Я читаю Вознесенского
Я читаю Вознесенского[1]
Нам все еще не до поэзии. Это не в укор сказано. В самом деле, просто ни на что не хватает времени. Мы действительно заняты более насущными делами. Я и сам уже
несколько лет почти не читаю Вознесенского.
А прежде я читал его примерно раз в месяц. Читал перед разными аудиториями - в школах, в общежитиях, в книжных магазинах, в литературных объединениях,
в клубах и красных уголках, в библиотеках.
Как описать то состояние, которое испытываешь после двух-трех часов чтения, когда видишь глаза слушателей - отрешенные, восторженные, тревожные.
В них уже проникло это чародейство, они уже никогда ни с кем не спутают Вознесенского, они будут искать сборники и публикации, переписывать стихи, читать их друзьям.
Сколько раз после окончания вечера подходили люди и полушепотом спрашивали: «Неужели все это напечатано?» Они чувствовали, что все, ими сегодня услышанное,
является крамолой, чем-то недозволенным, что такие стихи «подтачивают основы».
Позорно знать неправду и не назвать ее,
а назвавши, позорно не искоренять,
позорно похороны называть свадьбою,
да еще кривляться на похоронах.
(«Авось!»)
Или:
За что ты бьешь, дурак господен?
За то, что век твой безысходен!
Жена родила дурачка.
Кругом долги. И жизнь тяжка.
А ты за что, царек отечный?
За веру, что ли, за отечество?
За то, что перепил, видать?
И со страной не совладать!
(«Сон Тараса»)
Произнося последнюю фразу, я, войдя в роль, разыскивал глазами на стене обязательный для учреждений культуры официальный портрет и адресовал реплику насчет
отечности и отечества непосредственно ему. После этого уже и самому недогадливому слушателю становилось ясно, что в стихотворении идет речь не только и не столько
о XIX веке и Тарасе Шевченко, сколько о наших царьках, о нашем времени, обо мне самом, и, стало быть, о человеке, который был тысячу лет назад и будет через тысячу лет.
Я бы даже не назвал это эзоповым языком. Все это делалось напоказ, Вознесенский явно дразнил своих цензоров. Все эти Монологи - битника, актера, Николая Резанова,
Мэрилин Монро, наконец, сингапурского шута - все это так прозрачно, в особенности, в контексте всего творчества, пропитанного непринятием тоталитарной системы,
что и мне часто хотелось спросить: «Как же это напечатали?»
Герцен так говорил об этом: «Надо сказать, что цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздраженный оскорблявшим
его препятствием, хочет победить его и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы; в ней больше страсти, чем в простом
изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая мысль богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль
была ясна, но чтобы слова для нее находил сам читатель, - лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная - сдерживает воображение.
Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно; между ним и автором устанавливается тайная связь; один скрывает то, что он пишет,
а другой - то, что понимает. Цензура - та же паутина: мелких мух она ловит, а большие ее прорывают. Намеки на личности, нападки умирают под красными чернилами;
но живые мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большое, немного себя почистить»[2].
В итоге, когда в новые времена литераторы извлекли «из стола» ненапечатанное, выяснилось, что Вознесенский напечатал, наверное, практически всё, что хотел. Другой
вопрос, как ему это давалось. Это еще предстоит изучить. Но стыдиться ему нечего. Разве что поставят в укор «Лонжюмо»...
В 1970 году, когда отмечался ленинский юбилей, мы у себя в институте вывесили стенгазету длиной метров в пять, целиком состоящую из кусков ленинских работ. Неделю
у газеты стояла толпа. Парткомовские волки клацали зубами, но ничего не могли сделать. С одной стороны - явная крамола («коммунисты, которых надо вешать на поганых
веревках», «партия у власти защищает своих мерзавцев», «товарищ Троцкий защитит мою позицию не хуже меня», и т. д.), с другой стороны - это же Ленин!
Кроме ленинских текстов, в этой газете были стихи Пастернака и Вознесенского.
Обращение к Ленину в 1960-е годы было мощным оружием в борьбе против сталинизма, против тупости, против партийной олигархии. Здесь и не пахло ренегатством.
Это был совершенно необходимый этап в развитии общественного сознания. Это был шаг к свободе.
Все прогрессы реакционны,
если рушится человек!
........................
Но почему ж тогда, заполнив Лужники,
мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?
(«Оза»)
Десятки тысяч слушателей Лужников и Октябрьского зала, сотни тысяч читателей сборников Вознесенского искали и находили дух свободомыслия, традиционную для
русской поэзии «тайную свободу».
На него писали тайные и публичные доносы, его выгонял из страны взбешенный Первый, каждая его публикация подавалась как одолжение интеллигенции, его сборники
«не замечались», не рецензировались, его оскорбительным образом вскользь упоминали наряду с заурядностями, его имени не было среди двух десятков современных поэтов,
рекомендуемых школьникам в учебниках литературы...
Да, он не повторил горькой участи Бродского, его печатали и выпускали за границу, и он возвращался. Судьба Художника всегда неповторима.
Поэт не имеет опалы,
спокоен к награде любой.
Звезда не имеет оправы
ни черной, ни золотой.
Звезду не убить каменюгами,
Ни точным прицелом наград.
Он примет удар камер-юнкерства,
посетует, что маловат.
Важны не хула или слава,
а есть в нем музыка иль нет.
Опальны земные державы,
Когда отвернется поэт.
(«Звезда над Михайловским»)
Опубликовать такие стихи как раз в тот момент, когда решается вопрос о присуждении Государственной премии - это для Вознесенского характерно.
