Дуэль и смерть А.С. Пушкина глазами современного хирурга (часть 2)

[rust1964]

А.С. Пушкин получил ранение незадолго до 17 часов 27 января, после чего он жил еще около 46 часов.
Для Александра Сергеевича это были мучительные часы тяжелых физических и душевных страданий. Но он вел себя очень мужественно. Несмотря на сильные боли, он старался подавить в себе стоны, не кричать, чтобы не беспокоить супругу, родных, друзей. Он жалел и защищал жену, беспокоился за судьбу Данзаса и просил лейб-медика Арендта заступиться за своего секунданта перед царем; благородно отнесся даже к врагу - Дантесу, убеждая друзей не мстить ему.
Проследим поэтапно за клиническим течением болезни и оказываемой помощью.
На месте дуэли из раны Пушкина изобильно лилась кровь, пропитавшая его одежду и окрасившая снег. Секунданты пассивно наблюдали за раненым, отмечая бледность лица, кистей рук, “расширенный взгляд” (расширение зрачков). Через несколько минут раненый сам пришел в сознание. Врача на дуэль не приглашали, перевязочные средства и медикаменты не захватили. Первая помощь поэтому не была оказана, перевязка не сделана. Это была серьезная ошибка секунданта, оправдать которую нельзя.
После дуэли на допросе в военно-судной комиссии Данзас признался, что был взят в секунданты за несколько часов до дуэли, времени было в обрез, и он не имел возможности подумать о первой помощи для Пушкина. Сам же Александр Сергеевич, очевидно, отверг мысль о враче из-за нежелания подвергать еще одного человека, кроме секунданта, судебному наказанию за участие в дуэли.
Придя в сознание, Пушкин не мог передвигаться самостоятельно (шок, массивная кровопотеря). Носилок и щита не было. Больного с поврежденным тазом подняли с земли и вначале волоком “тащили” к саням (!), затем уложили на шинель и понесли. Однако это оказалось не под силу. Вместе с извозчиками секунданты разобрали забор из тонких жердей и подогнали сани. На всем пути от места дуэли до саней на снегу протянулся кровавый след. Раненого поэта посадили в сани и повезли по тряской, ухабистой дороге. Подобная транспортировка усугубляла явления шока. Лишь через полверсты повстречали карету, подготовленную перед дуэлью для Дантеса, и, не сказав Александру Сергеевичу о ее принадлежности, перенесли в нее раненого. Опять недопустимая небрежность Данзаса: для соперника карета была приготовлена, а для лучшего российского поэта - нет.
Дантес, отдавая карету, сделал гнусное предложение в обмен скрыть его участие в дуэли, но Данзас не согласился на это.
Несомненно, Александр Сергеевич сразу после ранения и в ближайшие часы после него имел массивную кровопотерю (как наружную, так и внутреннюю). Объем ее, по расчетам Ш.И. Удермана12, с которым согласен Б.В. Петровский1, составил около 2000 мл, или 40 % всего объема циркулирующей в организме крови! В соответствии с уровнем развития медицинской науки, определение степени анемии (малокровия), переливание крови и даже элементарное сегодня внутривенное капельное введение растворов осуществить было невозможно, ибо эти методы к 1837 г. еще не были разработаны. Поэтапная кровопотеря в 40% объема циркулирующей крови сегодня не считается смертельной. Но в наши дни кровопотеря восполняется, полностью или частично, переливанием крови. Невозможно представить степень анемии у Пушкина, которому не перелили ни грамма крови! Несомненно, кровопотеря резко снизила адаптационно-приспособительные реакции организма и значительно ускорила летальный исход от развившихся в дальнейшем септических осложнений огнестрельной раны.
Истекавшего кровью, находившегося в состоянии тяжелого шока, получившего сильное охлаждение тела А.С. Пушкина в течение часа везли в полусидячем положении 7,5 верст от места дуэли на Черной речке до его квартиры на набережной Мойки. По дороге он сильно страдал от болей в области таза, жаловался на мучительную тошноту. Платье насквозь пропиталось кровью. Временами раненый терял сознание, при этом карету приходилось останавливать. Таких остановок в пути было несколько. Очевидно, в эти минуты у поэта в результате кровопотери и шока наблюдалось значительное снижение артериального давления (давление, естественно, не измеряли). Врачебную помощь в пути оказать было невозможно. В периоды некоторого улучшения Александр Сергеевич разговаривал с Данзасом, но через силу, прерывистыми фразами. Он вспомнил о дуэли их общего знакомого Щербачева, который был смертельно ранен в живот. Жалуясь на боль, Пушкин сказал: “Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев”.
