Ломоносов Д.Б.: Плен
В памяти сохранилась беспокойная ночь с 13-го на 14-е января с ощущениями резких болей в голове и раненой ноге. Вспоминается также, что ночью над деревней появлялись наши «кукурузники» и сбрасывали бомбы на немецкие позиции вдоль железнодорожного полотна. Периодически я проваливался то ли в тяжелый сон, то ли в бессознательное состояние.
Придя в себя утром, открыв глаза (точнее - глаз), я обнаружил, что полулежу-полусижу среди каких-то мешков на движущейся повозке. Правая часть головы - сплошная опухоль, глаз заплыл и ничего не видит. Все воспринимается как какой-то полусон, так как звуки не проникают сквозь шум в голове и призрачный туман вокруг.
Рядом с повозкой, придерживаясь за ее борта, идет здоровенный «амбал», одетый в немецкую форму. Увидев, что я очнулся, он обратился ко мне с каким-то вопросом, но я не услышал и не понял, чего он от меня хочет. На передке повозки спиной ко мне также сидит солдат в немецкой шинели с немецкой винтовкой за спиной.
Стал вслушиваться в себя и осматриваться кругом.
Пытаясь принять более удобную позу, почувствовал, что нога, к которой как бы привязаны вериги, не дает мне пошевелиться. В ней ощущается тупая пульсирующая боль. Голова не болит, но как будто набита ватой, звуки окружающей меня жизни сквозь нее не доходят, происходящее вокруг воспринимается как нечто вроде немого кино.
Повозка, везущая меня, движется в колонне какого-то обоза, кругом идут люди в немецкой форме с нашивками на правом рукаве «РОА» (Русская освободительная армия) - власовцы. Параллельно обозу идет колонна вооруженных автоматами людей, одетых в белые меховые комбинезоны. Среди них выделяются голубовато-серыми шинелями с меховыми воротниками немногочисленные офицеры в фуражках с высокими, загнутыми кверху тульями и выпущенными из-под них наушниками.
Сообразив, что нахожусь в плену, никак не могу вспомнить, каким образом я мог туда попасть. Последнее, что осталось в памяти - удаляющиеся в темноту силуэты отступавших бойцов. Потом, уже на следующий день, когда слегка прорезался слух, мне объяснили, что власовцы, выполнявшие роль трофейной команды, подобрали меня, затащили в деревню и утром, отступая, погрузили в повозку.
Мне показалось необъяснимым и до
сего времени непонятным, почему я оказался в этой группе власовцев в одиночестве. Ведь на поле боя я видел многих раненых стонущих бойцов своего эскадрона, они, те, кто выжил, тоже оказались в плену. И мне неизвестно, что с ними стало. По видимому, я чем-то «приглянулся» этому здоровенному детине-власовцу, который в дальнейшем проявлял обо мне заботу: поправлял мешки за моей спиной и часто что-то спрашивал, но я не слышал его и лишь мотал головой, показывая на уши.
Ехали довольно долго, но, погруженный в свои мысли и ощущения, я почти не замечал того, что меня окружает, и в памяти этот длинный день сохранился как один эпизод.
Когда стемнело, в какой-то большой деревне остановились на привал. Тот же здоровенный «амбал» перетащил меня в приземистое одноэтажное здание, вероятно, казарму, и уложил на нары, расположенные вдоль стены большой комнаты. На этих же нарах лежал тяжело раненый русский солдат, находившийся без сознания, стонал иногда. Я подумал, что он уже при смерти.
«Амбал» притащил мне тарелку с толстыми блинами и стакан чая. Чай я выпил с наслаждением, к блинам же прикоснуться не мог, даже вид съестного вызывал у меня рвотные ощущения.
Не помню, сколько времени я провел в этой комнате. Входили и выходили власовцы и немцы, не обращая на меня внимания. Иногда присаживались у стола, пили и закусывали.
****
Через некоторое время засуетились, понял, что уезжают. Затихло. Появилась мысль и надежда, что меня и умирающего раненого решили оставить. Но, вдруг опять появился мой здоровенный опекун, взвалил меня на спину и поволок к той же, уже запряженной повозке. Усадив меня, опять пытался войти со мной в контакт, но я его совсем не слышал. Объясняясь жестами и много раз повторяя слова, так что я кое-что стал понимать по движению губ, он поведал мне, что так же, как и я когда-то был ранен, подобран на месте боя и попал в немецкий госпиталь. Там его вылечили, и он вступил во власовские войска. И меня он хочет определить в немецкий госпиталь. Чем-то я вызвал в нем симпатию к себе и, вероятно, его непрошеным заботам я обязан тем, что оказался один в группе отступающих власовцев.
