Один вечер в Гудермесе
Ахмет, фельдшер из Гудермеса - один из самых нежных людей, которых я встречал. Высокий, черный пятидесятилетний дядька, перенес две войны, живет в этой злой Чечне - и при этом какой-то непонятно тонкий, ласковый, трепетный человек. Мечтательный, задумчивый, переживает обо всем. Юные девушки такие иногда бывают, а мужчин таких я, честно говоря, не видел. Непонятно, как живет. Большая семья, взрослые дети - и это немножко странно выглядит, потому что сам не от мира сего.
Мы жили очень хорошо, Шур, мы так хорошо жили! Тут вся улица русские жили - в депо работали, на заводе. Этот дом русский построил, дядя Вася, я ничего не перестраивал. Видишь, и кухня во дворе, как ты любишь. Такая жизнь хорошая была, никогда не делили, кто русский, кто чеченец. Мой отец с дядей Васей всю жизнь дружили. Первую черешню мы всегда тете Клаве носили. На русскую Пасху бегали, кричали: «Христос воскрес!» Мы, конечно, не понимали, что это значит, - а понимали, что за это конфеты дают.
Когда я увидел, как мой младший сын - он маленький был, во время войны - плюнул вслед тете Дусе, мне так горько было! Я говорю: «Что же ты делаешь?!» «Так она же русская...» Так мне было обидно - значит, я его не уберег. Может, если бы объяснил вовремя, он бы не заразился. А она, знаешь, сделала вид, что не заметила.
С нами бабушка жила, баба Аня. Вот это ее кресло, она всегда здесь сидела. И мои дети всегда всем говорили: «Не садись, это бабы Ани кресло...» - мне и то приятно было, что хотя бы это для них важно. Дом у нее разбомбили, она никуда уезжать не хотела. Мы ей и гроб сделали - она меня заставила. Доски нашли, постругали. А у нее два сына было - один во Владивостоке жил, другой в Питере. Две войны она тут пережила - ни разу не приехали. А в две тысячи четвертом все-таки приехали, ее забрать. А она уперлась: «Ахмет поедет - и я поеду, а нет - нет.» Ну я говорю: «Теть, Ань, пойдем поговорим.» Стал ей объяснять, уговаривать. Уехали они в Питер - а она мне потом написала, что сын поселил ее не у себя, а в отдельной квартире. И вот я все думаю: может, я зря ее уговорил?
А в гробу ее мы потом дядю Васю схоронили. Тоже у него дочка приехала, Людка - тридать лет ее не было, приехала на два дня, дядя Вася отписал на нее хату - и она уехала. Я говорю: «Людк, не стыдно тебе?» А она: «Ты в мою жизнь не лезь.» А дядя Вася плакал, когда она уезжала. Разве так можно? Вон тетя Дуся, соседка, вот в соседнем дворе жила, мы напрямую ходили. Никого у нее не было, ни разу, а как померла - столько родственников явилось, дом делить. Оказалось, племянница компенсацию за него уже получила, а мы и не знали, и тетя Дуся не знала.
Я к ней часто ходил, между войнами, русские убежали, а поговорить-то хочется. Приду, она смеется: «Что, по-русски побалакать пришел?» «Да, говорю, теть Дусь, пришел...»
Вот обе войны мы тут с ними просидели. У меня мать больная была, не ходила, я никуда уехать и не мог. Она во вторую войну умерла. Тут вот у меня погреб был. Как бомбить начнут, я телогрейки надену, залезу туда, сижу. Вон там в сенях печка была. Отец где-то большой такой, хороший железный короб сделал - не помню зачем. Я его вытащил, трубу приделал, проезал дверцу - печка получилась. Дров полно было. Вот придут тетя Дуся, тетя Клава, дядя Вася - мы сидим, борщи варим. Все время они тут у меня были. Меня (ну это строго между нами) тут и побить хотели: «что ты с русскими возишься.» Я говорю: «не стыдно вам?»
Страшно было. Как начнут одновременно утюжить танки и самолеты - так страшно! Я тебе показывал ПТУ - там комендатура была. Эта комендатура - это просто ужас был. Туда же надо идти, если чего-то надо. Километра три тут дороги. И каждый раз не знаешь, дойдешь или нет. Солдатня пьяная, убить ничего не стоило. Что они тут ни чинили, как только не издевались. Идешь - если на тебе цепочка или кольцо - обязательно снимут. Во двор придут, барана, курицу берут - и не спрашивают даже. Ковры, перины себе на броню накидают. У нас в доме, там, где раньше жили, после них только вот фотография отца (на стене старое ретушированное фото двух военных в буденновках) осталась и две моих рубашки. Все остальное разграбили. Нас с матерью выгнали - потом мы попросились - пустили нас в кухоньку во дворе.
Даже похронить мы своих не могли, комендатура не давала. Хоронили тут, по огородам. Потом наконец они дали проход - мы вынесли трупы на кладбище.
Как ночь - сидишь боишься. Все плохое в основном ночью происходило. Они же придут, что хотят с тобой сделать могут. Убьют - никто с них не спросит: убили боевика. Зайдет пьяная харя - что ему скажешь? Я был никем, Шур, очень хорошо понял, что это.
И вот все люди, что это затеяли - снова у власти. Фасад уже меняется третий раз - а тыльная сторона, а нутро то же. Я уже и сам начал сомневаться, потому что кричат одно, делают другое... Те же боевики по телевизору выступают. До того иной раз неудобно, что переключаешь. Ну, хоть фасад сделали - и на том спасибо, он же его с собой не заберет...