Уже в темноте, в 18 часов, смертельно раненного поэта привезли домой. Это была очередная ошибка Данзаса. Раненого нужно было госпитализировать. Возможно, в пути поэт действительно высказал желание, чтобы его везли домой. Но он, периодически находясь в бессознательном состоянии, в глубоких обмороках, на какое-то время с трудом выходя из них, не способен еще был к ясной оценке происходящего. Что Пушкин был безнадежен и оперировать его не стали, не может служить оправданием секунданту, ибо в пути Данзас этого еще не мог знать. Наблюдая сильное кровотечение, частые обмороки и тяжелое состояние раненого, Данзасу даже не надо было спрашивать Пушкина, куда его везти, а самому принять правильное решение и настоять на нем!
Вызвали камердинера. Старый, поседевший “дядька” Никита, знавший Александра с юных лет, взял его в охапку. “Грустно тебе нести меня?” - спросил Пушкин, почувствовав наконец искреннее сочувствие к себе. Никита бережно понес его через переднюю в кабинет, располагавшийся на первом этаже. В это время Данзас уже сообщил Наталье Николаевне, как мог спокойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом и ранен, но очень легко; тяжелый характер ранения он утаил по просьбе Александра Сергеевича. Наталья Николаевна бросилась в переднюю, куда уже вносили раненого мужа. Александр Сергеевич, не желая, чтобы она видела его в таком печальном виде, возбужденно крикнул ей по-французски: “Не входите!”. Его занесли в кабинет, помогли переодеться в чистое белье и уложили на любимый диван, в окружении его “верных друзей” - книг. Б.В. Петровский1 справедливо отмечает, что кровать была бы значительно удобнее для раненого и для лечения. С этого дивана Пушкину уже не суждено было подняться. Когда Александра Сергеевича переодели и уложили, он наконец разрешил впустить в кабинет бледную и напуганную супругу.
Данзасу пришлось метаться из квартиры в квартиру, чтобы найти хирурга в вечернем Петербурге. Он безрезультатно посетил уже 3 квартиры докторов, не застав хозяев дома, и на улице встретил профессора В.Б. Шольца, который был акушером, а не хирургом. Тот согласился осмотреть Александра Сергеевича и вскоре приехал вместе с хирургом К.К. Задлером. Последний к тому времени уже перевязал рану Дантеса, то есть легкораненому сопернику Пушкина оказали помощь раньше, чем находившемуся в тяжелом состоянии поэту.
Вошедшим в кабинет Задлеру и Шольцу Пушкин сказал: “Плохо со мною”. Перевязка ими раны произведена около 19 часов. При этом по просьбе раненого из кабинета удалили жену и всех домашних. В ходе перевязки Задлер уезжал за инструментами и, быстро вернувшись, вероятно, зондировал* рану на неглубоком расстоянии от кожи, пытаясь локализовать пулю (документальных свидетельств очевидцев о применении зондирования нет).
Карл Задлер (1801-1877) являлся доктором медицины, главным врачом придворного конюшенного госпиталя, предназначенного для службы царского двора (офицеров и нижних чинов). Он имел большой практический опыт работы хирургом. По своим профессиональным обязанностям Задлеру довелось встречаться с великим русским хирургом Н.И. Пироговым, который считал его хирургом среднего уровня.
На вопрос Данзаса, опасна ли рана Пушкина, Задлер уклончиво ответил: “Пока еще ничего нельзя сказать”.
Профессор акушерства В.Б. Шольц после осмотра раны и перевязки имел беседу с раненым наедине. Александр Сергеевич спросил: “Скажите мне откровенно, как вы рану находили?”, на что Шольц ответил: “Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная”. На следующий вопрос Пушкина, смертельна ли рана, Шольц отвечал прямо: “Считаю долгом вам это не скрывать, но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано”. Пушкин произнес: “Благодарю вас, что вы сказали мне правду как честный человек... Теперь займусь делами моими”.
Около 19 часов, сразу после первой перевязки, приехали срочно приглашенные лейб-медик Н.Ф. Арендт и домашний доктор семьи Пушкиных И.Т. Спасский. В дальнейшем в лечении раненого Пушкина принимали участие многие врачи (Х.Х. Саломон, И.В. Буяльский, Е.И. Андреевский, В.И. Даль), однако негласно именно Арендт, как наиболее авторитетный среди них, руководил лечением. К его мнению прислушивались все.
