Две книги Леонида Невзорова о Пинежье
В этом году в Архангельске были напечатаны две книги Леонида Ивановича Невзорова - «Одичавшим проселком» и «Очарованной верстой» (тираж каждой книги - 500 экз.). Этих книг я в книжных магазинах Архангельска не видел, видимо, все ушли в Двинской Березник, где живет Невзоров.
Он бывший журналист и редактор районной газеты «Двиноважье». В 1998 году, когда исполнилось 60 лет, ушел на пенсию. Все эти годы занимается тем, что ходит по нашим северным деревням и селам, разговаривает с людьми, в них живущими, с молодыми парнями и мужиками, рыбаками и охотниками, стариками и старушками, а потом пишет книги. Четыре года назад вышла его книга «Вояж по Ваге», а эти две книги о Пинежье.
Жаль, что фотографии в книге зачастую отношения к тексту не имеют. Прочитаешь о человеке, полистаешь книгу - чья-то фотография есть, а чьей-то нет.
«Поздним вечером я сошел с поезда в Ясном и не раздумывая направился вниз по Пинеге от деревни Шилеги - маршрут известный по прошлой командировке. Берег тут каменистый, идти трудно. Вокруг меня застолбила мошкара. От этих непрошеных гостей спасение одно - накомарник. Я натянул его на голову, хотя июльская жара, которая в этом сезоне побила все мыслимые рекорды даже на Севере, и на ночь не спадала. Но укусы не слаще. Пришлось смириться с природными неудобствами. Вскоре ночь накрыла дорогу полностью, шел в потемках. Придерживался песков - там светлее. Перед Березником знакомую Нельнегу (Нельнюгу) в самом устье пришлось преодолевать босым, скидывать обувь и закатывать брюки. Вода холоднющая, как с мороза. Но вытерпел. Низ рюкзака все-таки подмочил. Комариная речушка, а с норовом. В такую засуху где-то находит свой «корм» и щедро доносит до Пинеги звучную родниковую ношу. На русле реки заметил две лодки, вернее, их силуэты. Это плавились местные рыбаки в надежде захватить семгу - в это время ее ход. Вряд ли им посчастливит - нынче красная рыба штучная. Рыбаки меня заметили, и только. Инспектора они чуют сразу, пеший их не волнует. А время к часу ночи. Надо искать ночлег. Но где? До деревни - она на угоре - с километр, да и зачем туда тащиться, еще напугаешь кого. Забрался под лодку (будки оказались закрытыми) и благополучно отдохнул. В моей конуре было тихо и надежно, только изредка шуршали в некошеной траве мыши.
Березник я миновал утром, но решил справить дорогу в околке Слобода. В крайнем доме слышался стук топора. Кто-то в сараюшке колол дрова. Окликнул через плетень. Это оказалась Любовь Петровна Мансурова, престарелая женщина, под восемьдесят, с инсультом. Но кто позаботится о топливе? Родные далеко, только обещаются наехать, а баньку топить надобно. Вот и долбает плахи. Сноровка-то есть еще смолоду, признается (мы познакомились, я рассказал о себе, она не осталась в долгу), колхозницей не хотела быть, председателя просила:
- Хочу в лес. Там хоть деньги дают.
Поработала в лесопункте. Знает, что такое пила и топор, да и багор знаком.
Вырвалась из колхоза. Жили ведь плохо. «Бывало, мелешь зерно на ручном жернове, а тебя тошнит. Есть жутко хочется, хоть бы какую капельку съестного в живот. В избу забежишь, от житника тайком кусочек отломишь, а хлеб-то пекли наполовину с напарьем (мхом да клевером), и снова за работу. Матушка, Пелагея, видно, знала мою уловку, но ни разу не попрекнула».
Больше двадцати лет живет одна. Муж помер давно. Не по любви за него пошла, говорит, просто время подошло, в девках боялась засидеться. В молодости жгуче любила пляски и песни. Соберутся девки - да по деревне с песнями. А парни толпятся позади, меха тальянки рвут. В Октябрьскую пришли к ней свататься. Сидела веники вязала. Откуда-то песенка накатилась, наверное, из книжки:
Вот зажглися люстры,
Осветился зал,
Заиграла музыка,
И начался бал.