Но все-таки лучше становится. На Пасху очень много русских на кладбище приехало, проведать. Целая толпа, по телевизору показали. Так много я там знакомых увидел. Я жалею, что не пошел - не ожидал, что так много приедет.
"Русский Репортер"
Мы жили очень хорошо, Шур, мы так хорошо жили! Тут вся улица русские жили - в депо работали, на заводе. Этот дом русский построил, дядя Вася, я ничего не перестраивал. Видишь, и кухня во дворе, как ты любишь. Такая жизнь хорошая была, никогда не делили, кто русский, кто чеченец. Мой отец с дядей Васей всю жизнь дружили. Первую черешню мы всегда тете Клаве носили. На русскую Пасху бегали, кричали: «Христос воскрес!» Мы, конечно, не понимали, что это значит, - а понимали, что за это конфеты дают.
Когда я увидел, как мой младший сын - он маленький был, во время войны - плюнул вслед тете Дусе, мне так горько было! Я говорю: «Что же ты делаешь?!» «Так она же русская...» Так мне было обидно - значит, я его не уберег. Может, если бы объяснил вовремя, он бы не заразился. А она, знаешь, сделала вид, что не заметила.
С нами бабушка жила, баба Аня. Вот это ее кресло, она всегда здесь сидела. И мои дети всегда всем говорили: «Не садись, это бабы Ани кресло...» - мне и то приятно было, что хотя бы это для них важно. Дом у нее разбомбили, она никуда уезжать не хотела. Мы ей и гроб сделали - она меня заставила. Доски нашли, постругали. А у нее два сына было - один во Владивостоке жил, другой в Питере. Две войны она тут пережила - ни разу не приехали. А в две тысячи четвертом все-таки приехали, ее забрать. А она уперлась: «Ахмет поедет - и я поеду, а нет - нет.» Ну я говорю: «Теть, Ань, пойдем поговорим.» Стал ей объяснять, уговаривать. Уехали они в Питер - а она мне потом написала, что сын поселил ее не у себя, а в отдельной квартире. И вот я все думаю: может, я зря ее уговорил?
А в гробу ее мы потом дядю Васю схоронили. Тоже у него дочка приехала, Людка - тридать лет ее не было, приехала на два дня, дядя Вася отписал на нее хату - и она уехала. Я говорю: «Людк, не стыдно тебе?» А она: «Ты в мою жизнь не лезь.» А дядя Вася плакал, когда она уезжала. Разве так можно? Вон тетя Дуся, соседка, вот в соседнем дворе жила, мы напрямую ходили. Никого у нее не было, ни разу, а как померла - столько родственников явилось, дом делить. Оказалось, племянница компенсацию за него уже получила, а мы и не знали, и тетя Дуся не знала.
Я к ней часто ходил, между войнами, русские убежали, а поговорить-то хочется. Приду, она смеется: «Что, по-русски побалакать пришел?» «Да, говорю, теть Дусь, пришел...»
Вот обе войны мы тут с ними просидели. У меня мать больная была, не ходила, я никуда уехать и не мог. Она во вторую войну умерла. Тут вот у меня погреб был. Как бомбить начнут, я телогрейки надену, залезу туда, сижу. Вон там в сенях печка была. Отец где-то большой такой, хороший железный короб сделал - не помню зачем. Я его вытащил, трубу приделал, проезал дверцу - печка получилась. Дров полно было. Вот придут тетя Дуся, тетя Клава, дядя Вася - мы сидим, борщи варим. Все время они тут у меня были. Меня (ну это строго между нами) тут и побить хотели: «что ты с русскими возишься.» Я говорю: «не стыдно вам?»
Страшно было. Как начнут одновременно утюжить танки и самолеты - так страшно! Я тебе показывал ПТУ - там комендатура была. Эта комендатура - это просто ужас был. Туда же надо идти, если чего-то надо. Километра три тут дороги. И каждый раз не знаешь, дойдешь или нет. Солдатня пьяная, убить ничего не стоило. Что они тут ни чинили, как только не издевались. Идешь - если на тебе цепочка или кольцо - обязательно снимут. Во двор придут, барана, курицу берут - и не спрашивают даже. Ковры, перины себе на броню накидают. У нас в доме, там, где раньше жили, после них только вот фотография отца (на стене старое ретушированное фото двух военных в буденновках) осталась и две моих рубашки. Все остальное разграбили. Нас с матерью выгнали - потом мы попросились - пустили нас в кухоньку во дворе.
Даже похронить мы своих не могли, комендатура не давала. Хоронили тут, по огородам. Потом наконец они дали проход - мы вынесли трупы на кладбище.
Как ночь - сидишь боишься. Все плохое в основном ночью происходило. Они же придут, что хотят с тобой сделать могут. Убьют - никто с них не спросит: убили боевика. Зайдет пьяная харя - что ему скажешь? Я был никем, Шур, очень хорошо понял, что это.
И вот все люди, что это затеяли - снова у власти. Фасад уже меняется третий раз - а тыльная сторона, а нутро то же. Я уже и сам начал сомневаться, потому что кричат одно, делают другое... Те же боевики по телевизору выступают. До того иной раз неудобно, что переключаешь. Ну, хоть фасад сделали - и на том спасибо, он же его с собой не заберет...
Но все-таки лучше становится. На Пасху очень много русских на кладбище приехало, проведать. Целая толпа, по телевизору показали. Так много я там знакомых увидел. Я жалею, что не пошел - не ожидал, что так много приедет.
"Русский Репортер"