвалидность. Для работы физической он был очень слаб, истощен. Ну, а напрягать свои силы для работы умственной - это ему было никогда не подвластно. Поэтому он и сидел сейчас на краю кровати, думая о том, что же ему делать дальше. Про дилемму «звонить-не-звонить» он уже забыл, сейчас он предался воспоминаниям, точнее, размышлениям над прошлым. Он никак не мог понять, прочувствовать - как он мог в юности так страстно, пылко любить, забывая о себе. Ему было совершенно не понятно как это могло быть - что не осталось в душе никакого следа, хотя бы шрама, что ли. Он лишь мог вспоминать об этом как о когда-то виденном кино, но не мог этого прочувствовать, ощутить в себе хотя бы какие-то отголоски тех ощущений.
Собственно, у Карлина и не было никакого желания это переживать как-то, ему хватало и тех болезненно-непрерывных ощущений, что присутствовали в нем в различных частях тела, прокатываясь по нему мутными волнами. В общем-то, он давно и не был, собственно, живым. Живыми были эти ощущения в нем. У них была своя самостоятельность, своя подвижная активность. Ему оставалось лишь прислушиваться к этим болезненным токам, наблюдать их в себе. Это было почти что основное его занятие.
Вспоминая о прошлом, Карлин слегка усмехнулся, подумав, что все всполохи и порывы любви, вся интенсивность ее никуда не исчезли - просто они трансформировались теперь во все эти боли и страдания плоти. Выпущенные вовне яркие лучи любви, не найдя себе приюта в чужом сердце, вернулись отраженные обратно, набрав уже поражающей силы, чтобы разрушить свой источник, вошли в него внутренними токами разъединения. Карлин сейчас и ощущал эти разрушающие его жизненные центры токи.