А тут, от веников-то, собирайся замуж. Охота ведь - пошла.
Она семьи не боялась. Знала, что управится. И дети не помеха. Девчонкой всему научена. Росла самой старшей, больше других трудилась. Мать, Пелагея, бывало, скажет:
- А ну, девка, полы мыть.
И лавки, и половицы, и стены - все некрашено, голо. Всякое пятнышко наяву. Надо добела отскоблить, да еще с дресвой. Особо стараешься к деревенским праздникам. Отмоешь все, да так, чтоб смотреться как в зеркало. Привыкла к чистоте и порядку. И ныне старушка мимо мусоринки не пройдет, все подберет. Щепу принесет в предбанник - ис топка будет. Увидела за оградой каменья разбросаны - их в кучку да в ямку. Прохожий теперь не запнется. И в избе, и на усадьбе у нее полный ажур. Внучка была, помылась в баенке и восхитилась: «Бабушка, у тебя в баньке как в горенке».
Хвори-то донимают, но им не поддается Любовь Петровна, пересиливает. Кряхтит, но свое хозяйство держит образцово.
Она и показала мне торную дорожку на Шотогорку:
- Держись ближе к лесу - там и волок».
«Любимая охота Кордумова - на птицу, на лосей. Раньше и оленей много ходило. Кстати, любопытны копытные. С Юрой курьез получился. Невезучий тогда день выпал. Шастал по лесу много, а все налегке. Да тут (наверное, с устатку) за снежный бугор лыжей зацепил и кувырнулся вниз. Лежит барахтается. Снег с лица отряхнул - не мерещится ли?
Прямо над ним морда оленя. Сам на жаркое пожаловал. А карабин где-то там под лыжами застрял. Пока копался, олешка подпрыгнул и исчез за деревом. После, как выбрался из сугроба, сообразил, что это он из любопытства к нему явился. Услышал, как охотник шлепнулся. Такое бывает. Иногда Юрий из интереса выходил на чистое место и палочками стукал одну о другую. Глядишь, зверь на шумок и выкатит на полянку. А в тот раз эта необычная встреча все-таки скрасила его пустую вылазку.
В тайге радость и огорчения в соседях. В ту осень снег запоздало выпал, но пушной зверь поспел. В разведке лосиные следы искал Кордумов. Вдруг что-то - уловил ухом - шабаркнуло. Присмотрелся (звук шел сверху): стоит гнилая, сухая осина. Качнул ее, она и упала. Из дупла тут же выскочила куница и взметнулась на ближнюю густую елку. Азарт взял. Достать можно, но в руках карабин. Оставлять жалко. Приложился к дереву, ладом прицелиться не мог, но старался попасть как бы рикошетом, чтоб шкурку не портить.
Выстрелил - упала под ноги. Наклонился, рассматривает: крови нигде не видно. Куда попал, непонятно. Пока головой вертел, куница вдруг глазками засветлела (закрыты были, видать, от страха) и... только ее и видел. Она моментом вновь оказалась на дереве. А потом в ход пустилась. Можно бы отступиться, но Юрия захватила состязательность, ринулся в преследование. Наконец, как будто перехватил зверька - забился в еловой гуще и решил в той схоронке отсидеться. Сколько он ни всматривался, не видно. Ходил вокруг елки, палкой о ствол стучал. Но вот терпение у куницы кончилось. Выказала себя. Стрелял почти влет. Пуля попала очень коварно - в нос, прошила зверька насквозь, разодрала. К ногам «тряпка» упала. Даже не поднял. Столько времени зряшно потерял. Можно было бы сохатым разжиться.