К вечеру остановились в небольшом лесном поселке, меня затащили в сарай, уложив на сено, и оставили там, не закрыв дверь. Я, осмотревшись кругом и убедившись, что никакой охраны нет, подумал, что если выбраться из сарая и уползти в лес, то можно, спрятавшись, дождаться прихода наших. Но, оказывается, я настолько ослабел от потери крови, что даже подняться на ноги нет сил. Да и как я наступлю на искалеченную ногу?
Из дома принесли мне кружку горячего наваристого бульона, впервые за прошедшие дни я смог им подкрепиться.
Наутро, во дворе остановился грузовик, в кузове которого вдоль бортов сидели раненые немцы. Меня погрузили к ним, усадив на пол. Они никак не отреагировали на мое появление. А может быть что-нибудь говорили об этом, но я все равно не слышал, и мне казалось, что они молчали.
Весьма странное испытывал я ощущение: вот рядом сидят мои вчерашние враги, поливавшие нас ружейно-пулеметным огнем и воющими минами, стремившиеся убить как можно больше, и я, многократно передергивая затвор карабина, палил в иногда появлявшиеся в поле зрения силуэты. Теперь же, глядя на них, я вижу не смертельных врагов, а просто страдающих людей, кривящихся от боли при толчках едущего по неровной занесенной снегом дороге грузовика.
Сидя скрючившись на полу, я невольно пытался на что-то облокотиться спиной, оказалось, это - ноги сидящего на сидении немца. Они были обмотаны бинтами и тряпками, вероятно, обморожены. Увидев это, отшатнулся, боясь причинить ему боль. Он взял меня за плечи и прислонил к своим коленям.
Этот жест человеческого сочувствия сохранился в памяти, и его не затмило отнюдь не доброжелательное отношение в дальнейшем немецких конвоиров и надзирателей.
Грузовик бежал по большому шоссе, по обеим сторонам которого на ширину 300-400 метров был вырублен лес во избежание скрытного подхода партизан.
Приехали к немецкому госпиталю. Немцев сразу же забрали, а меня оставили в грузовике, отказываясь принять. Немцы - шофер грузовика и солдат, сопровождавший раненых, долго что-то обсуждали между собой, очевидно, не зная, что со мной делать. На мотоцикле с укрепленным на нем пулеметом подъехали два вооруженных автоматами немца в касках, на груди одного из них висела на цепочке овальная металлическая табличка. Я предположил, что это - патруль. Грузовик тронулся, вероятно, по указанному ими направлению, и привез меня на окраину городка, где под надзором конвоиров работала бригада русских военнопленных.
Они размещались в круглом, похожем на резервуар для нефтепродуктов, сборном бараке, окруженном изгородью из колючей проволоки. В центре барака топилась печка, по периметру располагались двухэтажные нары, застеленные соломой. В отдельном закутке барака помещались староста и фельдшер, также из числа военнопленных.
Фельдшер разрезал мне валенок, с трудом под мои стоны и оханья размотал слипшиеся и ссохшиеся, напитавшиеся кровью портянки. Вид моей простреленной ноги был ужасен. С левой стороны ниже колена - сквозное пулевое отверстие, с правой стороны вместо икры сплошная дыра с рваными краями, заполненная зеленым гноем. Не имея под руками никаких дезинфицирующих средств, фельдшер промыл рану кипяченой водой и забинтовал бумажным бинтом, предварительно проложив относительно чистую тряпицу. Кровотечения из раны, вроде, не было, но после перевязки бинт постепенно пропитался кровью.
Военнопленные занимались убоем скота, подготовкой туш для отправки в Германию. Кормили их варевом из низкосортных потрохов - легких, почек, ног и голов. Варево вполне съедобное и калорийное. Принесли и мне консервную банку этого варева.
Здесь я провел пару дней, лежа на нарах почти без движения, раненая нога не давала мне возможности даже сидеть, не говоря уже о передвижении. Чувствовал я себя отвратительно еще и потому, что мои соседи по нарам вынуждены были выполнять обязанности санитаров… Зато голова стала постепенно проясняться, шум почти прекратился, я стал различать звуки. Уменьшилась и опухоль правой части головы, сквозь раскрывшуюся щель я уже смотрел правым глазом, что меня взбодрило: я думал, что он поврежден.
