Габитус рефлексивности социолога
(Заметки к автореферату «П. Бурдье Пьер. Наука о науке и рефлексивность. Курс в Коллеж де Франс в 2000-2001 годах»)
Примечательно, что свой последний курс лекций в Коллеж де Франс Бурдье посвящает проблеме рефлексивности: современная социология стоит перед практической необходимостью реализации данной самокритичной установки социолога как «ставшего ученым научного поля», т.е., приемы критики в определенных социальных условиях работы социологии.
Социология находится в опасности, которая исходит от нее самой, если она не рефлексивна к социальным условиям собственного производства, когда "постмодернисткий" бред угрожает фундаментальному научному характеру этого поля научной практики, особым образом гомологичной социальной практике: как прием научного анализа и преобразования «вненаучной» социальной практики. Задача состоит в том, чтобы «лучше понять социальные механизмы, направляющие научную практику, и стать "хозяевами и владельцами" не только "природы", согласно старой картезианской максиме, но, что не менее трудно, социального мира, в котором производится знание о природе». Притязание Бурдье очевидно: социология должна выступать полем социального воспроизводства (общественного производства по Марксу, которое осуществляется как производства человека, условий экономического и культурного производства - конструктов второго порядка), денатуризируя его, т.е., представляя его исторический и продуктивный характер. В данной перспективе вопрос начинается с социального пространства и завершается в социологическом поле: «процесс историзации кантовских вопросов» приводит к «научной объективации субъекта объективации», как пишет Бурдье. Это значит, что при любом подходе - с начала, т.е., с социальной обусловленности социальной практики, либо с конца, т.е., с социальной обусловленности социологической практики - отличается не только порядком вопрошания, но и последствиями: претендовать на объективацию без самообъективации значит рисковать впасть в воспроизводство изучаемого же «натурального» порядка, усваивая бессильный бред обсессивного невроза кризиса социологии.
Ежели «истина не в том, что ученые говорят между собой одно, а пишут и публично представляют другое, а в том, что эти два уровня сосуществуют и обусловливают друг друга», то стоит поставить вопрос о живучести этой «вялотекущей шизофрении» падчерицы в позе Золушки. И здесь социолог снова сталкивается с опасностью, которая в некотором габитуальном цикле вообще не может быть о-сознана: «символическая власть научного типа действует только на агентов, обладающих категориями, необходимыми для того, чтобы ее узнать и признать. Это парадоксальная власть, которая предполагает "соучастие" того, кто ей подчиняется» (р. 110)». Принимая в образовательном процессе (от ВУЗа до лаборатории) правила игры, социолог может и не понять их игровой природы - борьбы ставок и доверительный кредит, выдаваемый социологическими структурами себе же и выдаваемый за внутренне самодвижение социологической мысли. Если за социологичность еще можно бороться как за автономное решение проблемы (что уже предполагает социальную детерминацию предметностей и технологий проблематизации), то, о-научивая (социологизируя) социальную практику, следует учесть, что «логика науки предполагает обращение к «логической необходимости» и «логической непротиворечивости», что не обязательно является свойством других социальных пространств». Научность как залог автономности еще не гарантирует суверенитета и тем более гегемонии в «науках о духе», поскольку их технологизируемость и регулятивная пенетративность также по-особому автономна. То есть, следует задуматься и о вреде социологии для жизни.
Потому практика социологии погружена в практику: это одна из практических игр (внутренняя автономия, порядок дискурса) и игра в практику (информационное обеспечение планирования и управления) одновременно. Я считаю, что эта одновременность еще стоит как гносеологическая задача (социология еще должна понять в какой мере она изменяет мир) и как практическая задача (сшибать эти логики с претензией на это изменение). Необозримость собственной власти может носить характер воображаемый либо реальный и это следует изучить либо воплотить в практической рефлексивности. «Практическая рефлексия означает перевод рефлективности из логической задачи в диспозицию, составляющую научный габитус. Речь идет о том, чтобы перевести логический прием в «рефлекс рефлективности, способный действовать не ex post, т. е. на продукт действия (opus opertum), но a priori, т. е. на способ действия (modus operandi)» (р. 174)». Ведь истинная трудность выработки этого безусловного рефлекса для социологов именно в том, чтобы он вообще выполнялся, присутствовал в практике социолога, а не преследовал его как невроз ангажированности. То обстоятельство, что избежать в этом случае аксиологических вопросов как инстанции критики нельзя (какой мы желаем видеть социологию, чтобы она была социальной наукой, наукой для общества), обостряет вопрос о смысле социологии: ежели зарабатывать символические и финансовые мандаты можно и без необходимости говорить, что это социология не «как если бы», а вот именно так, как требует критический самоанализ, то и разговоры утопаются в сообществе как крамольные. Стоит начать хотя бы с чистой социологической работы: понять арсенал методов обработки и анализа данных, их сбора и интерпретации, о чем в статье «Общественное мнение не существует» Бурдье писал весьма красноречиво. Перенос взгляда на себя в социальном пространстве отягчается боязнью ступить на опасный путь отрицания: коль социальное воспроизводство имеет место быть и весьма недешевое, то вносить кардинальные требования по перестройке или подрыву просто цинично и бредово. Собственно и всякие разговоры о рефлексивности вне практики в силу крох автономии скорее не социологии а выдающих себя за социологов социальных агентов не представляется затруднительной (семинар или проект как форма работы). Но заканчивать разговор при условии, что если звезды зажигают, то это кому-то нужно не стоит, наоборот, стоит спросить, кто и зачем их зажигает.
«Итак, согласно Бурдье, рефлексия предполагает объективацию не пережитого субъектом опыта, а объективацию социальных условий, которые сделали его возможным». Здесь стоит видеть принцип Бурдье: пока проблема ограничена в анализе продуктов социологической работы как всецело автономных, то автокоррупция социологического разума очевидна, но когда это дополняется вопросом о самой практической возможности (внутренней и внешней практики социологии) этого опыта как «антропологически», профессионально и институционально санкционированного, то самокоррупция по схеме «Я социолог, потому что я социолог» уже как минимум требует анализа пропущенной средней посылки.
Какие же программы следует рассмотреть как ориентиры в этой тренировке рефлекса рефлексивности? Вероятно, что в сфере дискурсивного анализа стоит ориентироваться на Фуко, чья программа критической онтологии как антропологической составляющей и критической генеалогии как эпистемологической составляющей и сопрягает моменты различных логик социального и социологического. Что касается методов сбора информации, работы со знаком и числом в поле, то программа «Практического смысла» - теория теоретической отстраненности и теория субъективного неузнавания - видятся мне в контексте многочисленных иных проблематизаций у Бурдье наиболее практикабельными. Хотя в любом случае стоит начать с себя.