«ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ» С.Селивёрстов
«ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ»
(литературный сценарий документального видеофильма)
С.Селивёрстов (публикуется впервые)
Вместо эпиграфа:
«Может быть, вдали от Парижа я сумею написать о Париже так же, как в Париже сумел написать о Мичигане…»
Э.Хэмингуэй, «Славное кафе на площади Сен-Мишель»
"Праздник, который всегда с тобой". Paris through the eyes of russian tourists from Rustam Bikbov on Vimeo.
Париж…
Одно только название этого великого города вызывает такой душевный трепет, вызывает столько самых разных чувств, что их даже трудно описать. Для этого нужно быть или «париго», - как называют себя коренные парижане, - или обладать талантом тех, кто уже воспел его в своих известных сегодня всему миру произведениях.
Другое дело, что у каждого из нас свой Париж, и, начиная рассказ о нем, ты поневоле начинаешь рассказывать и о себе - о своих собственных пристрастиях и предрассудках.
Это неизбежно. Но это же является единственным, что делает тебя в Париже свободным, а твой рассказ о нем вообще возможным.
Главное в Париже - перебороть свою растерянность, потому что город настолько огромен, что его сразу же следует «сократить» до размеров своего замысла.
Тем более, когда ты приезжаешь в Париж впервые, а, кажется, уже знаешь о нем столько, что ты как будто не знакомишься с ним, а - вспоминаешь.
Ну, вот как мы, например, можем забыть прекрасный документальный фильм Й.Ивенса «Сена, встретившая Париж» и звучащие в нем стихи Ж.Превера?
Как мы можем забыть песни Паташу и Эдит Пиаф?
Как мы, наконец, можем забыть таких художников, как М.Утрилло и А.Модильяни, с их трагическими судьбами?
А ведь это только лишь малая часть того литературно-художественного багажа, с которым мы и собрались в «наш» Париж.
Наш фильм не коммерческий проект, а наша личная инициатива, поэтому единственное, что нам может помешать при его съемках, это время. Точнее, время пребывания в Париже. Все остальное - плохая погода, какие-либо другие причины - нас не остановят. Другими словами, любые обстоятельства и условия будут для нас пригодными.
Первым кадром в нашем фильме должна стать скульптура Огюста Родена «Мыслитель», которая возвышается в уютном парке при роденовском музее.
На этом фоне наверняка возникнет и название фильма.
(Фигура «Мыслителя» для нас - не расхожий образ, а как подсказка зрителю, как ключ к пониманию довольно ассоциативных ходов нашего будущего фильма, - потому что мы тоже ведь отправляемся в путь вслед за нашими размышлениями.)
Но сначала - огромные толпы людей в историческом центре Парижа, который собрал их буквально со всего мира. Люди идут на нас, идут мимо нас, они сидят и лежат на траве, они едят и пьют, и вся эта пестрая тусовка делает тебя совершенно одиноким.
А на этих кадрах - цитата из Э.Хемингуэя:
«Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж - это праздник, который всегда с тобой…».
Красиво сказано, и хотя еще неизвестно, чего же в этих словах больше - действительно признания величия Парижа или своей собственной тоски по прошедшей здесь молодости, давайте все же поверим такому бывалому человеку на слово.
Но мы как бы «пообещаем» это, а сами после этих слов - совсем о другом.
И пока публика, так сказать, в зрительном зале едва успеет настроиться на обещанную ей мелодию, мы предложим ей совершенно другую музыку (не знаем, почему, но хочется сразу же привнести в фильм немного диссонанса):
Современное здание аэропорта имени Шарля Деголя, несколько минут езды на взятой нами на прокат машине, и вот уже перед нашими глазами возникает, нет, не город, а как будто мираж, в котором здания из стекла, железа и бетона громоздятся одно над другим, а в их надраенных до блеска окнах отражаются лишь они сами, холодные и пустые.
То есть, многолюдье центральной части Парижа, где все действительно передвигаются, словно в полусне, мы попытаемся столкнуть с безлюдьем современности.
(Монтаж этого эпизода - поскольку съемка предполагается с движения - будет сделан длинными, по 3-4 секунды, наплывами с тем, чтобы, с одной стороны, добиться эффекта монотонности этих словно опережающих друг друга отражений, а с другой - «убрать» из времени его реальную текучесть и сделать его более иллюзорным.)
Это пугающий своим космизмом деловой район Дефанс, и становится как-то не по себе при мысли, что так, наверно, будут выглядеть все города будущего, однако нас, к счастью, интересует не будущее, а прошлое Парижа, и оно у нас, мы верим, еще впереди.
(В данном контексте этот эпизод, возможно, может показаться совершенно ненужным и лишним в нашем фильме - всё может быть! - но мы постараемся вернуться в Дефанс уже в финале, чтобы попытаться хотя бы логически замкнуть круг нашего повествования. Так что пусть он пока остается на своем месте. Нужно только помнить, что сценарий в таком фильме никогда не бывает окончательным, и, следовательно, если финальный эпизод нам не удастся, то тема Дефанса вообще будет сокращена полностью. Хотя, признаться, у него тоже есть, как у некоторых актеров, свое отрицательное обаяние.)
Вообще начало фильма или, вернее, поиск его единственно верной интонации является самым трудным. Это как поиск камертона, когда вам нужно уже играть, а уверенности в том, что инструмент настроен правильно, у вас нет.
Так что до встречи, Дефанс. Может быть, мы еще и поймем друг друга.
Наша машина ныряет, наконец, в полумрак длинного тоннеля, потом в другой, в третий, и начинает казаться, что мы, как Орфей без нити Ариадны, никогда не выберемся из этого заколдованного лабиринта.
И вдруг сначала маленькая яркая точка впереди. Она начинает приближаться, манить к себе своим зовущим светом - и перед нами возникает возвышающийся на зеленом холме храм Сакре-Кёр, эта убеленная благородной сединой голова старого Монмартра.
Ну, слава тебе, господи! Мы столько сюда стремились, и вот мы, наконец, здесь. Образно говоря, мы словно вырвались из мрака к свету.
(Все это, разумеется, лишь предварительный монтажный образ, однако именно с этого момента фильм должен обрести свой спокойный повествовательный темпоритм. То есть, мы перейдем здесь на классический монтаж - в стык. Это парадокс, но каждый отдельно взятый кадр при таком монтаже, казалось бы, имеет свою определенную длительность и конечен. Однако, склеенные в одну последовательную цепь, когда переход между ними практически неуловим, они и создают в кино непрерывность времени. Вообще монтаж - это, прежде всего, работа со временем. Его в кино можно уплотнять, можно растягивать, его можно даже остановить, главное, - чтобы оно всегда было образным.)
Теперь Монмартр надолго станет для нас как бы живой театральной декорацией, на фоне которой то поочередно, а то и вместе будут появляться из прошлого наши персонажи. Их судьбы порой настолько драматичны и настолько связаны, что они и впрямь напоминают персонажей одной большой пьесы, и без музыкальной лирики французского композитора Эрика Сати (партнером которого, к слову, была одна из наших будущих героинь Сюзанна Валадон) нам в этой части фильма будет не обойтись.
Его «меблированный стиль» будет здесь как нельзя кстати, потому что сам он стремился создавать музыку, которую можно было бы вообще не слушать, а чтобы она просто могла звучать в магазинах, в кафе… А таких здесь - куда ни глянь.
Итак, занавес открывается, и теперь, по закону единства места, времени и действия, перед зрителем предстает, наконец, Монмартр.
Двери Сакре-Кёр открыты для всех желающих, в храме идет служба, и слова молитвы на латыни возносятся к высоким сводам купола.