Лунинец..
В один из последующих дней, не помню точно как, но кажется на конной повозке, меня отвезли в город Лунинец, где в центре города в двухэтажном кирпичном доме за металлической кованой оградой находился сборный пункт для раненых военнопленных. Нас, доставленных с разных участков фронта, было здесь примерно 100-150 человек разных званий (был даже один полковник).
В большом зале первого этажа, не разделенном на отдельные помещения, были вдоль стен устроены двухэтажные нары с насыпанной на них соломой. Окна забраны металлическими решетками и прикрыты наклонными дощатыми щитами «намордниками» так, что из-за них можно было видеть лишь полоску неба. Немцы внутри здания не показывались, порядок соблюдался старостой и выбранными из числа легкораненых и выздоравливающих санитарами.
Медицинскую помощь раненым оказывали два русских военнопленных врача, перед самоотверженной работой которых я не могу не преклоняться.
Не имея никаких медицинских инструментов, орудуя различного размера ножами и пилами, в качестве дезинфицирующего средства - раствор желтоватой жидкости (кажется «реваноль»), они с утра до вечера обрабатывали запущенные гниющие раны, без всякой анестезии (впрочем, при ампутациях на лицо пациента укладывали тампон и капали на него из флакона какой-то мутной жидкостью, после чего раненый погружался в бессознательное состояние), резали, зашивали, даже ампутировали, перевязывали немецкими бинтами из гофрированной бумаги, растягивающимися, как резина.
Работали врачи не в отдельном помещении, а в общем зале, в конце которого был оборудован медицинский пункт. Его оборудование состояло из раковины с подведенной к ней холодной водой и печки-буржуйки, топившейся угольными брикетами, на которой кипятили хирургические инструменты.
Перед этим медицинским закутком стояли две длинные скамьи, на которых усаживались ожидающие своей очереди раненые. И я, ковыляя на одной ноге, занимал место на скамье, постепенно передвигаясь на ней вслед за очередью; иногда на эту «процедуру» уходил весь день.
Дневной рацион питания состоял из пайки сухого хлеба, о нем стоит рассказать отдельно, и пол-литра баланды, сваренной из брюквы или турнепса, а также сухих овощей, нарезанных фигурными кусочками, их почему-то называли «колерабия», наверное - кольраби. Разваренные в воде, эти овощи становились прозрачными и вряд ли сохраняли питательность. Наличия в баланде жиров не обнаруживалось. Хлеб представлял собой завернутую во много слоев пропитанной чем-то бумаги буханку, весом 2.4 кг. На бумаге отпечатано место и год выпечки хлеба. Как правило, 1939 или 1940. Хлеб выпекался на подстилке из опилок из очень круто замешанного теста и предназначался для длительного хранения. Поскольку сроки хранения, как я предполагаю, истекли, его скармливали военнопленным. Буханка предназначалась на 10 человек. Хлеб выдавали утром вместе с «чаем» - баком заправленного какой-то травкой чуть подслащенного сахарином кипятка. Баланда выдавалась на обед, после чего до следующего утра никакой еды не полагалось.
Понятно, что при таком рационе люди страдали от голода. Особенно тяжело его переносили люди крупного телосложения. Все разговоры между собой невольно приходили к гастрономическим воспоминаниям. Обсуждались способы приготовления различных блюд, возникали страстные споры, доходившие до драк. Кто-нибудь, в конце концов, спохватывался и требовал кончать с этой темой.
Врачам и санитарам (добровольно взявшим на себя обязанности выносить испражнения из-под лежачих раненых) с общего согласия выделялась из общего котла дополнительная порция баланды.
Дни настолько однообразно тянулись за днями, что я не помню, сколько времени я находился в Лунинце. За это время опухоль головы спала, глаз оказался неповрежденным, только под правой бровью оставался и долго не проходил твердый на ощупь и болезненный желвак. Удар был мне нанесен явно тупым предметом, а не осколком. Что было на самом деле я не знаю, могу лишь предположить, вспоминая обстановку боя, что удар я получил деревянной рукояткой разорвавшейся поодаль ручной немецкой гранаты. На левое ухо я стал довольно прилично слышать, правое по-прежнему было глухим. С тех пор я привык в разговоре смотреть не в глаза, а в рот собеседнику, компенсируя недостаток слуха угадыванием слов по движению губ.
