Человек из "Реквиема"
Эрнст Нееизвестный
"Как я теперь понимаю, истоки моего разочарования уходят в прошлое, в послевоенные годы, когда я вернулся с фронта домой. Воспитанный в определенном смысле романтически, я продолжал цепляться за прежние юношеские представления о жизни. Если власть и не была любима мной, то, по крайней мере, я хотел ее видеть в качестве грозной и демонической силы. А на протяжении всей своей жизни я встречался с обыкновенным, распущенным люмпеном, который занимал гигантские посты. И больше того, в сознании народном и мировом являлся героем. И вот этот разрыв между правдой истории, правдой победы, морем крови и невзрачностью, мелкотравчатостью, вульгарностью «представителей» истории ранил меня. Так, пожалуй, закладывалось мое основное, внутреннее противоречие со сложившейся властью и теми, кто ее олицетворял на всех уровнях.
Довольно долго и у меня были иллюзии - не иллюзии, связанные с их нравственностью или принципиальностью. Я никогда не думал, что это нравственные, принципиальные люди. Я всегда знал, что история - это не девушка, и в ней было очень много насильников, злодеев и садистов, но я не представлял, что великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столь маленькие кухонные карлики, и это меня всякий раз оскорбляло. Я был согласен на ужас, но мне нужно было, чтобы этот ужас был сколько-нибудь эстетичен. Этот же, бытовой, мещанский ужас людоедов в пиджаках, варящихся в собственной лжи, морально разрушал меня..."
Эрнст Неизвестный
"Реквием в двух шагах с эпилогом" памяти лейтенанта 45-го десантного полка 860-й гвардейской десантной дивизии Второго Украинского фронта Эрнста Неизвестного.
Лейтенант Неизвестный Эрнст. На тысячи верст кругом равнину утюжит смерть огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять, но сверху в радиосеть: «В атаку, - зовут, - твою мать!» И Эрнст отвечает: «Есть».
Но взводик твой землю ест. Он доблестно недвижим. Лейтенант Неизвестный Эрнст идет наступать один!
И Смерть говорит: «Прочь! Ты же один, как перст. Против кого ты прешь? Против громады, Эрнст!
Против - четырехмиллионнопятьсот-сорокасемитысячвосемь- сотдвадцатитрехквадратно-километрового чудища против, - против армии, флота и угарного сброда, против - культургервышибал, против национал-социализма, - против!
Против глобальных зверств. Ты уже мертв, сопляк?..» «Еще бы», - решает Эрнст И делает
Первый шаг!
И Жизнь говорит: «Эрик, живые нужны живым. Качнется сирень по скверам уж не тебе - им, не будет - 1945, 1949, 1956, 1963 - не будет, и только формула убитого человечества станет - 3 823 568 004 + 1, и ты не поступишь в университет, и не перейдешь на скульптурный, и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет как парное молоко, не будет мастерской на Сретенке, которая запирается на проволочку, не будет выставки в Манеже, и 14 апреля 1964 года не забежит Динка и не положит на гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром, и она не вырвется, не убежит и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит, и совсем не прибежит, не будет ни Динки, ни Космонавта (вернее, будут, но не для тебя, а для белесого Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа), а для тебя никогда, ничего - не! не! не!..
Лишь мама сползет у двери с конвертом, в котором смерть, ты понимаешь, Эрик?!» «Еще бы», - думает Эрнст.
Но выше Жизни и Смерти, пронзающее, как свет, нас требует что-то третье - чем выделен человек.
Животные жизнь берут. Лишь люди жизнь отдают.
Тревожаще и прожекторно, в отличие от зверей, - способность к самопожертвованию единственна у людей.
Единственная Россия, единственная моя, единственное спасибо, что ты избрала меня.
Лейтенант Неизвестный Эрнст, когда окружен бабьем, как ихтиозавр нетрезв, ты спишь за моим столом,
когда пижоны и паиньки пищат, что ты слаб в гульбе, я чувствую, как памятник ворочается в тебе.
Я голову обнажу и вежливо им скажу:
«Конечно, вы свежевыбриты и вкус вам не изменял. Но были ли вы убиты за родину наповал?»
Андрей Вознесенский 1964