"колют штыками и стреляют грудных детей"
15 марта о сыне, немцах-марсианах и необходимых распоряжениях.
А.А. Тарковский - М.И. Тарковской (Вишняковой).
[Поэт Арсений Тарковский служил в газете 16-й армии (позже 11-й Гвардейской Краснознаменной армии) “Боевая тревога”. Для сбора информации приходилось часто бывать на передовой (практически - через день).
В марте 1942 года Тарковский был отправлен в 4-х дневную командировку в Москву (“едем - и так странно, что не стреляют, ни тебе бомб, ни мин, ни шрапнели, ни пулеметов”). Этой передышкой Тарковский воспользовался для того, чтобы написать длинное, обстоятельное письмо своей первой (они расстались в 1937 году) жене Марии Ивановне Тарковской. Первая семья Тарковского (Мария Ивановна с детьми Андреем и Мариной) находилась в эвакуации в городке Юрьевец Ивановской области. Мария Ивановна была обеспокоена “любовными” записками, которые 10-летний Андрей начал получать от своих одноклассниц…]
“Милая Маруся!
<…>
Я еще ничего не писал тебе относительно Андрюши и его переписки с <...> девчонками. Что делать с этим - я не знаю. Раз уж это началось, то остановить - невозможно, даже, если ты будешь действовать самым осторожным образом. То, что он получает любовные записки, хоть ему так мало лет - само по себе безразлично, страшно не то, что он записки получает, а то, что они любовные, да еще такие противные.
Может быть было бы хорошо объяснить ему, что любовь не только то, что у них ребята имеют в виду, а чувство и благородное, и ведущее к самоотверженным поступкам, и к «немому восхищению», заставляющее становиться лучше - и прочее, согласно, допустим, стихам ранних романтиков вроде Жуковского, примерно. Раз у него это уже началось, то надо устремить его страсти-мордасти по хорошему пути, а задерживать водопад - дело пустое.
У меня волосы зашевелились на голове, когда я прочел твою копию с этого произведения, уж очень мне страшно за него стало, и обидно как-то. Я понял, что это будет совсем, как у меня, ранние страсти и мучения. Боюсь только, что у меня они были романтичней, чем будут у него, а безудержность и очертя-голову-бросание такое же. И т. к. я думаю о своем опыте, то знаю, что важно воспитать в Андрюшке умение считаться с окружающими, бросаясь в любовь, и полагать, что не все дозволено. Постарайся внушить ему, что нельзя доставлять людям страдания ради своих любвей, - к несчастью, я понял это слишком поздно. Объясни ему, что хуже всего позднее сожаление о том, что кому-то сделал больно. Если он не эгоист в самой худшей форме, то он это должен понять.
А что делать теперь - кроме этого - я не знаю, может быть потому, что нахожусь в такой не мирной обстановке, может быть потому, что не представляю себе форм нынешнего флирта в Юрьевце среди этих - не моих романтических времен - ребят. Не надо все-таки пугаться Андрюшкиных страстей и делать так, что все это станет соблазнительным запретным плодом.
Скоро и Мышь [дочь Марина], должно быть, начнет получать любовные письма и тогда мое сердце окончательно сожмется от боли.