Придя в себя утром, открыв глаза (точнее - глаз), я обнаружил, что полулежу-полусижу среди каких-то мешков на движущейся повозке. Правая часть головы - сплошная опухоль, глаз заплыл и ничего не видит. Все воспринимается как какой-то полусон, так как звуки не проникают сквозь шум в голове и призрачный туман вокруг.
Рядом с повозкой, придерживаясь за ее борта, идет здоровенный «амбал», одетый в немецкую форму. Увидев, что я очнулся, он обратился ко мне с каким-то вопросом, но я не услышал и не понял, чего он от меня хочет. На передке повозки спиной ко мне также сидит солдат в немецкой шинели с немецкой винтовкой за спиной.
Стал вслушиваться в себя и осматриваться кругом.
Пытаясь принять более удобную позу, почувствовал, что нога, к которой как бы привязаны вериги, не дает мне пошевелиться. В ней ощущается тупая пульсирующая боль. Голова не болит, но как будто набита ватой, звуки окружающей меня жизни сквозь нее не доходят, происходящее вокруг воспринимается как нечто вроде немого кино.
Повозка, везущая меня, движется в колонне какого-то обоза, кругом идут люди в немецкой форме с нашивками на правом рукаве «РОА» (Русская освободительная армия) - власовцы. Параллельно обозу идет колонна вооруженных автоматами людей, одетых в белые меховые комбинезоны. Среди них выделяются голубовато-серыми шинелями с меховыми воротниками немногочисленные офицеры в фуражках с высокими, загнутыми кверху тульями и выпущенными из-под них наушниками.
Сообразив, что нахожусь в плену, никак не могу вспомнить, каким образом я мог туда попасть. Последнее, что осталось в памяти - удаляющиеся в темноту силуэты отступавших бойцов. Потом, уже на следующий день, когда слегка прорезался слух, мне объяснили, что власовцы, выполнявшие роль трофейной команды, подобрали меня, затащили в деревню и утром, отступая, погрузили в повозку.
Мне показалось необъяснимым и до
сего времени непонятным, почему я оказался в этой группе власовцев в одиночестве. Ведь на поле боя я видел многих раненых стонущих бойцов своего эскадрона, они, те, кто выжил, тоже оказались в плену. И мне неизвестно, что с ними стало. По видимому, я чем-то «приглянулся» этому здоровенному детине-власовцу, который в дальнейшем проявлял обо мне заботу: поправлял мешки за моей спиной и часто что-то спрашивал, но я не слышал его и лишь мотал головой, показывая на уши.
Ехали довольно долго, но, погруженный в свои мысли и ощущения, я почти не замечал того, что меня окружает, и в памяти этот длинный день сохранился как один эпизод.
Когда стемнело, в какой-то большой деревне остановились на привал. Тот же здоровенный «амбал» перетащил меня в приземистое одноэтажное здание, вероятно, казарму, и уложил на нары, расположенные вдоль стены большой комнаты. На этих же нарах лежал тяжело раненый русский солдат, находившийся без сознания, стонал иногда. Я подумал, что он уже при смерти.
«Амбал» притащил мне тарелку с толстыми блинами и стакан чая. Чай я выпил с наслаждением, к блинам же прикоснуться не мог, даже вид съестного вызывал у меня рвотные ощущения.
Не помню, сколько времени я провел в этой комнате. Входили и выходили власовцы и немцы, не обращая на меня внимания. Иногда присаживались у стола, пили и закусывали.
****
Через некоторое время засуетились, понял, что уезжают. Затихло. Появилась мысль и надежда, что меня и умирающего раненого решили оставить. Но, вдруг опять появился мой здоровенный опекун, взвалил меня на спину и поволок к той же, уже запряженной повозке. Усадив меня, опять пытался войти со мной в контакт, но я его совсем не слышал. Объясняясь жестами и много раз повторяя слова, так что я кое-что стал понимать по движению губ, он поведал мне, что так же, как и я когда-то был ранен, подобран на месте боя и попал в немецкий госпиталь. Там его вылечили, и он вступил во власовские войска. И меня он хочет определить в немецкий госпиталь. Чем-то я вызвал в нем симпатию к себе и, вероятно, его непрошеным заботам я обязан тем, что оказался один в группе отступающих власовцев.
