«Днемъ нудно и надоѣдливо стучала машина и визжали пилы. Весь домъ дрожалъ въ мѣрномъ порханіи махового колеса, пыхтѣла наружу пароотводная труба. Ночью была такая тишина, что, казалось, слышно было, какъ крутится и летитъ въ бездну земля. Глѣбъ и Владиміръ, измученные непрерывной работой и долгимъ стояніемъ на ногахъ, - у нихъ ноги пухли отъ этого, - ложились рано и спали крѣпко. Ольга, прибравшая кухню и столовую, помывшая посуду, уставшая отъ домашней суеты, - шутка сказать, она одной стряпухой на весь заводъ, - надѣвъ старую бѣличью шубку, еще "прошлую", сибирскую, купленную для матери, "когда папа полкомъ командовалъ", вышла на верхній маленькій деревянный балкончикъ, примыкавшій къ общей столовой. Было такъ хорошо послѣ кухоннаго чада вздохнуть свѣжимъ лѣснымъ воздухомъ. Ночь давно спустилась надъ безпредѣльною далью лѣсовъ, Небо было сумрачно. Низко нависли черныя тучи, закрывъ даже и ночью чувствуемыя лѣсныя дали. Отъ лѣса и болотъ по осеннему терпко тянуло прѣлымъ осиновымъ листомъ, скипидарнымъ запахомъ можжевельника и свѣжимъ духомъ сосны. На лѣсъ порывами набѣгалъ вѣтеръ. Шумѣлъ вершинами. Въ воздухѣ пахло бурею. Ольга, въ сѣромъ вязаномъ платкѣ, въ шубкѣ и въ валенкахъ, подошла къ периламъ. Темная фигура сидѣла въ углу. - "Вы, дѣдушка?" Съ тѣхъ поръ, какъ Всеволодъ Матвѣевичъ Ядринцевъ переѣхалъ на заводъ и сталъ...» (Берлинъ, 1927.)
далѣе...