ГУСЬ-ХРУСТАЛЬНЫЙ. ПЕРВАЯ ОБЛАСТЬ
Выезжаем только в 11 и в снегопадик - лёгкий, редкий; чуть припушены пустые дачные улочки Ильинской. Шоссе забрызгивает стёкла серой жижей, стремительно выдаивающей омывалку, и чтобы увидеть белые поля и поселковые церкви, приходится сворачивать голову в боковое.
В Кузнецах весёлая субботняя суета, всё едет, всё везут, и кажется, что так и будет дальше. Лакинск, разгул пищепрома, и тут я, забывшись, уставляюсь в навигатор, и мозжечок теряет настройки. До пункта назначения ещё 100 (!) километров, а я уже не могу моргнуть и пошевелиться. Между тем дорога сужается до двух полос, и мы безнадёжно плетёмся в хвосте колонны, созданной каким-то робким гетцем. А снег здесь разрастается в настоящую февральскую метель - сырую, липкую, хлёсткую. Рвётся одна щётка, и в зеркалах плавает среднерусский импрессионизм. Задача - не втянуться во Владимир и не упороть на Муром.
Открыв один глаз, шевеля одним только пальцем, сверяюсь с навигатором, и меня сразу отпускает: 21 километр до места! Сажусь прямо, охорашиваюсь и начинаю трепаться, как заведённая. На очередном крутке головы вижу по правому борту неприметные корпуса, предварительно изученные на панорамах; разумеется, мы уже проехали поворот и закладываем первый традиционный кружок.
Наша Роща неведомого Барина - это два четырёхэтажных кирпичных здания бывшего НИИ при опытном стекольном заводе, и номер я испуганно бронировала "с видом на лес", а не "с видом на завод", но завод давно умолк, а лес - это несколько рядов высоких сосен между гостиницей и трассой. Но стены так толсты, а окна настолько добротны, что, приникнув к самому стеклу, изумлённо наблюдаешь за бесшумным промельком автомобилей и даже фур. Зато помещения лабораторий нашинкованы на номера чуть ли не бумажными перегородками, и невозможно даже почесаться втайне от соседа. Причудливой конфигурации телевизор "Витязь" - ИК-приёмник расположен у него на макушке, так что управлять ПДУ из положения лёжа можно только задрав руку вверх. Мебель (кроме кроватей) - 70-е, не моложе. Со следами бурной жизни. Но это сущая чепуха, потому что в окне только огромные сосны и снег, а тишина такая, что слышишь ток собственной крови.
Мы едем в город, ругаемся до драки над картой, трижды безрезультатно объезжаем центральный квартал и терпим поражение ("москвичи приехали по навигатору," - И.) у мёртвого старого корпуса завода - красный кирпич, которым здесь отделано всё, белые обводы, стрельчатые окна с мельчайшим переплётом, и это неуловимо напоминает башни Новодевичьего. Нетоптаные сугробы у проходной, серые стёкла, вросшие в проёмы двери.
Нахваленное Автотревелом кафе ожиданий не оправдывает; сумерки наступают мгновенно, и сегодня только спать. Впрочем, мы (и седоголовые транснефтевцы) через холодный холл проходим на ужин в первый этаж, там что-то вроде замковой трапезной, настояще-деревянные столы на козлах, стулья с высокими прямыми спинками, а плафоны на столбах очевидно местного опытного производства - разноцветные стеклянные кувшины и вазы странных форм.
С утра мы ныряем в стеклянно-хрустальные волны и омуты, преломляется свет, играют грани, мерцают искры, звучат высокие тающие ноты - переливы, журчание, пение-звон. Цвет... Цвет передать невозможно - он перевит светом, вплетён в прозрачную твердь, размыт в градиенты и снова уплотнён, разрезан гранями и окружевлён гравировкой. Впрочем, наскакиваю с фотоаппаратом, тщась унести с собой хоть бледную тень. Урановый хрусталь хотя и светится, как было обещано, но он как-то обыкновенен. А вот "медовый" - тёплый, живой, коньячно-терпкий и медвяно-сладкий, в нём смола и карамель, и доминанта тициановской палитры.
Георгиевский собор высок и без куполов, а в Троицком открыты фрески тёмные и мощные, не иконопись, а полновесная живопись.
Уходить решено югом, и мы долго торчим на переезде, откуда опять лишь две полосы. Но из Владимира в Рязань никто не едет, а день сегодня! - день такой, что и солнца бы одного хватило, ликующего весеннего солнца, а впридачу ещё и чистый Грабарь с моей стороны дороги, да "голубая весна": осевший снег на пашнях, потом сосновые перелески, а на опушках те самые тонкие, высокие берёзы с рдеющими кронами - и тихое, лёгкое небо над ними, да редкие пуховки облаков, останцы вчерашней снеговой мглы.
Глаз бы не отвести, только вот кончается стиральная доска владимирской дороги и начинаются "сталинские щёчки" рязанской, а в деревнях половина домов просто брошена, покосились крыльца, полегли палисадники, в окнах сереют бельма пыльных занавесок... Кое-где между рамами - вата, а на ней ёлочные игрушки! Лет 30 не видела такого. Как по-больному тревожат меня эти дома.
Озёрный край после Спас-Клепиков, кабаньи шкуры продаются бок о бок с пышными, как в лесах не бывает, волчье-лисьими. А там уже Егорьевское, и можно закрывать глаза. Входим в область, появляются дорога, реклама, ДПС, пункты сбора мусора и эксклюзивного отдыха. Здесь избы либо продаются под снос, либо уже вросли в плечистые особняки.
Утомлёнными столичными путешественниками вваливаемся на площадь Громова, снисходительно оглядывая суетливую толпу.
Над нашей станцией вечер уходит в кобальтовый синий, в холодную хрустальную высь.