К вечеру остановились в небольшом лесном поселке, меня затащили в сарай, уложив на сено, и оставили там, не закрыв дверь. Я, осмотревшись кругом и убедившись, что никакой охраны нет, подумал, что если выбраться из сарая и уползти в лес, то можно, спрятавшись, дождаться прихода наших. Но, оказывается, я настолько ослабел от потери крови, что даже подняться на ноги нет сил. Да и как я наступлю на искалеченную ногу?
Из дома принесли мне кружку горячего наваристого бульона, впервые за прошедшие дни я смог им подкрепиться.
Наутро, во дворе остановился грузовик, в кузове которого вдоль бортов сидели раненые немцы. Меня погрузили к ним, усадив на пол. Они никак не отреагировали на мое появление. А может быть что-нибудь говорили об этом, но я все равно не слышал, и мне казалось, что они молчали.
Весьма странное испытывал я ощущение: вот рядом сидят мои вчерашние враги, поливавшие нас ружейно-пулеметным огнем и воющими минами, стремившиеся убить как можно больше, и я, многократно передергивая затвор карабина, палил в иногда появлявшиеся в поле зрения силуэты. Теперь же, глядя на них, я вижу не смертельных врагов, а просто страдающих людей, кривящихся от боли при толчках едущего по неровной занесенной снегом дороге грузовика.
Сидя скрючившись на полу, я невольно пытался на что-то облокотиться спиной, оказалось, это - ноги сидящего на сидении немца. Они были обмотаны бинтами и тряпками, вероятно, обморожены. Увидев это, отшатнулся, боясь причинить ему боль. Он взял меня за плечи и прислонил к своим коленям.
Этот жест человеческого сочувствия сохранился в памяти, и его не затмило отнюдь не доброжелательное отношение в дальнейшем немецких конвоиров и надзирателей.
Грузовик бежал по большому шоссе, по обеим сторонам которого на ширину 300-400 метров был вырублен лес во избежание скрытного подхода партизан.
Приехали к немецкому госпиталю. Немцев сразу же забрали, а меня оставили в грузовике, отказываясь принять. Немцы - шофер грузовика и солдат, сопровождавший раненых, долго что-то обсуждали между собой, очевидно, не зная, что со мной делать. На мотоцикле с укрепленным на нем пулеметом подъехали два вооруженных автоматами немца в касках, на груди одного из них висела на цепочке овальная металлическая табличка. Я предположил, что это - патруль. Грузовик тронулся, вероятно, по указанному ими направлению, и привез меня на окраину городка, где под надзором конвоиров работала бригада русских военнопленных.
Они размещались в круглом, похожем на резервуар для нефтепродуктов, сборном бараке, окруженном изгородью из колючей проволоки. В центре барака топилась печка, по периметру располагались двухэтажные нары, застеленные соломой. В отдельном закутке барака помещались староста и фельдшер, также из числа военнопленных.
Фельдшер разрезал мне валенок, с трудом под мои стоны и оханья размотал слипшиеся и ссохшиеся, напитавшиеся кровью портянки. Вид моей простреленной ноги был ужасен. С левой стороны ниже колена - сквозное пулевое отверстие, с правой стороны вместо икры сплошная дыра с рваными краями, заполненная зеленым гноем. Не имея под руками никаких дезинфицирующих средств, фельдшер промыл рану кипяченой водой и забинтовал бумажным бинтом, предварительно проложив относительно чистую тряпицу. Кровотечения из раны, вроде, не было, но после перевязки бинт постепенно пропитался кровью.
Военнопленные занимались убоем скота, подготовкой туш для отправки в Германию. Кормили их варевом из низкосортных потрохов - легких, почек, ног и голов. Варево вполне съедобное и калорийное. Принесли и мне консервную банку этого варева.
Здесь я провел пару дней, лежа на нарах почти без движения, раненая нога не давала мне возможности даже сидеть, не говоря уже о передвижении. Чувствовал я себя отвратительно еще и потому, что мои соседи по нарам вынуждены были выполнять обязанности санитаров… Зато голова стала постепенно проясняться, шум почти прекратился, я стал различать звуки. Уменьшилась и опухоль правой части головы, сквозь раскрывшуюся щель я уже смотрел правым глазом, что меня взбодрило: я думал, что он поврежден.