Хотя на лося охота затратна, а то и опасность подстерегает. На Сюзьме влип в переделку. Зима была тогда теплой, не везде лед надежный. В первую сторону перешел речушку благополучно. Назад возвращался по своей же лыжне. Еще подумал (след-то мокрый): надо снять лыжи. Но не подстраховался. И сразу под берегом провалился. Яма в два роста. Лыжи перехлестнуло в воде, никак не поднять. Как-то ухитрился сопнуть их вместе с валенками. Хорошо еще успел при падении ухватиться за ивовый куст. Обломись ветка - молись Богу. Кое-как вылез на берег босиком. Выручил таежный опыт. Спички остались в сухости. Рубаху разорвал, обмотал ноги. Надрал бересты, мох с елок, соорудил себе что-то вроде лаптей. Костер разжег, обогрелся, обсушился. В котомке (как пригодился!) оказался - тушу лося разделывал - кусок лосятины. Шашлык приготовил, наелся до отвала. До избы оставалось два километра. А там будет что надеть. Дотащился по снегу без происшествий».
«У бывалого охотника есть и свои избы. Они не близко - по речке Поче, на Нелде. Туда и обратно клади до ста километров. В прежние годы, говорит Юрий, в тайге промысловику жилось спокойно, можно было и ружье в избе оставить. Нынче, как выразился Кордумов, безбожье кругом. Безработица окаянная. Люди вынуждены как-то существовать, суетной стала тайга, наполнилась пестрым, порой случайным народом. Сброд всякий, бессовестный. Психология бабочки-однодневки. Накуролесить, хапнуть и улизнуть. Одна из изб Кордумова стала как проходной двор. Охапки дров нельзя оставить. Не вынесла душа, перестал ходить в свою заимку. Сделал стоянку из железа, завез в тайгу подальше. Стало ему спокойней.
В этой новой теплушке он как-то разыграл приятеля. А дело в том, что возле избы поселился филин. У него распорядок, как у немца. Ухает и хохочет (успевай креститься) в строго определенное время - на часы не гляди, минута в минуту. Вот на этой повадке и устроил сюрприз другу. Пришли с ним к вечеру. Чаек, как положено. Ну и по рюмочке для почина. Рядом с посудой Юрий поставил еще третью чашку.
- Налей и сюда.
- А это еще для кого?
- Это для домового. Он у меня в сенях давно обитает, - сообщил на полном серьезе.
Товарищ не поверил в такую басню. Тогда Кордумов взглянул на часы (пора!) и крикнул:
- Филька, пить будешь?
И тут за дверью со двора и раздался зловещий ор:
- Бу-ду-ду! Ха-ха-ха!
Приятель с испугу сиганул под нары. И вылез оттуда только тогда, когда Юрий раскрыл ему фокус.
Филька прожил у избы лет пять».
«Понятно, и жители Пинежья не паиньки. Находятся среди них злостные браконьеры, которых не смущают никакие ограничения - палят направо и налево. Да, запреты для таежников необходимы, но в разумных пределах. Нельзя потрошить и без того дырявые кошельки у людей, штрафами на каждом шагу потчевать. Нынче вот за весеннюю охоту Кордумов отдал, чтоб получить разрешение, четыреста рублей. Существенная брешь в бюджете. Застрелил одного гуся, а на уток так и ствола не поднял: увидел три гнезда с яичками, и жалко стало бить пернатых, севших на гнезда. Пусть плодятся, у него от своего подворья еды хватает. Да и за свою жизнь настрелялся достаточно. Пора остепениться. Впрочем, на добычу Кордумов жадным никогда не был.
Вот и о рыбе молва идет повсеместно: оскудела ею Пинега. Однако инспектора как белены объелись, каждого рыбака на реке берут под подозрение, строчат акты по малейшему поводу. Разве от такой охоты река разбогатеет? Да только народ обозлишь. Надо считаться с аборигенами, слушать и их мнение. Да, заказники, питомники нужны. Но не всю реку и тайгу под ключ. Ту же рыбу стоит не только оберегать, но и заниматься ее размножением. Вот в прежнее время эту функцию успешно выполнял рыбзавод возле Карпогор. Даже в военные годы он не прекращал своей работы. Давно его не стало, ихтиология заброшена, зато контролеров армия растет год от года. И всем кушать надо - желательно хлеб с маслом. И сыплются циркуляры сверху, но это не манна небесная. От такой каши подавишься. «Открой Некрасова из прошлого века. Как будто про нас написано. Тот же барин сидит ныне в Москве, который к нам наезжает, и будто бы этими набегами нам жизнь наладит. В леспромхозах все начальство со стороны поставлено. И что в итоге? Один за другим банкротятся. Сельское хозяйство вообще вырвано с корнем».