Крамола не в политическом намеке, не в обличении личности или правительства. Цензура бессильна перед самой поэтикой. Можно, конечно, заставить поэта заменить
в строке слово, при этом пропадет прямой выпад, но исчезнет ли крамола? Обратимся к примеру.
Опять надстройка рождает базис.
Лифтер бормочет во сне Гельвеция,
Интеллигенция обуржуазилась
родилась люмпен-интеллигенция.
Есть в русском «люмпен» от слова «любят».
Как выбивались в инженера,
из инженеров выходит в люди
их бородатая детвора.
.....................................
Из инженеров выходят в дворники.
Кому-то надо страну мести.
(«Люмпен-интеллигенция»)
В первых изданиях этого стихотворения вместо «страну мести» было «землю мести». Подлинный текст восстановлен Вознесенским только в новые времена. Удар цензора
был, как видим, точен: вместо глубинного исследования путей интеллигенции стихотворение вроде бы сводилось к бытовой зарисовке. Но почему-то ничего не получилось.
Весь строй стихотворения, начиная с запева «Опять надстройка рождает базис», побуждает к философскому осмыслению бытового факта. В наметившейся тенденции ухода
интеллигенции из престижных профессий Вознесенский увидел стремление к независимости от государства, бунт, зачатки будущей оппозиции. Все мы всё поняли, тем более,
что в своих публичных выступлениях Вознесенский произносил именно «страну мести».
Многое из сказанного Вознесенским лет двадцать назад настолько обогнало время, что и сегодня воспринимается как крамола.
Родины разны, но небо едино.
Небом единым жив человек.
(«Васильки Шагала»)
Покушение на патриотизм? То, что эти стихи вызвали ярость «патриотов мнимых» - это понятно. Но и нормальному человеку трудно просто пережить в себе эту драму идей.
Где, увы, История и Жизнь противопоставляют друг другу национальное и общечеловеческое. «Нет эллина, нет иудея». Тот, кто впервые это произнес, был распят
патриотически настроенными согражданами. Но и спустя две тысячи лет такое даром не проходит: политика приговорят к высылке, проповедника - к забвению.
Всегда актуальный, Вознесенский постоянно оказывается хоть на полшага, но впереди общественного сознания. Когда-то замечательный критик-шестидесятник В. Турбин
заметил, что истинным учителем Вознесенского является Рабле. На первый взгляд, это выглядело натяжкой. Лишь теперь понимаешь, что тогда Вознесенский вместе со всей
страной, и, как всегда, немного впереди, переживал период Ренессанса, освобождаясь от коллективистского аскетизма, от того, что теперь называют «совковостью».
Потом пришло трагическое мироощущение, рожденное глубоким осознанием исторического пути России. И исподволь пробивалась вера - от пантеизма к православию.
Эту тему - Вознесенский и христианство - предстоит разрабатывать критикам нового века, сегодня на нее силенок не хватит.
Избегаю понятия «литература»,
но за дар твоей речи
отдал голову с плеч.
Я кому-то придурок,
но почувствовал шкурой,
как двадцатый мой век
на глазах
превращается
в Речь.
Его темное слово,
пока лирики телятся,
я сказал по разуму своему
на языке сегодняшней
русской интеллигенции,
перед тем как вечностью
стать ему.
(«Речь»)
Для тоталитарного режима страшно само по себе пробуждение мышления. А оно начинается с непохожести, с лексикона, в котором соседствуют сленг и трепетность молитвы,
с рискованных словесных оборотов, с приглашения на этот пир чувств и разума всех предшественников, с музыки, которая еще не звучала.
Конечно же - дело в музыке.
Но музыка - иной субстант,
где не губами, а устами.
(«Правила поведения за столом»)
Как исправный посетитель филармонии по любой, даже прежде не слышанной музыкальной фразе узнает Моцарта, Дебюсси, Прокофьева, так и мы узнаем Поэта по лексикону,
по аллитерациям, по рифмам, по многому другому, что в совокупности называем «музыкой». Совокупность - не вполне подходящее слово, здесь речь идет о «биологии стиха».
Удивительна запоминаемость стихов Вознесенского. Они - как прививка, которую делают в раннем возрасте, - создают иммунитет против примитивизма, пошлости, низости.
Я обязан Вознесенскому всем. Его стихи и поэмы, привитые к моей памяти, ставшие моей плотью, помогли мне выжить, «вынести огонь сквозь потраву».
Ревную за Вознесенского. Несмотря на популярность, всё же по-настоящему самый полифоничный, самый универсальный поэт современности пока не востребован Россией.
Впрочем, самый полифоничный и самый универсальный поэт XIX века тоже был долго не востребован. Слава Пушкина возродилась в России и воцарилась в ней окончательно
лишь в 1880 году, т. е. почти через пятьдесят лет после его смерти, когда открыли памятник в Москве, когда на торжественном собрании о Пушкине говорили непримиримые
друг к другу Достоевский и Тургенев.
Не потерять бы нам священного трепета и глубинного восприятия, когда мы имеем дело со своей литературой - той, может быть, единственной ценностью, которую Россия
предъявит на Страшном Суде. Культура нации - в языке, так почему нам все еще не до поэзии?
[1] Г. Трубников. Я читаю Вознесенского. // Известия. 2003, 12 мая.
[2] Герцен А. И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 7. О развитии революционных идей в России. Произведения 1851-1852 годов. М., 1956. С. 178.