Лунинец..
В один из последующих дней, не помню точно как, но кажется на конной повозке, меня отвезли в город Лунинец, где в центре города в двухэтажном кирпичном доме за металлической кованой оградой находился сборный пункт для раненых военнопленных. Нас, доставленных с разных участков фронта, было здесь примерно 100-150 человек разных званий (был даже один полковник).
В большом зале первого этажа, не разделенном на отдельные помещения, были вдоль стен устроены двухэтажные нары с насыпанной на них соломой. Окна забраны металлическими решетками и прикрыты наклонными дощатыми щитами «намордниками» так, что из-за них можно было видеть лишь полоску неба. Немцы внутри здания не показывались, порядок соблюдался старостой и выбранными из числа легкораненых и выздоравливающих санитарами.
Медицинскую помощь раненым оказывали два русских военнопленных врача, перед самоотверженной работой которых я не могу не преклоняться.
Не имея никаких медицинских инструментов, орудуя различного размера ножами и пилами, в качестве дезинфицирующего средства - раствор желтоватой жидкости (кажется «реваноль»), они с утра до вечера обрабатывали запущенные гниющие раны, без всякой анестезии (впрочем, при ампутациях на лицо пациента укладывали тампон и капали на него из флакона какой-то мутной жидкостью, после чего раненый погружался в бессознательное состояние), резали, зашивали, даже ампутировали, перевязывали немецкими бинтами из гофрированной бумаги, растягивающимися, как резина.
Работали врачи не в отдельном помещении, а в общем зале, в конце которого был оборудован медицинский пункт. Его оборудование состояло из раковины с подведенной к ней холодной водой и печки-буржуйки, топившейся угольными брикетами, на которой кипятили хирургические инструменты.
Перед этим медицинским закутком стояли две длинные скамьи, на которых усаживались ожидающие своей очереди раненые. И я, ковыляя на одной ноге, занимал место на скамье, постепенно передвигаясь на ней вслед за очередью; иногда на эту «процедуру» уходил весь день.
Дневной рацион питания состоял из пайки сухого хлеба, о нем стоит рассказать отдельно, и пол-литра баланды, сваренной из брюквы или турнепса, а также сухих овощей, нарезанных фигурными кусочками, их почему-то называли «колерабия», наверное - кольраби. Разваренные в воде, эти овощи становились прозрачными и вряд ли сохраняли питательность. Наличия в баланде жиров не обнаруживалось. Хлеб представлял собой завернутую во много слоев пропитанной чем-то бумаги буханку, весом 2.4 кг. На бумаге отпечатано место и год выпечки хлеба. Как правило, 1939 или 1940. Хлеб выпекался на подстилке из опилок из очень круто замешанного теста и предназначался для длительного хранения. Поскольку сроки хранения, как я предполагаю, истекли, его скармливали военнопленным. Буханка предназначалась на 10 человек. Хлеб выдавали утром вместе с «чаем» - баком заправленного какой-то травкой чуть подслащенного сахарином кипятка. Баланда выдавалась на обед, после чего до следующего утра никакой еды не полагалось.
Понятно, что при таком рационе люди страдали от голода. Особенно тяжело его переносили люди крупного телосложения. Все разговоры между собой невольно приходили к гастрономическим воспоминаниям. Обсуждались способы приготовления различных блюд, возникали страстные споры, доходившие до драк. Кто-нибудь, в конце концов, спохватывался и требовал кончать с этой темой.
Врачам и санитарам (добровольно взявшим на себя обязанности выносить испражнения из-под лежачих раненых) с общего согласия выделялась из общего котла дополнительная порция баланды.
Дни настолько однообразно тянулись за днями, что я не помню, сколько времени я находился в Лунинце. За это время опухоль головы спала, глаз оказался неповрежденным, только под правой бровью оставался и долго не проходил твердый на ощупь и болезненный желвак. Удар был мне нанесен явно тупым предметом, а не осколком. Что было на самом деле я не знаю, могу лишь предположить, вспоминая обстановку боя, что удар я получил деревянной рукояткой разорвавшейся поодаль ручной немецкой гранаты. На левое ухо я стал довольно прилично слышать, правое по-прежнему было глухим. С тех пор я привык в разговоре смотреть не в глаза, а в рот собеседнику, компенсируя недостаток слуха угадыванием слов по движению губ.