«Наше деревенское прозвище - Климановичи (прадед Клим Федорович). Нашей фамилии пять домов стояло. Теперь, считай, я один остался (брат Миша еще в Котласе), еще правнук Георгий Валентинович Кобылий. В своей Киглохте я года три как не бывал, брат-то на лето приезжает. В Киглохте-то, отец мне рассказывал, на заре советской власти богатый колхоз был, даже масло на трудодни давали. И в старину тут крепко жили, основан рядом Кевроль-город. Я еще запомнил старое кладбище, там даже склепы находили (об этом мне говорил и краевед Милей Константинович Черемный из Ваймуши). После на месте погоста устроили карьер, брали песок на отсыпку дороги, которую проложили прямо через могилы. Бывало, выкапывали гробы, обитые железом. А в таких могли хоронить только зажиточных крестьян.
Детство мое не назову сытным; мозолистым - это точно. Война порушила сельский достаток. Я моху-то много поел. Однако изредка и стакан молока получал. Запомнил еще, что в нашей деревне жили три польских семьи. У нас никаких трений с ними не случалось, наоборот, гостили друг у дружки. Я любил ходить к ним. У них даже посуда фарфоровая имелась, а у нас только глиняная. Голодовали все. Трудно-то зиму перевалить и дожить до зелени. Летом ели щавель, пучки-борщевки. Сушили и крапиву. Как сейчас, вижу под навесом на жердях крапивные веники. Из них готовили похлебку. Я-то, сказать честно, был поближе к скотине, да и к реке, а потому порой наедался чаще, чем другие пацаны.
Меня с десяти лет пристроил отец подпаском на Усть-Нырзе (это 121-й километр вверх по Покшеньге). Отец, Павел Васильевич, участник Гражданской войны, на Отечественную-то оказался не гож, оставлен на трудовом фронте - за это отмечен медалью, отвезет меня на лодке. А туда от кол¬хоза «Красный пахарь» выгоняли ремонтное стадо, тридцать телок.
Их и обязан был опекать. Взрослым-то некогда, надобно корма заготовлять. Один в глуши. Больно я боялся медведей. Как ни пойду по речке, всюду трава замята: то они там лазают. Мне на веревочке на шею пару подковок подвесят, а то и просто какую железяку, вот с этим скарбом и брожу за буренками, бренчу. До Носовой ходил со стадом, а после покоса, на отаву, до Вонтуровой. А про мишек я не для словца говорю. У Сгорелого, участок такой, в краю хлев стоял, а там две коровы держали. Так медведь по весне, еще по снегу одну корову усадил за пятьсот метров. Через крышу попал внутрь, потолок разобрал. А после вздумал точно таким же путем и за второй сползать. Однако мой отец его в хлеву уже сторожил. Пулей его сшиб. Шкуру-то домой привез, а мясо отдал в поселок работягам.
Места там обжитые, даров много, только не ленись. Пашни имелось пять гектаров, рожь сеяли, полтора гектара картошки да столько же капусты. Мне приходилось и в Кавре бывать, туда колхозников направляли на зимние лесозаготовки. В Сгорелом мы с отцом брали плахи от барака на гумно. На лодке по Дунаю поднимались, он в Нырзу втекает. На Дунае запомнил еще и верстовые столбы, на одном цифру - 25,4 км, это к Большой Россохе. Я по Дунаю, и как старше стал, повзрослел, вечно бродил. По Нырзе рябчиков-то летало. Отец домой энтаку корзину, со стол, их на раз привезет. Всем домашним работа. Себе-то крохи, если и оставляли, всё на сдачу. Налогами душили колхозников. Только после пятьдесят седьмого года полегче стало. И силками дичь добывали, белок много стреляли. Рыбачили на леску, сеток сперва не знали. И без них надергаешь хариуса, едва унесешь. Отец еще и бондарничал, своя посуда. Сделает ушат ведра на четыре, привезет полный засоленных сыроег. Женки соберутся, самовар раздуют. Сидят, чаи гоняют, сыроегами лакомятся. Белого гриба тоже уйма. Сушили его в русской печи. В Каменке, от деревни шесть верст, беломошник сплошной. Там тьма губ-то. После леспромхоз леса-то свел, все там теперь захламлено, какие уж грибы. Беспредел. Раньше старики не давали возле деревень леса изводить, брали его с умом.