Отсюда, прямо из дверей храма, виден практически весь Париж, и желающих посмотреть на него со смотровой площадки перед храмом, а то и просто усевшись прямо на нагретых солнцем лестницах и парапетах, здесь хоть отбавляй.
Сакре-Кёр действительно сердце Монмартра, он как источник, дающий начало его крутым и извилистым, как ручейки, улицам, которые сбегают от него во все стороны.
Площадь Тертр рядом уже давно принадлежит местным художникам Днем здесь просто яблоку негде упасть от туристов и зевак, а, пока утро, можно спокойно выбрать место для своего этюдника, расставить приготовленные для продажи картины, а то и успеть выпить в соседней кафешке чашку кофе и перекинуться парой слов со своими коллегами.
И как знать, нет ли среди них того, кто, заработав себе на хлеб, корпит потом в тишине мастерской над своими еще никому не известными шедеврами.
Утром на Монмартре действительно открывается всё - кафе, магазинчики, небольшие по парижским меркам отели, хозяева начинают поливать цветы, подметать, выносить на улицу убранные на ночь столы и стулья, улицы начинают оживать, заполняться людьми, и чем ниже ты спускаешься к бульвару Клиши, тем они становятся оживленнее.
Здесь Париж становится уже более буржуазным, в толпе снуют черные в надежде сбыть какую-нибудь безделушку, - и как будто в тебе что-то кончается.
Но нет, нет, мы не забыли о тебе, Монмартр, и все еще только начинается.
По пустынной улочке с видом на Сакре-Кёр идет одинокий старик, и становится грустно от того, что сегодня только, может быть, он помнит, что когда-то, еще в начале прошлого века, (двойная экспозиция) этот же вид написал знаменитый Морис Утрилло, а поэт Макс Жакоб (двойная экспозиция фотографии), забравшись на звонницу, обрушивал на головы прохожих свои не слишком-то ортодоксальные по тем временам стихи:
«Боженька там, в этом замке.
По вечерам у него в окнах свет.
Я ночью издалека увидал его дом -
Затейливый и высокий, как бисквитный торт…»
А старик уже сидит на автобусной остановке, а перед ним - (при помощи, разумеется, монтажа) - небольшое кладбище, на котором нашел свой последний приют знаменитый французский кинорежиссер «новой волны» Франсуа Трюффо.
(Тут так и просится на экран - как будто это старик его вспомнил - короткий эпизод из дебютного фильма Ф.Трюффо «400 ударов», в котором он рассказывает о палочной дисциплине в школе своего детства… Особенно те кадры, когда его юный герой убегает с занятий и устремляется к морю. А почему они нужны, потом будет ясно.)
На скромном мраморном надгробии на могиле Ф.Трюффо даты: 1932 - 1984. Так, может, этот старик никуда не едет и просто пришел его навестить?
Может быть. В нашем фильме все может быть.
Но вот, наконец, мы и спустились на бульвар Клиши, да и то только лишь для того, чтобы продолжить наш рассказ о Монмартре.
Здесь до сих пор находятся (с этого момента мы будем подробно иллюстрировать наш рассказ показом тех объектов, людей, их живописных работ и фотографий, о которых мы и будем говорить, и тут нашим подспорьем при монтаже будет Интернет и альбомы) две самые знаменитые на весь мир мельницы - «Мулен Руж» и «Мулен дн ля Галет».
Когда-то Монмартр вообще был деревней сплошных мельниц, о чем нам и оставили свои живописные свидетельства Винсент Ван Гог, Морис Утрилло и Пабло Пикассо.
(Сегодня мы пока не знаем, попадем ли мы вечером хотя бы в «Мулен Руж», однако нам будет достаточно и куплета популярной когда-то здесь песенки:
«Ах ты, мельница, Мулен Руж!
Для кого же мелешь ты, Мулен Руж?
То ли ты для смерти, то ли для любви -
Для кого же мелешь ты до зари?»)
Завсегдатаем этих сомнительных, а порой и просто опасных для жизни заведений был и Анри де Тулуз-Лотрек, друзьями которого были все легендарные звезды того времени: танцовщики Ла Гулю и Валентин, острый на язык певец Аристид Брюан, неувядающая в свои годы Иветт Гильбер и, наконец, бесконечно любимая им Джейн Авриль, - и все они навсегда остались в памяти благодаря его картинам и афишам.
А наш старик, как будто вспоминая то время, так и сидит на остановке.
Однако одним из первых, кто облюбовал себе домик на Монмартре, был Огюст Ренуар. Сакре-Кёр тогда еще только строился, и был весь окружен зеленью. Сегодня от того почти патриархального уклада остался, ну, разве что вот этот виноградник.
Впрочем, почему? Остался и небольшой домик популярной тогда натурщицы, а затем и художницы Сюзанны Валадон - к нему и сегодня не кончаются экскурсии.
Красота и живой нрав этой юной прачки с Монмартра покорили тогда многих: ее образ использовали в своих работах такие мэтры французской живописи, как Пюви де Шаванн, Стейнлейн, Ренуар, Дега и, наконец, Тулуз-Лотрек.
Любимец всех борделей верхнего Парижа, весельчак и заядлый выпивоха, он, кажется, нашел в ней свою судьбу, но почему-то не случилось…
«Жаль, - философски изрек Утрилло. - А то был бы я графом Тулуз-Лотреком».
А всё, при его средствах и щедрости, его проклятая увечность.
Вскоре получили известность в Париже и живописные работы Сюзанны, однако самым знаменитым ее произведением стал ее сын Морис - тот самый Морис Утрилло, о котором мы уже упомянули. Безотцовщина и неизбывный алкоголик, он, вопреки своей воле, стал не просто художником. Он стал самым известным и самым верным певцом своего родного Монмартра, на котором он родился и вырос, а его работы сегодня буквально на вес золота в самых престижных музеях мира.
Вот они, эти грустные свидетели его одиночества и тоски…
Самое интересное, что в его пейзажах абсолютно нет людей. Есть пустынные улочки, дома с замшелыми стенами и слепые глазницы окон. А людей нет. Почему? Потому что люди для него - это постоянные издевки и насмешки, это постоянное унижение и боль, это постоянная заброшенность и страх, и единственное убежище, в котором можно было укрыться от всего этого, было на дне стакана.
А вот и любимый им кабачок «Резвый Кролик», который пережил не только его, но и еще многих его собратьев по кисти. Здесь за еду и вино можно было платить своими работами. На следующий день хозяин кабачка папаша Фреде загружал их вместе со свежей рыбой на запряженную ослицей тележку и вывозил на продажу.
(На монтаже можно даже будет попытаться сделать такой эпизод: на экране - утренние улочки Монмартра, а в тишине уже то и дело раздается голос - голос актера, разумеется, - папаши Фреде: «Кому рыбы! Кому картин!..» Местные жители даже представить себе не могли, картины каких художников они тогда покупали буквально за копейки.)
Скорее всего, именно в «Резвом кролике» Утрилло познакомился, а потом и подружился с еще одной легендой прошлого века художником Амедео Модильяни.
«Черт, как ты хорошо пишешь! - сказал ему Амедео. - Прямо как Руссо».
«Ну, ты скажешь тоже. Руссо - мастер, а я еще только учусь».
«Нет, Морис, нет. Вот на твоих холстах, например, нет людей. Почему? Потому что их сожрал этот город. Перемолол, как ненасытный Молох. Но отсутствие людей, Морис, как раз и говорит об их присутствии, только еще страшнее, чем если бы ты населил ими весь свой Монмартр. Так что ты даже не представляешь, Морис, какой ты гений».
«Ну, вот еще! Гений - это ты, а не я».
«Говорю тебе, ты - гений! И не спорь со мной»!
«Нет, гений - это…»
И между ними начиналась не просто буза, а самый натуральный скандал с киданием друг в друга пустых бутылок и обзыванием самыми нехорошими словами.