Николай Федорович Арендт (1786-1859) - лейб-медик Николая I, тайный советник, доктор медицины, имевший опыт лечения раненых в 30 боевых сражениях, хирург с мировым именем, впервые в Европе выполнивший перевязку аневризмы подвздошной артерии и разработавший ряд других сложных оперативных вмешательств, автор крупных научных работ. Во время Отечественной войны прошел вместе с армией путь от Москвы до Парижа. В 1814 г. его операции в Париже видели французские хирурги и дали им восторженную оценку. В Государственном музее А.С. Пушкина в Москве хранится личный чемоданчик Арендта с набором инструментов, с которым он выезжал на вызова, в том числе и к раненому Александру Сергеевичу.
Христиан Христианович Саломон (1796-1851) - доктор медицины, профессор, академик (с 1839 г.), к моменту ранения Пушкина возглавлял кафедру и клинику оперативной хирургии Петербургской Медико-хирургической академии, автор “Руководства к оперативной хирургии” и других крупных научных работ.
Илья Васильевич Буяльский (1789-1866) - доктор медицины, профессор, академик (с 1842 г.), выдающийся анатом и блестящий хирург, выполнивший за свою жизнь более 2 тыс. операций, автор 97 научных работ.
Ефим Иванович Андреевский (1789-1840) - доктор медицины, первый президент Общества русских врачей, практический врач-хирург с большим стажем работы, один из лучших специалистов по лечению перитонита* и автор научных работ по данной проблеме.
Иван Тимофеевич Спасский (1795-1859) - доктор медицины, профессор, академик (с 1837 г.), ученый и практический врач широкого профиля (хирургия, терапия, акушерство, педиатрия, судебная медицина, фармакология), автор более 40 крупных научных работ, домашний врач семьи Пушкиных, ему также довелось лечить Н.И. Пирогова и других известных лиц.
Владимир Иванович Даль (1801-1872) - автор “Толкового словаря живого великорусского языка”, писатель, ученый и врач. Занимался медицинской деятельностью с 1826 по 1833 гг., доктор медицины, военный хирург с 1828 по 1831 гг., хирург-офтальмолог до 1833 г., после чего разочаровался в медицине и ушел из нее.
К лечению Александра Сергеевича Пушкина были привлечены по существу лучшие специалисты Санкт-Петербурга того времени. Исключение составил В.И. Даль, который сам, без приглашения, пришел к раненому и ухаживал за ним по праву дружбы. Все они были докторами медицины с большим практическим опытом работы в хирургии. Некоторые имели звание профессора, а в дальнейшем стали академиками. Таким образом, высокая квалификация врачей, лечивших Пушкина, не вызывает сомнений.
Можно ли было к этому созвездию имен прибавить еще Н.И. Пирогова? Нет, даже если бы Николая Ивановича пригласили к Пушкину в день ранения, он смог бы добраться до Санкт-Петербурга из Дерпта, где тогда жил и работал, только через 2 суток, когда Александра Сергеевича уже не стало.
В то же время большое число врачей (и ухаживающих) затрудняло лечение. Несмотря на выработанную единую тактику консервативной терапии, были колебания и сомнения в назначении конкретных лечебных средств. Больному не измеряли температуру, не назначили средства, поддерживающие сердечную деятельность. В первый вечер после ранения в действиях докторов чувствовались суета и растерянность. Скорбный лист (история болезни) так и не был заведен, назначения врачей и дозы лекарств нигде не фиксировались. Возможно, мы судим очень строго, но жизнь гения русского народа требует именно такого подхода.
Н.Ф. Арендт, осмотрев рану, не стал скрывать от Пушкина, что она смертельна: “Я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды”. Александр Сергеевич поблагодарил Арендта за откровенность и попросил только ничего не говорить жене.
Уезжая после первого посещения раненого Пушкина, Арендт сказал провожавшему его Данзасу: “Штука скверная, он умрет”.
О смертельном характере раны Александру Сергеевичу чуть раньше сообщил и доктор Шольц.