Я уж поколесил по тайге. От отца все путики узнал. Главное, ковригу хлеба в котомку бросить. А в остальном - тайга прокормит. Да и работа все с переездами - электромонтером, потом четырнадцать лет инспектировал электролинии. Где только не побывал, от Кучкаса до Соелы, больше пешочком, и в суземах свой человек. Ходил без компаса, по солнцу, по тучам, по елкам. На Красном-то Окуне приходилось и зимой под звездами ночевать. Снег до мха откинешь, лапнику навалишь, костер разведешь, ушкой подкрепишь¬ся. На Красном-то ой как клевало! Никакой наживы не требовалось. Блесна еще до воды не дошла, а он уже крючок проглотил. Там баенка имелась, часть бараков. Рыбу вялили, сушили. Мешка два сушняка привезешь домой. С медведями сталкивался не однажды.
С Акопяном по Нырзе плыли. Шпонку сорвали. Напарник принялся за ремонт, а я решил вдоль берега пройтись. С десяток шагов не сделал, смотрю: мишка рядом. Он из зарослей вытянулся на задках, слушает, как Акопян шпонку выколачивает. Я шикнул его, он и сорвался. Медведи-то летом зачастую на речушки выходят, чтоб от комаров спасаться. На воле-то ветром обдувает. Вот они и пялятся из травы. Да и лося быстрее у воды встретишь.
Иногда сохатый едва не к лодке спускается. Ему кусок хлеба кинешь, он обнюхает, а потом и сжует. В жару-то без ружей бываешь, нет проку их бить. Я звериный-то язык понимаю, не зря столько годов пастушил. Не поверишь, но однажды я лося без пули остановил. С начальником своим находился. Смотрим, рогач от нас отпрыгнул в заросли.
Мой спутник охнул:
- Проворонили добычу! Ему говорю:
- Ничего не потеряно. Я вперед пойду, а ты тихонько за мной.
Отошел (знаю, что зверь где-то близко: в этих местах он не пуганый). Остановился, зазвал его:
- Тпрусь, тпрусь! - Я так телят кликал.
Он и вернулся назад. Стоит, вглядывается. Я начальнику знак подаю:
- Вишь, застыл. Лупи!
Завалили лося.
У меня брат, Борис Павлович, все в Сочи отдыхал. Я на югах не бывал, не тянет. По лесам шастал. В избах неделями живешь. И собачек всегда держал. Теперь лет пять нет верных дружков. Да и ружьишко продал. Сам лодки делаю, осиновые долбленки, шитухи. Вон за домом одна лежит, надо бы доделать, да здоровья не хватает. И женка, Галина Матвеевна, с хворями. Ничего не может, болеет. В баню-то под угором стало невмоготу ее водить, так я ближе к крыльцу еще одну баньку поставил, все легче.
Так вот и живем, помаленьку еще коптим. В Киглохте хотелось бы хотя бы летом пожить. Коли пойдешь туда, то увидишь мой дом, он синей краской выкрашен. Летом там кругом зелень, что в саду. Сочно жили прежде. Всё распахивали, травы убирали, за участок, чтоб получить, едва ли не дрались. Колхоз имени Жданова, две бригады, две конюшни по тридцать лошадей - все это раньше. Полста домов. Все, чем сыты были, ныне растащено, порушено. Теперь в зиму остается человек пять. На лыжах ходят, дороги снегом завалены. Если привезут как-нибудь хлеба, и ладно. В теплое время людней становится, отпускники наезжают.
Вернутся ли на селе к лучшим годам? В такое счастье как-то не верится. Заброшенные земли поднять трудно. Надо еще как-то крестьянина родить, злющего на работу. Завербуй-ка таких. Сейчас затраты не в рублях, а в миллионах. Разве государство расщедрится на такие расходы? Одну корову купить - двадцать тысяч. Дерево свалить - папироску выкурить. А взрастить его - век нужен».
Леонид Иванович Невзоров