Их не всегда мирные похождения по Монмартру описаны во многих бульварных романах, но именно здесь Модильяни написал свои первые шедевры.
А его история с буржуазкой Элеонорой Хастингс…
А образ знойной Эльвиры…
А сколько он сжег тогда своих работ на задворках своих мастерских, когда Утрилло, не в силах остановить его, заливал эти костры своей струей…
Горят, потрескивая, краски на холстах - струится горячая струя.
А внизу, весь в вечерних огнях, Париж.
«Вот интересно, Морис. С Монпарнаса хоть кому-нибудь виден наш костер?»
«Нет. Оттуда если и виден какой-нибудь костер, то только костер «Мулен Ружа».
А над ними черное, все в звездах, безучастное небо.
«Эй, мироздание! Что-то ты сонное сегодня, как муха! Проснись!»
Через несколько лет Амедео вынужденно перебрался на Монпарнас, где долго ютился
то в продутом всеми ветрами ателье «Сите Фальгьер», то в таком же дешевом пансионе для художников «Ля Рюш», что в переводе значит улей и где даже любимая всеми ослица Жанетта была алкоголичкой… Пансион был рядом с улицей Вожирар, где располагались известные на весь Париж скотобойни, по ночам там мычали пригнанные на убой коровы, тошнотворно несло кровью, а по вечерам, после получки, местные мясники заявлялись в «Улей» и начинали бить морды «понаехавшим тут евреям». Веселое было время.
Здесь же Амедео подружился и с Хаимом Сутиным, которого научил сначала сморкаться в платок, а не утирать сопли рукавом замызганной куртки, а потом еще и убедил его в том, чтобы он писал так, как он сам хочет, а не так, как пишут другие.
Вот Хаим и прислушался к его советам. Однажды, задумав свою очередную картину, он купил на бойнях освежеванную тушу быка, рабочие притащили ее в его комнату, а когда кровь просочилась сквозь пол прямо на голову Марка Шагала, который жил под ним, тот выскочил со страху в коридор.
«Сутина зарезали! - истошно заорал он. - Сутина зарезали!»
Вырванный из своего гетто в белорусских Смиловичах, затурканный и диковатый, без знания французского, Хаим оказался в Париже один на один с этой непонятной для себя жизнью и ухватился за появившегося в «Улье» Амедео, как утопающий за соломинку, а та оказалась на редкость надежной и верной.
Теперь эта «окровавленная туша», которая стала предвестницей бойни Первой мировой войны, является одним из символов европейского экспрессионизма.
(Впрочем, это пространство можно расширять лишь до тех пор, пока у вас есть железная уверенность в том, что вы заполните его изображением.)
Вот посреди всей этой жуткой беспросветности жизнь и свела Амедео с юной красавицей Жанной Эбютерн, которая скрасила ему его последние годы.
На экране - серия его блестящих и проникновенных работ того времени…
И что сразу же бросается в глаза - на них, в отличие от работ Утрилло, совершенно нет Парижа. Вообще нет даже намека на то, где написаны эти портреты. Однако в глазах всех его моделей, включая и детей, всегда одиночество, беззащитность и грусть. И в этом, если вдуматься, тоже Париж, - слишком хорошо он знал этот город, чтобы не запечатлеть его в своих картинах.
«Человек - вот мир, достойный всех иных миров!»
Все эти вдохновенные работы, повторим, написаны Амедео на Монпарнасе, но, даже имея уже там свой угол, он всё возвращался и возвращался на Монмартр…
Это сегодня можно на метро, потом на фуникулере и почти на игрушечном трамвайчике для туристов, а тогда нужно было пешком…
Посмотришь на сегодняшних обитателей площади Тертр и прямо-таки чувствуешь - они и сегодня были бы ему рады.
Жизнь отмерила Амедео всего 36 лет. Перенесенный нефрит легких, алкоголь и гашиш все же довершили свое дело. На следующий день после его смерти покончила с собой и Жанна, и друзья похоронили их на самом дальнем участке кладбища Пер Ляшез, где они покоятся в мире и поныне. Говорят, их скромную надгробную плиту сегодня и отыскать-то не каждый сможет, но у нас, к счастью, уже есть ее цветная фотография.
На плите, после двух фамилий и дат, стоит надпись: «Он умер на пороге славы», и так оно и случилось. Уже на следующий день после похорон к его агенту Леопольду Зборовскому бросились опомнившиеся покупатели, и он только успевал приписывать нули к стоявшим на картинах ценам… Вскоре он сколотил на их распродаже целое состояние. Хотя оно как пришло, так и ушло: распродав все, он впоследствии обанкротился вчистую.
Последний романтик и бунтарь, Амедео словно закрыл дверь в ту великую эпоху истории европейской живописи, которая началась именно на Монмартре.
В начале 20-х годов прошлого века, когда в Париж толпами хлынули разбогатевшие на войне американцы, Монпарнас из тихого прибежища художников быстро превратился в один большой блошиный рынок, на котором, при дешевизне тогдашнего франка, можно было купить все - от Тулуз-Лотрека и Утрилло до Пикассо и Вламинка.
Вскоре Монпарнас заполонила и американская богема.
Вот еще одно свидетельство Э.Хэмингуэя:
«Пена нью-йоркского квартала Гринвич-Виллидж была недавно снята большой шумовкой и перенесена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда». Конечно, на место старой пены там накипела уже новая, но старая пена, плотная пена, самая пенистая пена перехлестнула через океан и своими вечерними приливами превратила «Ротонду» в самый привлекательный для туристов пункт Латинского квартала…»
Кафе «Ротонда» и сегодня стоит на углу бульваров «Монпарнас» и «Распай», где осели в те годы все эти говорливые знатоки и ценители искусства.
«Почти все они бездельники, и ту энергию, которую художник вкладывает в свой труд, они тратят на разговоры о том, что они собираются делать, и на осуждение того, что создали художники, получившие хоть какое-то признание. В разговорах об искусстве они находят такое же удовлетворение, какое подлинный художник получает в самом творчестве…»
Как ни грустно, Амедео отчасти сам ввел моду на эти шумные сборища в «Ротонде» - он приходил сюда с папкой бумаги в руках, делал незаметно для посетителей несколько их карандашных портретов, а потом им же и пытался продать их всего по 3-4 франка за штуку. А когда с ним начинали торговаться, он просто разбрасывал их, как листовки, над головами собравшихся, а то и накалывал их на гвоздь в сортире кафе.
Спасибо его друзьям - они часто спасали их от разграбления.
Хозяин «Ротонды» прижимистый Либион иногда даже сам давал Амедео немного денег с условием, чтобы он тут же спустил всё до копейки у него в кафе.
А когда он приходил туда уже в изрядном подпитии, обслуга его просто не впускала, а если он начинал буянить, - его засовывали в мусорный бак на задворках.
На такие «аттракционы» и впрямь стоило посмотреть.
Писал в кафе свои ранние рассказы и Э.Хэмингуэй, но это было совсем не в «Ротонде», а в «славном кафе на площади Сен-Мишель», - там было уютно, чисто и тепло, и не было этой вечно переливающей из пустого в порожнее публики.
И бывало, что напротив садилась какая-нибудь красивая девушка, и ее свежее лицо сияло, «словно только что отчеканенная монета»:
«Я увидел тебя, красавица, и теперь ты принадлежишь мне, кого бы ты ни ждала, даже если я никогда тебя больше не увижу, думал я. Ты принадлежишь мне, и весь Париж принадлежит мне, а я принадлежу этому блокноту и карандашу…»
Вот так и в случае с Амедео Модильяни - весь Париж принадлежал ему, а он принадлежал своему альбому для набросков.