Б.М. Шубин16, И.С. Брейдо17 и некоторые другие авторы оправдывают позицию Арендта и Шольца, информировавших Пушкина о безнадежности положения, мотивируя это следующим: 1) Александр Сергеевич настойчиво требовал сказать ему правду; 2) ему нужно было сделать финансовые распоряжения, расплатиться с долгами, совершить исповедь и причастие. Упоминается и пресловутая записка царя, в которой говорилось, что если Пушкин умрет “по христиански” (то есть совершит религиозный обряд), то Николай Павлович расплатится с его долгами. Однако Пушкин узнал правду о смертельном характере ранения уже в 19 часов 27 января, когда никакой записки царя еще не существовало.
Действительно, материальное положение семьи поэта было очень тяжелым. К моменту ранения Пушкин имел долг в 139 тыс. рублей17, у него было заложено нижегородское имение. С 1836 г. он вынужден был даже закладывать личные вещи.
Император Николай Павлович выручал материально Пушкина при жизни, давая большие суммы в долг, и значительно помог семье после смерти поэта. Он уплатил из казны все долги Пушкина, назначил вдове и детям ежегодную пенсию в 11 тыс. рублей, приказал принять обоих сыновей Пушкина в Пажеский корпус с бесплатным обучением, освободил от долгов имение в селе Михайловском, постановил издать полное собрание сочинений А.С. Пушкина, выручка от продажи которого должна была пойти в пользу семьи.
После отъезда Арендта, по совету Спасского и родных, Пушкин послал за священником, исповедовался и причастился. Поздним вечером он позвал к себе Данзаса, остался с ним наедине и продиктовал тому все свои неучтенные долги, на которые не было векселей и заемных писем. Никаких других финансовых распоряжений, по воспоминаниям Данзаса, Пушкин не делал.
Почему же Пушкин так настойчиво просил врачей сказать ему правду об исходе своего ранения?
По мнению Б.М. Шубина16, Александр Сергеевич, как очень мужественный человек, спокойно, по-философски относился к смерти и был готов к ней.
В это трудно поверить.
Выскажем свою точку зрения. Пушкину страстно хотелось жить, он был полон планов и литературных замыслов. Чего стоит одна только “История Петра Великого”, материалы к которой Александр Сергеевич подбирал в архивах уже несколько лет. Смерти он не хотел. Поэтому он так настойчиво спрашивал докторов, начиная с первых их посещений, смертельна ли рана. Он желал услышать от них слова надежды на выздоровление. Уверения Пушкина, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может - были уловкой, чтобы услышать действительно правдивый ответ. Несмотря на полученный неблагоприятный для себя прогноз, поэт не успокоился и потом неоднократно возвращался к этому вопросу в беседах с Далем и Спасским. Последние пытались утешить его, дать ему надежду, но делали это так неумело, фальшиво и робко по сравнению с убедительными и безапелляционными утверждениями Арендта и Шольца, что Александр Сергеевич не поверил ни Спасскому, ни Далю.
Действия Арендта и Шольца, объявивших Пушкину о неизлечимости его болезни, с точки зрения существовавших тогда правил были по форме законными, они не противоречат и нынешнему медицинскому законодательству, однако не были одобрены ни подавляющим большинством врачей-современников, ни всеми последующими поколениями русских врачей, ибо противоречат веками выработанному принципу - не сообщать неизлечимым больным правды из гуманных соображений.
Одно из правил Гиппократа гласит: “Окружи больного любовью и разумным утешением; но главное, оставь его в неведении того, что ему предстоит, и особенно того, что ему угрожает”. Это правило Гиппократа было нарушено.
И мы полностью солидарны со словами С.С. Юдина: “Врачи поступили безусловно неправильно, сказав самому Пушкину правду о смертельном ранении”18.
Не случайно А.С. Пушкин, очень чувствительный и ранимый человек, услышав о неминуемой смерти, в свои последние неполные два дня испытывал мучительную тоску, не переставая спрашивать у друзей: “Долго ли мне так мучиться?”, “Скоро ли конец?”. Он даже намеревался застрелиться.
Арендт выбрал консервативную тактику лечения раненого, которая была одобрена другими известными хирургами, Х.Х. Саломоном, И.В. Буяльским и всеми без исключения врачами, принимавшими участие в лечении. Никто не предложил оперировать, никто не попытался сам взять в руки нож. Для уровня развития медицины того времени это было вполне естественное решение. К сожалению, в 30-х годах XIX века раненных в живот не оперировали. Ведь наука еще не знала асептики и антисептики, наркоза, лучей Рентгена, антибиотиков и многого другого. Даже много позднее, в 1865 г., Н.И. Пирогов в “Началах общей военно-полевой хирургии” не рекомендовал раненным в живот вскрывать брюшную полость во избежание развития воспаления брюшины (перитонита) и летального исхода.