<…>
А если тебе интересно обо мне - то у меня пока все благополучно. И эта война, стоющая так много - стала и моей судьбой, немцы и мои враги, и я видел очень много такого, что сделало немцев ненавистными и непонятными для нас. И то, что они убивают - колют штыками и стреляют грудных детей (сам видел трупы); старуху крестьянку связали веревками так, что она не могла пошевелиться и выбросили на сильный мороз, где она умерла; раненых красноармейцев облили бензином живьем и сожгли - и т. д., и это не случайно, а - система, - все выглядит так, что это не люди и не наши животные (земные), а какие-то марсиане. И когда видишь убитого нашего бойца или нашего раненого, то сердце обливается кровью: как брат! - а когда убитого немца - проходишь равнодушно мимо. И я участвую в этой войне, и - подобно всем - рискую жизнью, часто бывая на передовых, - конечно, в гораздо меньшей степени, чем бойцы. И мне очень не хочется умирать, потому что теперь, как никогда, я понял, как прекрасна жизнь, - пусть трудная и очень трудовая, как для тебя, но жизнь, жизнь, жизнь! В течение пяти-шести дней недавно я все время висел на волоске, ползал под минами и артобстрелом, зарывал голову в снег, жуя его, - пить хотелось - и как нужно было остаться в живых! Раненые кругом, и убитые - такие свои и родные, - и это тоже - были как я, и все любили, работали, многого хотели, во многое верили. И когда я попал под снайперов, это казалось таким пустяком в сравнении с этим уханьем и змеиным свистом! Вся армия ненавидит немцев, с их жестокостью и трусливой пакостностью - садисты! - и твердо уверена, что мы победим и иначе не может быть, и я тоже знаю, что так и будет. А наш русский человек - благороден, благодушен и жалостлив. А немцы стреляют в своем тылу - грудных детей, вешают, пытают. Моя судьба - в войне, - и я должен был бы выжить, чтобы увидеть, как земля выглядит, когда мир, я с трудом вспоминаю это, и хочется жить в мире. Но все может случиться и со мной. На тот случай я и пишу тебе это письмо, ты его не теряй.
1 - о детях. Под твоим присмотром они вырастут хорошими, я это знаю, и ты это должна всегда помнить. Будь ровна и спокойна с ними, как тебе ни тяжело теперь. Не дергай их, будь тверда. Нравственные правила должны быть заповедями, их нельзя преступать. Андрюша неусидчив, это не так страшно, это компенсируется легкостью усвоения. Мышь и так будет славная девочка. Влияние друзей - плохих, большей частью‚ нужно уравновешивать очевидными доказательствами правоты морали, - да ты все это сама знаешь.
2 - я виноват был перед тобой. Забудь об этом, родная, прости мне. Все это началось так рано, и был я слишком молод и неопытен тогда. Теперь - я раскаиваюсь в этом, да что пользы? И седеть я стал, и поздно теперь. С Тоней [вторая жена Тарковского] я тоже наделал много ошибок, и она вряд ли со мной была счастлива. Чтобы ты меня простила, я не для себя прошу, а для тебя - простишь - и легче будет. Потом - я не думал, что ты нашу ту разлуку будешь так долго переживать. Об этом долго говорить не надо, ты сама больше знаешь об этом всем, чем я думаю.
3. Если тебе трудно будет после войны материально - о тебе должно позаботиться государство, в частности - Союз писателей. К нему, прежде всего (Президиум) нужно будет обратиться, и не просить, а требовать по праву.
<…>
Теперь: относительно моих стихов. Мне было бы приятно думать теперь, что мои стихи после войны будут изданы.
<…>
Все мое литературное наследство, что касается материальной стороны дела, доходов с него, принадлежать, в том случае, если я не буду жив, должно поровну, пополам: 1/2 - детям, 1/2 - Тоне.
<…>
Все это я пишу тебе на всякий случай, чтобы быть спокойным, что впереди у меня - сделано все, что нужно было сделать. Но беспокоиться обо мне - не нужно, нужно верить, так же, как верю я, что все будет хорошо.
Не думай, что я думаю о смерти, наоборот, я думаю о жизни, и о том, как будет хорошо всем - и мне тоже, после того, как немцы будут побеждены, и какая жизнь - без конца и без края, какое приволье будет после победы. Фашизм - это мерзость и человеческая боль, телесная и душевная, и здесь - на фронте, и там - в тылу, делается все, чтобы победить марсиан. <…>
Да, еще пусть дети любят животных.
Пиши мне почаще и побольше.
Крепко целую тебя и Андрюшку с Маришкой, я очень люблю их. Пусть они тоже мне пишут.
<…>
Твой А. Тарковский
Я подписываюсь полностью, потому что это письмо - вроде как документ…” (15 марта 1942 года, Действующая армия)
А. Тарковский. Март, 1942.
Марина и Андрей Тарковские. Начало 1940-х.