Его закадычному другу Утрилло повезло больше - переживший Амедео на добрые сорок лет, он прожил долгую, хотя и довольно отшельническую жизнь, рано получил признание и славу художника-миллионера, женился и даже пожил какое-то время в фамильном замке своей жены, но, как истинный париго, все равно упокоился на родном Монмартре.
Маленькое уютное кладбище выглядит совсем по-домашнему - вокруг, почти вплотную, дома с увитыми плющом стенами, и стоит кому-нибудь из жильцов выйти на балкон, как ему сразу же захочется подумать о вечном.
И компания у него здесь подходящая, потому что практически в двух шагах - могила еще одного великого французского кинорежиссера Марселя Карне.
(Тут, возможно, будет вполне уместен короткий эпизод из раннего фильма М.Карне «Дети райка», в котором он рассказывает о бесшабашной и отчаянной жизни простых парижан… Время покажет. А пока мы и эту мысль берем на заметку.)
Собственно, на этом, - если бы наш фильм делали более строгие люди, чем мы, - можно было бы и закончить, но мы, признаться, уже слишком увлеклись этой «игрой в бисер», и останавливаться мы пока не будем.
(Хотя, повторяем, у нас всегда остается монтажный стол.)
И снова - панорама Парижа с высоты Монмартра, после чего мы прощаемся с ним и, как бы ни было грустно, отправляемся в центр Парижа:
Однако мы несколько преувеличили, когда сказали, что отсюда виден практически весь Париж. Отсюда совершенно не видна Сена, а ведь она - такая же неотъемлемая его часть, как, например, известный на весь мир Нотр-Дам или та же Эйфелева башня.
Но мы исправим эту несправедливость - на экране обязательно возникнет Сена, хотя сама она, возможно, возникнет на экране еще задолго до Парижа - черно-белыми кадрами из фильма Йориса Ивенса «Сена, встретившая Париж» - с неторопливо идущими по ней гружеными баржами, со стиркой прямо на палубе, с бегающими вдоль бортов детьми и пасущимися на проплывающих справа и слева берегах коровами...
А параллельно - отдыхающие на современных парижских набережных люди (как будто это им вспомнились эти кадры), и только потом уже - цветная Сена в Париже, и, наконец, портрет самого Жака Превера, по поэме которого Й.Ивенс и снял свой фильм.
Есть в этой поэме и такие стихи:
«Кто она, эта вечная спутница города,
Без конца исчезающая из глаз и возникающая тотчас?
- Это река! - восклицает ребенок, опытный отгадчик загадок.
И радостно добавляет:
- Если город зовется Парижем, то река называется Сеной!»
(Все это, повторяем, пока только на бумаге - как возможность, потому что если потом у нас такой возможности монтажа не будет, следует лишь спокойно изучить материал, и он сам подскажет нам и новые монтажные ходы, и нужные интонации. Сценарий вообще нужен только на съемках. Когда же материал снят, о нем лучше всего забыть и следовать только за логикой того материала, который находится у вас в руках.)
Однако Сена вдохновляет своим видом не только поэтов и художников, и по вечерам, когда на город опускаются сумерки и в прогулочные катера набивается приезжая публика, река потом долго оглашается их восторженными криками и приветствиями.
Присоединимся к этому и мы, и, поддавшись общему настроению, будем приветствовать отдыхающих на набережных молодых парижан…
А что же Эйфелева башня? - скажете вы. Впечатляет, ответим мы, и впечатляет не только ночью, когда она напоминает рождественскую елку из-за своих многочисленных огней, но и днем, когда ее терпеливо осаждают пестрые толпы детей и взрослых.
Их лица, особенно детские, и станут предметом нашего пристального наблюдения, потому что даже в Париже нет ничего интереснее, чем простое человеческое лицо.
Ну, а что касается самой башни, то о ней за все это время сказано и написано уже столько, что нам останется лишь присоединиться ко всем этим восторгам.
Остров Сите:
Другое дело - овеянный тайнами и легендами собор Парижской Богоматери, вид которого сделал набожной даже заблудшую душу Мориса Утрилло…
При виде этих старых стен так и кажется, что с тех пор, как Виктор Гюго написал свой одноименный роман, здесь и по сей день бродят неприкаянные тени Квазимодо и бедной цыганской девочки Эсмеральды…
Здесь же, кстати, находится и географический центр Парижа - небольшой металлический круг с лучами, и многие из туристов не прочь оставить на нем свой след.
На экране снова пестрое столпотворение, а затем и людское лежбище в районе Тюильри, где полулежат в неге даже скульптуры женщин, а параллельно - при полном контрасте - кадры массового паломничества неизлечимо больных на колясках в Лурде:
Многие вообще считают Париж чуть ли не центром мира, однако, глядя на эту праздную и беспечную толпу, нам почему-то вспомнился просто бесконечный поток паломников в Лурде, на фоне которого померкли все соблазны и прелести Парижа, а страсть Утрилло к собиранию статуэток Лурдской Богоматери показалась нам не такой уж и наивной…
Чудесное явление Девы Марии юной пастушке Бернадетте в этих местах сделало ее имя святым, а сотням и тысячам других дало надежду на исцеление…
(Финальная часть нашего фильма - самая, может быть, проблематичная, потому что она уже целиком будет построена на параллелях. И здесь нельзя ошибиться даже в такой, казалось бы, мелочи, как направление панорамы, потому что каждая следующая должна как бы подхватывать и продолжать предыдущую, не говоря уж о том, что их ритм должен
совпадать полностью. От этого, кстати, будет зависеть и их музыкальное оформление. Одним словом, этот эпизод должен быть идеально каллиграфическим.)
Лурдская Богоматерь на своем постаменте молится, глядя вверх, и получается - (опять же при помощи монтажа), - что она возносит свои молитвы не только о страждущих, но и о тех, кто отправился на лифте на смотровую площадку в Дефансе, - мы, кстати, тоже будем среди них, - и откуда он виден во всей своей футуристической красе.
Странно, но отправившись исключительно в прошлое Парижа, мы снова оказались в его будущем, и хотя от Дефанса по-прежнему веет холодом, - мы все равно всмотримся в его черты… В том числе, и в изломанные скульптуры «людей» на центральном променаде, и в бессмысленные пятна красок на картинах в местном музее. И ничего, буквально ничего не согреет здесь наши души и не задержит на себе наш взгляд.
(Однако как нельзя представить историю живописи без авангарда и модерна, так нельзя представить и Париж без Дефанса, и здесь мы снова прибегнем к длинным наплывам, но теперь уже с другой целью, - чтобы создать, пусть и контрастный, образ непрерывного и плавного перетекания прошлого в настоящее, а настоящего - в будущее.)
Хотя в памяти все равно живет другой Париж - Париж тихого и уютного Монмартра…
Париж многолюдного Монпарнаса… Париж Сены, несущей свои воды к Атлантике, а в набегающих на берег волнах резвится какой-то мальчик…
Помните бегущего к морю юного героя Трюффо?
Вот так мы и попытаемся соотнести их на экране при помощи монтажа - один мальчишка еще только отчаянно бежит к морю, а другой уже вовсю играет в его волнах.
Образ мечты о свободе - вот что должно возникнуть у нас в финале.
И хотя Париж так и не стал для нас «праздником, который всегда с тобой», - впереди у нас для продолжения знакомства с ним целая вечность.
В нашем фильме, таким образом, - как в японском саду разветвляющихся дорожек, - будет возможно всё, то есть, любые отклонения, детали и ассоциации. Главное, чтобы мы не забывали, - когда он только еще начнет появляться на монтажном столе, он сразу же, причем, решительно предъявит нам свои законы и требования.
Так будем же им следовать.