В.А. Шаак19 обвиняет врачей в том, что больному была поставлена клизма, дано слабительное, назначены противоположно действующие средства (каломель и опий). Однако в руководстве по хирургии профессора Хелиуса, изданном в 1839 г., такие меры, как припарки, касторовое масло, каломель, клизма, рекомендовались для лечения раненных в живот, то есть в 30-х годах XIX века это были общепринятые средства лечения данного заболевания.
Приведем ряд наиболее категоричных утверждений.
Писатель В. Закруткин об Арендте: “...никакой инициативы, обрек поэта на смерть. Он знал, что смерть Пушкина доставит удовольствие царю”20.
Б. Казанский: “Арендт был знаменитым хирургом, о котором с уважением отзываются европейские врачи. В 1820-х годах он был, несомненно, на уровне лучших хирургов Европы, и ряд его операций вошел в историю медицины. Между тем лечение Пушкина из рук вон плохо. Никакой инициативы, никакой активности для спасения жизни поэта проявлено не было. Это тем более странно, что положение Пушкина вовсе не было безнадежным”21.
Г.Д. Сперанский: “Раненого Пушкина не лечили, а добивали. Посланцы от главного убийцы Пушкина - Николая I - делали это умышленно: придворный хирург Арендт - по приказанию, случайные врачи - по неосторожности”22.
И.А. Кассирский: “Достаточно было бы извлечь пулю, наложить швы на кишку и ввести в брюшную полость раствор пенициллина и драгоценная для народа жизнь Пушкина была бы спасена”24.
Обвинения авторов несправедливы. Примитивное лечение соответствовало состоянию медицины того времени, и никакого злого умысла в действиях Арендта и других врачей, естественно, не было.
* * *
Вернемся к течению болезни и уходу за Пушкиным.
С.М. Лукьянов25 разделил течение ранения у А.С. Пушкина на три периода. Первый период, по его мнению, охватывает 15-16 часов - с вечера 27 по утро 28 января. Этот период характеризуется последствиями кровопотери и постепенным развитием воспалительного процесса со стороны поврежденных тканей и брюшных внутренностей. Второй период - с утра 28 по утро 29 января. В этот период происходит полное развитие заболевания, достигающее кульминации. Третий, терминальный, период длился 8-9 часов - с утра 29 января до наступления смерти и характеризовался медленным и сравнительно тихим угасанием (предагональное и агональное состояние).
В 19 часов 27 января состояние раненого было тяжелым. Он был возбужден, жаловался на жажду (признак продолжающегося кровотечения) и просил пить, его мучила тошнота. Боль в ране была умеренная. Объективно отмечено: лицо покрыто холодным потом, кожные покровы бледные, пульс частый, слабого наполнения, конечности холодные. Только что наложенная повязка довольно интенсивно промокала кровью, ее несколько раз меняли.
Помимо Задлера и Шольца, 27 января больного посетили (для консультации) Саломон и Буяльский. Арендт навестил больного три раза - в 19, 20 и 23 часа. В ночь с 27 на 28 января у постели больного находился домашний врач семьи Пушкиных Спасский.
Узнав о дуэли, в дом на Мойке стали съезжаться взволнованные друзья Пушкина: поэт В.А. Жуковский, А.И. Тургенев, супруги Вяземские, М.Ю. Виельгорский, П.А. Плетнев, которые до самой смерти Александра Сергеевича находились в его доме, отлучаясь на самое короткое время.
В первый вечер после ранения и в ночь на 28 января все лечение заключалось в холодном питье и в прикладывании примочек со льдом к животу. Этими простейшими средствами доктора пытались уменьшить кровотечение. Состояние больного оставалось тяжелым. Сознание было преимущественно ясное, но возникали кратковременные периоды “забытья”, беспамятства. Охотно пил холодную воду. Жалобы на жажду, тошноту, постепенно усиливающуюся боль в животе. Кожные покровы оставались бледными, но пульс стал реже, чем в первые часы после ранения. Постепенно повязка перестала промокать кровью. В начале ночи утвердились во мнении, что кровотечение прекратилось. Напряжение врачей и ухаживающих несколько ослабло.