Режиссер С.И.Селивёрстов
(литературный сценарий документального видеофильма)
С.Селивёрстов (публикуется впервые)
Вместо эпиграфа:
«Может быть, вдали от Парижа я сумею написать о Париже так же, как в Париже сумел написать о Мичигане…»
Э.Хэмингуэй, «Славное кафе на площади Сен-Мишель»
You can watch this video on www.livejournal.com
"Праздник, который всегда с тобой". Paris through the eyes of russian tourists from Rustam Bikbov on Vimeo.
Париж…
Одно только название этого великого города вызывает такой душевный трепет, вызывает столько самых разных чувств, что их даже трудно описать. Для этого нужно быть или «париго», - как называют себя коренные парижане, - или обладать талантом тех, кто уже воспел его в своих известных сегодня всему миру произведениях.
Другое дело, что у каждого из нас свой Париж, и, начиная рассказ о нем, ты поневоле начинаешь рассказывать и о себе - о своих собственных пристрастиях и предрассудках.
Это неизбежно. Но это же является единственным, что делает тебя в Париже свободным, а твой рассказ о нем вообще возможным.
Главное в Париже - перебороть свою растерянность, потому что город настолько огромен, что его сразу же следует «сократить» до размеров своего замысла.
Тем более, когда ты приезжаешь в Париж впервые, а, кажется, уже знаешь о нем столько, что ты как будто не знакомишься с ним, а - вспоминаешь.
Ну, вот как мы, например, можем забыть прекрасный документальный фильм Й.Ивенса «Сена, встретившая Париж» и звучащие в нем стихи Ж.Превера?
Как мы можем забыть песни Паташу и Эдит Пиаф?
Как мы, наконец, можем забыть таких художников, как М.Утрилло и А.Модильяни, с их трагическими судьбами?
А ведь это только лишь малая часть того литературно-художественного багажа, с которым мы и собрались в «наш» Париж.
Наш фильм не коммерческий проект, а наша личная инициатива, поэтому единственное, что нам может помешать при его съемках, это время. Точнее, время пребывания в Париже. Все остальное - плохая погода, какие-либо другие причины - нас не остановят. Другими словами, любые обстоятельства и условия будут для нас пригодными.
Первым кадром в нашем фильме должна стать скульптура Огюста Родена «Мыслитель», которая возвышается в уютном парке при роденовском музее.
На этом фоне наверняка возникнет и название фильма.
(Фигура «Мыслителя» для нас - не расхожий образ, а как подсказка зрителю, как ключ к пониманию довольно ассоциативных ходов нашего будущего фильма, - потому что мы тоже ведь отправляемся в путь вслед за нашими размышлениями.)
Но сначала - огромные толпы людей в историческом центре Парижа, который собрал их буквально со всего мира. Люди идут на нас, идут мимо нас, они сидят и лежат на траве, они едят и пьют, и вся эта пестрая тусовка делает тебя совершенно одиноким.
А на этих кадрах - цитата из Э.Хемингуэя:
«Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж - это праздник, который всегда с тобой…».
Красиво сказано, и хотя еще неизвестно, чего же в этих словах больше - действительно признания величия Парижа или своей собственной тоски по прошедшей здесь молодости, давайте все же поверим такому бывалому человеку на слово.
Но мы как бы «пообещаем» это, а сами после этих слов - совсем о другом.
И пока публика, так сказать, в зрительном зале едва успеет настроиться на обещанную ей мелодию, мы предложим ей совершенно другую музыку (не знаем, почему, но хочется сразу же привнести в фильм немного диссонанса):
Современное здание аэропорта имени Шарля Деголя, несколько минут езды на взятой нами на прокат машине, и вот уже перед нашими глазами возникает, нет, не город, а как будто мираж, в котором здания из стекла, железа и бетона громоздятся одно над другим, а в их надраенных до блеска окнах отражаются лишь они сами, холодные и пустые.
То есть, многолюдье центральной части Парижа, где все действительно передвигаются, словно в полусне, мы попытаемся столкнуть с безлюдьем современности.
(Монтаж этого эпизода - поскольку съемка предполагается с движения - будет сделан длинными, по 3-4 секунды, наплывами с тем, чтобы, с одной стороны, добиться эффекта монотонности этих словно опережающих друг друга отражений, а с другой - «убрать» из времени его реальную текучесть и сделать его более иллюзорным.)
Это пугающий своим космизмом деловой район Дефанс, и становится как-то не по себе при мысли, что так, наверно, будут выглядеть все города будущего, однако нас, к счастью, интересует не будущее, а прошлое Парижа, и оно у нас, мы верим, еще впереди.
(В данном контексте этот эпизод, возможно, может показаться совершенно ненужным и лишним в нашем фильме - всё может быть! - но мы постараемся вернуться в Дефанс уже в финале, чтобы попытаться хотя бы логически замкнуть круг нашего повествования. Так что пусть он пока остается на своем месте. Нужно только помнить, что сценарий в таком фильме никогда не бывает окончательным, и, следовательно, если финальный эпизод нам не удастся, то тема Дефанса вообще будет сокращена полностью. Хотя, признаться, у него тоже есть, как у некоторых актеров, свое отрицательное обаяние.)
Вообще начало фильма или, вернее, поиск его единственно верной интонации является самым трудным. Это как поиск камертона, когда вам нужно уже играть, а уверенности в том, что инструмент настроен правильно, у вас нет.
Так что до встречи, Дефанс. Может быть, мы еще и поймем друг друга.
Наша машина ныряет, наконец, в полумрак длинного тоннеля, потом в другой, в третий, и начинает казаться, что мы, как Орфей без нити Ариадны, никогда не выберемся из этого заколдованного лабиринта.
И вдруг сначала маленькая яркая точка впереди. Она начинает приближаться, манить к себе своим зовущим светом - и перед нами возникает возвышающийся на зеленом холме храм Сакре-Кёр, эта убеленная благородной сединой голова старого Монмартра.
Ну, слава тебе, господи! Мы столько сюда стремились, и вот мы, наконец, здесь. Образно говоря, мы словно вырвались из мрака к свету.
(Все это, разумеется, лишь предварительный монтажный образ, однако именно с этого момента фильм должен обрести свой спокойный повествовательный темпоритм. То есть, мы перейдем здесь на классический монтаж - в стык. Это парадокс, но каждый отдельно взятый кадр при таком монтаже, казалось бы, имеет свою определенную длительность и конечен. Однако, склеенные в одну последовательную цепь, когда переход между ними практически неуловим, они и создают в кино непрерывность времени. Вообще монтаж - это, прежде всего, работа со временем. Его в кино можно уплотнять, можно растягивать, его можно даже остановить, главное, - чтобы оно всегда было образным.)
Теперь Монмартр надолго станет для нас как бы живой театральной декорацией, на фоне которой то поочередно, а то и вместе будут появляться из прошлого наши персонажи. Их судьбы порой настолько драматичны и настолько связаны, что они и впрямь напоминают персонажей одной большой пьесы, и без музыкальной лирики французского композитора Эрика Сати (партнером которого, к слову, была одна из наших будущих героинь Сюзанна Валадон) нам в этой части фильма будет не обойтись.
Его «меблированный стиль» будет здесь как нельзя кстати, потому что сам он стремился создавать музыку, которую можно было бы вообще не слушать, а чтобы она просто могла звучать в магазинах, в кафе… А таких здесь - куда ни глянь.
Итак, занавес открывается, и теперь, по закону единства места, времени и действия, перед зрителем предстает, наконец, Монмартр.
Двери Сакре-Кёр открыты для всех желающих, в храме идет служба, и слова молитвы на латыни возносятся к высоким сводам купола.