Наступила глубокая ночь. Александр Сергеевич никак не мог уснуть, но лежал тихо. Уже зная свою судьбу, он решил свести счеты с жизнью, чтобы не мучиться больше самому и не беспокоить напрасно других. В 3 часа ночи Александр Сергеевич тихо подозвал находящегося в кабинете и бодрствовавшего слугу и велел подать один из ящиков письменного стола, где лежали пистолеты. Слуга не решился ослушаться, но тотчас по исполнении просьбы разбудил Данзаса, дремавшего у окна в вольтеровском кресле. Данзас подскочил к Александру Сергеевичу и решительно отобрал пистолеты, которые Пушкин уже успел спрятать под одеяло.
Возникают вопросы: где в этот момент был оставшийся дежурить на ночь Спасский, почему Данзас заснул и вообще как раненый, едва не покончивший с собой, оказался без присмотра?
В течение всей ночи постепенно нарастали боли в животе, началось вздутие живота. Уснуть больной так и не смог, временами он стонал и тихо, стараясь сдерживать себя, вскрикивал от боли. Дежуривший у Пушкина Спасский был расстроен и угнетен до чрезвычайности. Он настолько растерялся, что не решился назначить больному опий, хотя являлся автором крупных научных работ по изучению этого препарата, хорошо знал его действие.
В 5 часов утра 28 января боль в животе усилилась настолько, что терпеть ее было уже невмоготу. Послали за Арендтом, который очень быстро приехал и при осмотре больного нашел явные признаки перитонита. Арендт назначил, как было принято в то время при этом заболевании32, “промывательное”, чтобы “облегчить и опростать кишки”. Но врачи не предполагали, что раненый имеет огнестрельные переломы подвздошной и крестцовой костей. Поворот на бок для выполнения клизмы вызвал, вполне естественно, некоторое смещение костных отломков, а введенная через трубку жидкость наполняла и расширяла прямую кишку, увеличивая давление в малом тазе и раздражая поврежденные и воспаленные ткани. После клизмы состояние ухудшилось, интенсивность боли возросла “до высочайшей степени”. Лицо изменилось, взор сделался “дик”, глаза готовы были выскочить из орбит, тело покрылось холодным потом. Пушкин с трудом сдерживался, чтобы не закричать, и только испускал стоны. Он был так раздражен, что после клизмы в течение всего утра отказывался от любых предлагаемых лечебных пособий.
Александр Сергеевич чувствовал себя настолько плохо, что решил попрощаться со всеми. Он попросил к себе жену, детей и свояченицу Александру Николаевну. Наталья Николаевна с воплем горести бросилась к страдающему мужу. На глазах у присутствующих появились слезы. Малышек полусонных, в одеялах, приносили к нему. Александр Сергеевич не мог говорить и прощался только взглядом и движением руки. Он молча по одному благословлял детей и движением руки отсылал от себя. Затем он также поочередно стал прощаться с друзьями - Жуковским, Тургеневым, Вяземским, Карамзиной, Виельгорским. Выглядел Александр Сергеевич очень плохо. Кожа была бледна “как полотно”, руки холодные, пульс едва прощупывался. Говорил он редко, едва слышно. “Смерть идет”, - тихо, с особым выражением сказал он Спасскому.
Днем 28 января весть о ранении горячо любимого народом поэта быстро разнеслась по столице. С раннего утра встревоженные горестною вестью люди начали стекаться на набережную Мойки, к дому поэта. Передняя и зала в квартире в течение всей болезни Александра Сергеевича постоянно были заполнены знакомыми Пушкину и совершенно незнакомыми людьми. Они были искренне взволнованы ранением поэта и беспрестанно спрашивали у докторов и ухаживающих о ходе болезни. Несмотря на мороз и сильный пронизывающий ветер, густая масса людей загораживала на большом расстоянии все пространство на улице перед домом Пушкина, к крыльцу было невозможно протиснуться. Особенно много было молодежи и студентов. 29 января друзья Пушкина даже были вынуждены обратиться в Преображенский полк, и у крыльца для установления порядка поставили часовых. Какой-то старичок говорил с удивлением: “Господи боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!” В вестибюле стали вывешивать сочиненные Жуковским бюллетени о состоянии здоровья поэта.
Пушкин беспрестанно спрашивал, кто из друзей и знакомых у него в доме. Но впустить всех знакомых в кабинет, где умирал поэт, было просто невозможно. Приглашали, конечно, самых близких, но и их было много.
Днем 28 января состояние раненого оставалось тяжелым. Сохранялись брюшные боли и вздутие живота. После приема экстракта белены и каломеля (ртутного слабительного) облегчения не наступило.
Наконец около 12 часов по назначению Арендта дали в качестве обезболивающего капли с опием, после чего Александру Сергеевичу сразу стало лучше. Интенсивность боли значительно уменьшилась - и это было главным в улучшении состояния безнадежного больного. Раненый стал более активным, повеселел. Согрелись руки. Пульс оставался частым, слабого наполнения. Через некоторое время отошли газы и отмечено самостоятельное свободное мочеиспускание.
Около 14 часов появился в доме потрясенный случившимся В.И. Даль, который приехал в Санкт-Петербург по делам службы из Оренбурга и только что узнал о ранении Пушкина. Даль и Пушкин сблизились и подружились в 1833 г., когда Александр Сергеевич приезжал в Оренбург для сбора материалов об Емельяне Пугачеве. Даль, служивший чиновником по особым поручениям у оренбургского губернатора, помогал Пушкину в сборе материалов и сопровождал его в поездке по историческим пугачевским местам.
Александр Сергеевич подал Далю руку и откровенно сказал: “Плохо, брат”. Владимир Иванович - интересный, участливый собеседник, всегда готовый помочь, имевший к тому же медицинское образование и навыки ухода за больными, оказался человеком, очень нужным для Пушкина в эти отмерянные судьбой сутки жизни. И в течение всех этих суток, до последнего вздоха поэта, Владимир Иванович, несмотря на крайнюю усталость, уже не отходил от изголовья умирающего.
А.С. Пушкин очень обрадовался Далю, к тому же приход последнего и уменьшение боли от приема опия совпали по времени. Александр Сергеевич отвлекся от грустных дум, слегка повеселел, разговаривая с Владимиром Ивановичем. Правда, из-за одышки и слабости говорить ему было трудно, он произносил слова отрывисто, с расстановкой.
Александр Сергеевич охотно стал выполнять назначения докторов. На живот вместо холодных компрессов стали класть “мягчительные” припарки, и Пушкин помогал ухаживающим накладывать и снимать их. Внутрь он принимал лавровишневую воду и каломель, однократно дали касторовое масло, продолжали применение опия. Больного мучила жажда, и он часто просил холодную воду, которую ему подносили чайными ложечками.
Александр Сергеевич был не привередливым больным, он никого не упрекал, не жаловался, благодарил ухаживающих за каждый пустяк. “Вот и хорошо... и прекрасно...”, - часто приговаривал он, когда давали воды, кусочки льда, поправляли постель, подушку.
К 18 часам 28 января отмечено новое ухудшение состояния. Появилась лихорадка. Пульс достигал 120 ударов в минуту, был полным и твердым (напряженным). Боли в животе стали “ощутительнее”. Живот вновь вздуло. Для борьбы с развившимся “воспалением” (перитонитом) Даль и Спасский (с согласия и одобрения Арендта) поставили на живот 25 пиявок. Пушкин помогал докторам, рукой сам ловил и припускал себе пиявки.
После применения пиявок жар уменьшился. “Кожа показывала небольшую испарину”. Пульс стал реже и мягче. Живот “опал”. В.И. Даль позднее вспоминал: “Это была минута надежды. Я ухватился, как утопленник, за соломинку... и обманул было и себя, и других - но ненадолго”33.
От применения пиявок больной потерял, по расчетам Ш.И. Удермана12, еще около 0,5 л крови и, таким образом, общая кровопотеря с момента ранения достигла 2,5 л (50% от всего объема циркулирующей в организме крови). Несомненно, что ко времени назначения пиявок уже возникла тяжелейшая анемия, действенных средств лечения которой (переливание крови, препараты железа и т.д.) в те годы еще не знали. Местное кровопускание в XIX веке допускалось для лечения перитонита32. Однако назначение пиявок Пушкину (да еще в таком количестве), без учета его кровопотери и развившегося малокровия, было шаблонным, необдуманным актом, приблизившим летальный исход. Улучшение было мимолетным, вскоре Александру Сергеевичу стало еще хуже, чем до применения пиявок.
Г.И. Родзевич34 и Ш.И. Удерман12 уверены, что назначение пиявок - серьезная, “роковая” ошибка докторов, лечивших Пушкина.