Отсюда, прямо из дверей храма, виден практически весь Париж, и желающих посмотреть на него со смотровой площадки перед храмом, а то и просто усевшись прямо на нагретых солнцем лестницах и парапетах, здесь хоть отбавляй.
Сакре-Кёр действительно сердце Монмартра, он как источник, дающий начало его крутым и извилистым, как ручейки, улицам, которые сбегают от него во все стороны.
Площадь Тертр рядом уже давно принадлежит местным художникам Днем здесь просто яблоку негде упасть от туристов и зевак, а, пока утро, можно спокойно выбрать место для своего этюдника, расставить приготовленные для продажи картины, а то и успеть выпить в соседней кафешке чашку кофе и перекинуться парой слов со своими коллегами.
И как знать, нет ли среди них того, кто, заработав себе на хлеб, корпит потом в тишине мастерской над своими еще никому не известными шедеврами.
Утром на Монмартре действительно открывается всё - кафе, магазинчики, небольшие по парижским меркам отели, хозяева начинают поливать цветы, подметать, выносить на улицу убранные на ночь столы и стулья, улицы начинают оживать, заполняться людьми, и чем ниже ты спускаешься к бульвару Клиши, тем они становятся оживленнее.
Здесь Париж становится уже более буржуазным, в толпе снуют черные в надежде сбыть какую-нибудь безделушку, - и как будто в тебе что-то кончается.
Но нет, нет, мы не забыли о тебе, Монмартр, и все еще только начинается.
По пустынной улочке с видом на Сакре-Кёр идет одинокий старик, и становится грустно от того, что сегодня только, может быть, он помнит, что когда-то, еще в начале прошлого века, (двойная экспозиция) этот же вид написал знаменитый Морис Утрилло, а поэт Макс Жакоб (двойная экспозиция фотографии), забравшись на звонницу, обрушивал на головы прохожих свои не слишком-то ортодоксальные по тем временам стихи:
«Боженька там, в этом замке.
По вечерам у него в окнах свет.
Я ночью издалека увидал его дом -
Затейливый и высокий, как бисквитный торт…»
А старик уже сидит на автобусной остановке, а перед ним - (при помощи, разумеется, монтажа) - небольшое кладбище, на котором нашел свой последний приют знаменитый французский кинорежиссер «новой волны» Франсуа Трюффо.
(Тут так и просится на экран - как будто это старик его вспомнил - короткий эпизод из дебютного фильма Ф.Трюффо «400 ударов», в котором он рассказывает о палочной дисциплине в школе своего детства… Особенно те кадры, когда его юный герой убегает с занятий и устремляется к морю. А почему они нужны, потом будет ясно.)
На скромном мраморном надгробии на могиле Ф.Трюффо даты: 1932 - 1984. Так, может, этот старик никуда не едет и просто пришел его навестить?
Может быть. В нашем фильме все может быть.
Но вот, наконец, мы и спустились на бульвар Клиши, да и то только лишь для того, чтобы продолжить наш рассказ о Монмартре.
Здесь до сих пор находятся (с этого момента мы будем подробно иллюстрировать наш рассказ показом тех объектов, людей, их живописных работ и фотографий, о которых мы и будем говорить, и тут нашим подспорьем при монтаже будет Интернет и альбомы) две самые знаменитые на весь мир мельницы - «Мулен Руж» и «Мулен дн ля Галет».
Когда-то Монмартр вообще был деревней сплошных мельниц, о чем нам и оставили свои живописные свидетельства Винсент Ван Гог, Морис Утрилло и Пабло Пикассо.
(Сегодня мы пока не знаем, попадем ли мы вечером хотя бы в «Мулен Руж», однако нам будет достаточно и куплета популярной когда-то здесь песенки:
«Ах ты, мельница, Мулен Руж!
Для кого же мелешь ты, Мулен Руж?
То ли ты для смерти, то ли для любви -
Для кого же мелешь ты до зари?»)
Завсегдатаем этих сомнительных, а порой и просто опасных для жизни заведений был и Анри де Тулуз-Лотрек, друзьями которого были все легендарные звезды того времени: танцовщики Ла Гулю и Валентин, острый на язык певец Аристид Брюан, неувядающая в свои годы Иветт Гильбер и, наконец, бесконечно любимая им Джейн Авриль, - и все они навсегда остались в памяти благодаря его картинам и афишам.
А наш старик, как будто вспоминая то время, так и сидит на остановке.
Однако одним из первых, кто облюбовал себе домик на Монмартре, был Огюст Ренуар. Сакре-Кёр тогда еще только строился, и был весь окружен зеленью. Сегодня от того почти патриархального уклада остался, ну, разве что вот этот виноградник.
Впрочем, почему? Остался и небольшой домик популярной тогда натурщицы, а затем и художницы Сюзанны Валадон - к нему и сегодня не кончаются экскурсии.
Красота и живой нрав этой юной прачки с Монмартра покорили тогда многих: ее образ использовали в своих работах такие мэтры французской живописи, как Пюви де Шаванн, Стейнлейн, Ренуар, Дега и, наконец, Тулуз-Лотрек.
Любимец всех борделей верхнего Парижа, весельчак и заядлый выпивоха, он, кажется, нашел в ней свою судьбу, но почему-то не случилось…
«Жаль, - философски изрек Утрилло. - А то был бы я графом Тулуз-Лотреком».
А всё, при его средствах и щедрости, его проклятая увечность.
Вскоре получили известность в Париже и живописные работы Сюзанны, однако самым знаменитым ее произведением стал ее сын Морис - тот самый Морис Утрилло, о котором мы уже упомянули. Безотцовщина и неизбывный алкоголик, он, вопреки своей воле, стал не просто художником. Он стал самым известным и самым верным певцом своего родного Монмартра, на котором он родился и вырос, а его работы сегодня буквально на вес золота в самых престижных музеях мира.
Вот они, эти грустные свидетели его одиночества и тоски…
Самое интересное, что в его пейзажах абсолютно нет людей. Есть пустынные улочки, дома с замшелыми стенами и слепые глазницы окон. А людей нет. Почему? Потому что люди для него - это постоянные издевки и насмешки, это постоянное унижение и боль, это постоянная заброшенность и страх, и единственное убежище, в котором можно было укрыться от всего этого, было на дне стакана.
А вот и любимый им кабачок «Резвый Кролик», который пережил не только его, но и еще многих его собратьев по кисти. Здесь за еду и вино можно было платить своими работами. На следующий день хозяин кабачка папаша Фреде загружал их вместе со свежей рыбой на запряженную ослицей тележку и вывозил на продажу.
(На монтаже можно даже будет попытаться сделать такой эпизод: на экране - утренние улочки Монмартра, а в тишине уже то и дело раздается голос - голос актера, разумеется, - папаши Фреде: «Кому рыбы! Кому картин!..» Местные жители даже представить себе не могли, картины каких художников они тогда покупали буквально за копейки.)
Скорее всего, именно в «Резвом кролике» Утрилло познакомился, а потом и подружился с еще одной легендой прошлого века художником Амедео Модильяни.
«Черт, как ты хорошо пишешь! - сказал ему Амедео. - Прямо как Руссо».
«Ну, ты скажешь тоже. Руссо - мастер, а я еще только учусь».
«Нет, Морис, нет. Вот на твоих холстах, например, нет людей. Почему? Потому что их сожрал этот город. Перемолол, как ненасытный Молох. Но отсутствие людей, Морис, как раз и говорит об их присутствии, только еще страшнее, чем если бы ты населил ими весь свой Монмартр. Так что ты даже не представляешь, Морис, какой ты гений».
«Ну, вот еще! Гений - это ты, а не я».
«Говорю тебе, ты - гений! И не спорь со мной»!
«Нет, гений - это…»
И между ними начиналась не просто буза, а самый натуральный скандал с киданием друг в друга пустых бутылок и обзыванием самыми нехорошими словами.