В ночь с 28 на 29 января состояние раненого крайне тяжелое. В сознании. Его беспокоят резкая слабость и жажда. Боли в животе сохраняются, но стали поменьше. Временами раненый засыпает, но ненадолго. Просыпаясь, просит пить, но пьет только по нескольку глотков. Иногда очень тихо, стараясь сдерживать себя, постанывает. Даль уговаривал его: “Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче”. Пушкин возражал: “Нет, не надо, жена услышит”.
Изменилось лицо, черты его заострились (“лицо Гиппократа”, типичное для больных перитонитом). Появился мучительный оскал зубов, губы судорожно подергивались даже при кратковременном забытье. Возникли признаки дыхательной и сердечно-сосудистой недостаточности. Дыхание стало частым, отрывистым, воздуха не хватало (одышка). Пульс был едва заметен.
У поэта появилось мучительное чувство тоски. “Скоро ли это кончится?” “Ах, какая тоска! Сердце изнывает!” - жаловался он Владимиру Ивановичу.
Тактика лечения оставалась неизменной. Больному давали лавровишневую воду, каломель и опий.
Утром 29 января состояние стало критическим, предагональным. “Общее изнеможение взяло верх”. Пришедший рано утром на квартиру доктор Спасский поразился резкому ухудшению состояния больного и отметил, что “Пушкин истаивал”. Консилиум врачей в составе Арендта, Спасского, Андреевского и Даля единогласно сошелся во мнении, что скоро начнется агония. Арендт заявил, что Пушкин проживет не больше двух часов.
Александр Сергеевич бoльшую часть времени своего последнего дня был в сознании. Он жаловался на резкую слабость, жажду, головокружение, одышку. Временами сознание “путалось”, и пациент переставал узнавать неотлучно находящегося у изголовья Даля, возникали зрительные галлюцинации. Александр Сергеевич признался, что ему вдруг пригрезилось, как они вместе с Далем, взявшись за руки, лезут вверх по книгам и полкам - все выше, выше и выше!
Пульс у больного падал с часу на час, стал едва заметен. Руки были совсем холодными. Частые, отрывистые дыхательные движения прерывались паузами (дыхание Чейн-Стокса).
Передняя и зала были переполнены. Бледные и тревожные лица людей выдавали сильное волнение. “Больной находится в весьма опасном положении”, - написал Жуковский для посетителей. Этот бюллетень оказался последним.
Наиболее близкие друзья поэта - В.А. Жуковский, П.А. Вяземский со своей женой, А.И. Тургенев, М.Ю. Виельгорский - собрались у смертного одра. От умирающего не отходили доктора Е.И. Андреевский, В.И. Даль и И.Т. Спасский. Несколько раз Александр Сергеевич звал Наталью Николаевну, но говорить много не мог, отсылал ее от себя. “Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском”, - говорил Александр Сергеевич еще в первый вечер после смертельного ранения.
Около 14 часов Александру Сергеевичу захотелось морошки. Он с нетерпением ждал, когда ее принесут, и попросил жену покормить его из своих рук. Он съел 2-3 ягодки и с наслаждением выпил несколько ложечек сока, подаваемых женой, говоря: “Ах, как это хорошо!” Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего мужа и приникла лицом к нему, а он гладил ее ласково по голове и тихо, едва слышно, шептал слова любви и утешения. Безмятежное спокойствие разлилось по его лицу.
Наталья Николаевна вышла из кабинета, вся искрящаяся надеждой, и сказала, обращаясь к окружающим: “Вот вы увидите, что он будет жив”.
Но через некоторое время, в отсутствие ее, началась агония. Пушкин потухающим взором обвел шкафы своей библиотеки и, имея в виду своих самых лучших и верных друзей - книги, прошептал: “Прощайте, прощайте”. Спасский и Даль исполнили последнюю просьбу умирающего, чуть повернув его на бок и слегка приподняв. Александр Сергеевич вдруг широко открыл глаза, лицо его прояснилось. Последними словами поэта были: “Жизнь кончена... Тяжело дышать, давит...”. Отрывистое частое дыхание сменилось на медленное, тихое, протяжное, и вот уже слабый, едва заметный, последний вздох. Дыхание остановилось.
В 14 часов 45 минут 29 января 1837 г. (10 февраля по новому стилю) зафиксирована смерть. Закрыл глаза умершему доктор Е.И. Андреевский.
* * *