Их не всегда мирные похождения по Монмартру описаны во многих бульварных романах, но именно здесь Модильяни написал свои первые шедевры.
А его история с буржуазкой Элеонорой Хастингс…
А образ знойной Эльвиры…
А сколько он сжег тогда своих работ на задворках своих мастерских, когда Утрилло, не в силах остановить его, заливал эти костры своей струей…
Горят, потрескивая, краски на холстах - струится горячая струя.
А внизу, весь в вечерних огнях, Париж.
«Вот интересно, Морис. С Монпарнаса хоть кому-нибудь виден наш костер?»
«Нет. Оттуда если и виден какой-нибудь костер, то только костер «Мулен Ружа».
А над ними черное, все в звездах, безучастное небо.
«Эй, мироздание! Что-то ты сонное сегодня, как муха! Проснись!»
Через несколько лет Амедео вынужденно перебрался на Монпарнас, где долго ютился
то в продутом всеми ветрами ателье «Сите Фальгьер», то в таком же дешевом пансионе для художников «Ля Рюш», что в переводе значит улей и где даже любимая всеми ослица Жанетта была алкоголичкой… Пансион был рядом с улицей Вожирар, где располагались известные на весь Париж скотобойни, по ночам там мычали пригнанные на убой коровы, тошнотворно несло кровью, а по вечерам, после получки, местные мясники заявлялись в «Улей» и начинали бить морды «понаехавшим тут евреям». Веселое было время.
Здесь же Амедео подружился и с Хаимом Сутиным, которого научил сначала сморкаться в платок, а не утирать сопли рукавом замызганной куртки, а потом еще и убедил его в том, чтобы он писал так, как он сам хочет, а не так, как пишут другие.
Вот Хаим и прислушался к его советам. Однажды, задумав свою очередную картину, он купил на бойнях освежеванную тушу быка, рабочие притащили ее в его комнату, а когда кровь просочилась сквозь пол прямо на голову Марка Шагала, который жил под ним, тот выскочил со страху в коридор.
«Сутина зарезали! - истошно заорал он. - Сутина зарезали!»
Вырванный из своего гетто в белорусских Смиловичах, затурканный и диковатый, без знания французского, Хаим оказался в Париже один на один с этой непонятной для себя жизнью и ухватился за появившегося в «Улье» Амедео, как утопающий за соломинку, а та оказалась на редкость надежной и верной.
Теперь эта «окровавленная туша», которая стала предвестницей бойни Первой мировой войны, является одним из символов европейского экспрессионизма.
(Впрочем, это пространство можно расширять лишь до тех пор, пока у вас есть железная уверенность в том, что вы заполните его изображением.)
Вот посреди всей этой жуткой беспросветности жизнь и свела Амедео с юной красавицей Жанной Эбютерн, которая скрасила ему его последние годы.
На экране - серия его блестящих и проникновенных работ того времени…
И что сразу же бросается в глаза - на них, в отличие от работ Утрилло, совершенно нет Парижа. Вообще нет даже намека на то, где написаны эти портреты. Однако в глазах всех его моделей, включая и детей, всегда одиночество, беззащитность и грусть. И в этом, если вдуматься, тоже Париж, - слишком хорошо он знал этот город, чтобы не запечатлеть его в своих картинах.
«Человек - вот мир, достойный всех иных миров!»
Все эти вдохновенные работы, повторим, написаны Амедео на Монпарнасе, но, даже имея уже там свой угол, он всё возвращался и возвращался на Монмартр…
Это сегодня можно на метро, потом на фуникулере и почти на игрушечном трамвайчике для туристов, а тогда нужно было пешком…
Посмотришь на сегодняшних обитателей площади Тертр и прямо-таки чувствуешь - они и сегодня были бы ему рады.
Жизнь отмерила Амедео всего 36 лет. Перенесенный нефрит легких, алкоголь и гашиш все же довершили свое дело. На следующий день после его смерти покончила с собой и Жанна, и друзья похоронили их на самом дальнем участке кладбища Пер Ляшез, где они покоятся в мире и поныне. Говорят, их скромную надгробную плиту сегодня и отыскать-то не каждый сможет, но у нас, к счастью, уже есть ее цветная фотография.
На плите, после двух фамилий и дат, стоит надпись: «Он умер на пороге славы», и так оно и случилось. Уже на следующий день после похорон к его агенту Леопольду Зборовскому бросились опомнившиеся покупатели, и он только успевал приписывать нули к стоявшим на картинах ценам… Вскоре он сколотил на их распродаже целое состояние. Хотя оно как пришло, так и ушло: распродав все, он впоследствии обанкротился вчистую.
Последний романтик и бунтарь, Амедео словно закрыл дверь в ту великую эпоху истории европейской живописи, которая началась именно на Монмартре.
В начале 20-х годов прошлого века, когда в Париж толпами хлынули разбогатевшие на войне американцы, Монпарнас из тихого прибежища художников быстро превратился в один большой блошиный рынок, на котором, при дешевизне тогдашнего франка, можно было купить все - от Тулуз-Лотрека и Утрилло до Пикассо и Вламинка.
Вскоре Монпарнас заполонила и американская богема.
Вот еще одно свидетельство Э.Хэмингуэя:
«Пена нью-йоркского квартала Гринвич-Виллидж была недавно снята большой шумовкой и перенесена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда». Конечно, на место старой пены там накипела уже новая, но старая пена, плотная пена, самая пенистая пена перехлестнула через океан и своими вечерними приливами превратила «Ротонду» в самый привлекательный для туристов пункт Латинского квартала…»
Кафе «Ротонда» и сегодня стоит на углу бульваров «Монпарнас» и «Распай», где осели в те годы все эти говорливые знатоки и ценители искусства.
«Почти все они бездельники, и ту энергию, которую художник вкладывает в свой труд, они тратят на разговоры о том, что они собираются делать, и на осуждение того, что создали художники, получившие хоть какое-то признание. В разговорах об искусстве они находят такое же удовлетворение, какое подлинный художник получает в самом творчестве…»
Как ни грустно, Амедео отчасти сам ввел моду на эти шумные сборища в «Ротонде» - он приходил сюда с папкой бумаги в руках, делал незаметно для посетителей несколько их карандашных портретов, а потом им же и пытался продать их всего по 3-4 франка за штуку. А когда с ним начинали торговаться, он просто разбрасывал их, как листовки, над головами собравшихся, а то и накалывал их на гвоздь в сортире кафе.
Спасибо его друзьям - они часто спасали их от разграбления.
Хозяин «Ротонды» прижимистый Либион иногда даже сам давал Амедео немного денег с условием, чтобы он тут же спустил всё до копейки у него в кафе.
А когда он приходил туда уже в изрядном подпитии, обслуга его просто не впускала, а если он начинал буянить, - его засовывали в мусорный бак на задворках.
На такие «аттракционы» и впрямь стоило посмотреть.
Писал в кафе свои ранние рассказы и Э.Хэмингуэй, но это было совсем не в «Ротонде», а в «славном кафе на площади Сен-Мишель», - там было уютно, чисто и тепло, и не было этой вечно переливающей из пустого в порожнее публики.
И бывало, что напротив садилась какая-нибудь красивая девушка, и ее свежее лицо сияло, «словно только что отчеканенная монета»:
«Я увидел тебя, красавица, и теперь ты принадлежишь мне, кого бы ты ни ждала, даже если я никогда тебя больше не увижу, думал я. Ты принадлежишь мне, и весь Париж принадлежит мне, а я принадлежу этому блокноту и карандашу…»
Вот так и в случае с Амедео Модильяни - весь Париж принадлежал ему, а он принадлежал своему альбому для набросков.
Его закадычному другу Утрилло повезло больше - переживший Амедео на добрые сорок лет, он прожил долгую, хотя и довольно отшельническую жизнь, рано получил признание и славу художника-миллионера, женился и даже пожил какое-то время в фамильном замке своей жены, но, как истинный париго, все равно упокоился на родном Монмартре.
Маленькое уютное кладбище выглядит совсем по-домашнему - вокруг, почти вплотную, дома с увитыми плющом стенами, и стоит кому-нибудь из жильцов выйти на балкон, как ему сразу же захочется подумать о вечном.
И компания у него здесь подходящая, потому что практически в двух шагах - могила еще одного великого французского кинорежиссера Марселя Карне.
(Тут, возможно, будет вполне уместен короткий эпизод из раннего фильма М.Карне «Дети райка», в котором он рассказывает о бесшабашной и отчаянной жизни простых парижан… Время покажет. А пока мы и эту мысль берем на заметку.)
Собственно, на этом, - если бы наш фильм делали более строгие люди, чем мы, - можно было бы и закончить, но мы, признаться, уже слишком увлеклись этой «игрой в бисер», и останавливаться мы пока не будем.
(Хотя, повторяем, у нас всегда остается монтажный стол.)
И снова - панорама Парижа с высоты Монмартра, после чего мы прощаемся с ним и, как бы ни было грустно, отправляемся в центр Парижа:
Однако мы несколько преувеличили, когда сказали, что отсюда виден практически весь Париж. Отсюда совершенно не видна Сена, а ведь она - такая же неотъемлемая его часть, как, например, известный на весь мир Нотр-Дам или та же Эйфелева башня.
Но мы исправим эту несправедливость - на экране обязательно возникнет Сена, хотя сама она, возможно, возникнет на экране еще задолго до Парижа - черно-белыми кадрами из фильма Йориса Ивенса «Сена, встретившая Париж» - с неторопливо идущими по ней гружеными баржами, со стиркой прямо на палубе, с бегающими вдоль бортов детьми и пасущимися на проплывающих справа и слева берегах коровами...
А параллельно - отдыхающие на современных парижских набережных люди (как будто это им вспомнились эти кадры), и только потом уже - цветная Сена в Париже, и, наконец, портрет самого Жака Превера, по поэме которого Й.Ивенс и снял свой фильм.
Есть в этой поэме и такие стихи:
«Кто она, эта вечная спутница города,
Без конца исчезающая из глаз и возникающая тотчас?
- Это река! - восклицает ребенок, опытный отгадчик загадок.
И радостно добавляет:
- Если город зовется Парижем, то река называется Сеной!»
(Все это, повторяем, пока только на бумаге - как возможность, потому что если потом у нас такой возможности монтажа не будет, следует лишь спокойно изучить материал, и он сам подскажет нам и новые монтажные ходы, и нужные интонации. Сценарий вообще нужен только на съемках. Когда же материал снят, о нем лучше всего забыть и следовать только за логикой того материала, который находится у вас в руках.)
Однако Сена вдохновляет своим видом не только поэтов и художников, и по вечерам, когда на город опускаются сумерки и в прогулочные катера набивается приезжая публика, река потом долго оглашается их восторженными криками и приветствиями.
Присоединимся к этому и мы, и, поддавшись общему настроению, будем приветствовать отдыхающих на набережных молодых парижан…
А что же Эйфелева башня? - скажете вы. Впечатляет, ответим мы, и впечатляет не только ночью, когда она напоминает рождественскую елку из-за своих многочисленных огней, но и днем, когда ее терпеливо осаждают пестрые толпы детей и взрослых.
Их лица, особенно детские, и станут предметом нашего пристального наблюдения, потому что даже в Париже нет ничего интереснее, чем простое человеческое лицо.
Ну, а что касается самой башни, то о ней за все это время сказано и написано уже столько, что нам останется лишь присоединиться ко всем этим восторгам.
Остров Сите:
Другое дело - овеянный тайнами и легендами собор Парижской Богоматери, вид которого сделал набожной даже заблудшую душу Мориса Утрилло…
При виде этих старых стен так и кажется, что с тех пор, как Виктор Гюго написал свой одноименный роман, здесь и по сей день бродят неприкаянные тени Квазимодо и бедной цыганской девочки Эсмеральды…
Здесь же, кстати, находится и географический центр Парижа - небольшой металлический круг с лучами, и многие из туристов не прочь оставить на нем свой след.
На экране снова пестрое столпотворение, а затем и людское лежбище в районе Тюильри, где полулежат в неге даже скульптуры женщин, а параллельно - при полном контрасте - кадры массового паломничества неизлечимо больных на колясках в Лурде:
Многие вообще считают Париж чуть ли не центром мира, однако, глядя на эту праздную и беспечную толпу, нам почему-то вспомнился просто бесконечный поток паломников в Лурде, на фоне которого померкли все соблазны и прелести Парижа, а страсть Утрилло к собиранию статуэток Лурдской Богоматери показалась нам не такой уж и наивной…
Чудесное явление Девы Марии юной пастушке Бернадетте в этих местах сделало ее имя святым, а сотням и тысячам других дало надежду на исцеление…
(Финальная часть нашего фильма - самая, может быть, проблематичная, потому что она уже целиком будет построена на параллелях. И здесь нельзя ошибиться даже в такой, казалось бы, мелочи, как направление панорамы, потому что каждая следующая должна как бы подхватывать и продолжать предыдущую, не говоря уж о том, что их ритм должен
совпадать полностью. От этого, кстати, будет зависеть и их музыкальное оформление. Одним словом, этот эпизод должен быть идеально каллиграфическим.)
Лурдская Богоматерь на своем постаменте молится, глядя вверх, и получается - (опять же при помощи монтажа), - что она возносит свои молитвы не только о страждущих, но и о тех, кто отправился на лифте на смотровую площадку в Дефансе, - мы, кстати, тоже будем среди них, - и откуда он виден во всей своей футуристической красе.
Странно, но отправившись исключительно в прошлое Парижа, мы снова оказались в его будущем, и хотя от Дефанса по-прежнему веет холодом, - мы все равно всмотримся в его черты… В том числе, и в изломанные скульптуры «людей» на центральном променаде, и в бессмысленные пятна красок на картинах в местном музее. И ничего, буквально ничего не согреет здесь наши души и не задержит на себе наш взгляд.
(Однако как нельзя представить историю живописи без авангарда и модерна, так нельзя представить и Париж без Дефанса, и здесь мы снова прибегнем к длинным наплывам, но теперь уже с другой целью, - чтобы создать, пусть и контрастный, образ непрерывного и плавного перетекания прошлого в настоящее, а настоящего - в будущее.)
Хотя в памяти все равно живет другой Париж - Париж тихого и уютного Монмартра…
Париж многолюдного Монпарнаса… Париж Сены, несущей свои воды к Атлантике, а в набегающих на берег волнах резвится какой-то мальчик…
Помните бегущего к морю юного героя Трюффо?
Вот так мы и попытаемся соотнести их на экране при помощи монтажа - один мальчишка еще только отчаянно бежит к морю, а другой уже вовсю играет в его волнах.
Образ мечты о свободе - вот что должно возникнуть у нас в финале.
И хотя Париж так и не стал для нас «праздником, который всегда с тобой», - впереди у нас для продолжения знакомства с ним целая вечность.
В нашем фильме, таким образом, - как в японском саду разветвляющихся дорожек, - будет возможно всё, то есть, любые отклонения, детали и ассоциации. Главное, чтобы мы не забывали, - когда он только еще начнет появляться на монтажном столе, он сразу же, причем, решительно предъявит нам свои законы и требования.
Так будем же им следовать.
Режиссер С.И.Селивёрстов